а другой отвечает: "Ich komme vom Kaffe-Hause"**), - я не мог
более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: "Haben
sie die Zeitung nicht gelesen?"***). Когда дошло дело до
чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких
клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге.
--------------
*)Откуда вы идете? (нем.).
**)Я иду из кофейни (нем).
***)Вы не читали газету? (нем.).
Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил,
что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его
слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья,
тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно
быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату
Николая и хлопнул дверью.
Из классной слышен был разговор в комнате дядьки.
- Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? - сказал Карл
Иваныч, входя в комнату.
- Как же-с, слышал.
Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч
сказал: "Сиди, Николай!" - и вслед за этим затворил дверь. Я
вышел из угла и подошел к двери подслушивать.
- Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан,
видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? - говорил Карл
Иваныч с чувством.
Николай, сидя у окна за сапожной работой, утвердительно
кивнул головой.
- Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед
богом, Николай, - продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и
табакерку к потолку, - что я их любил и занимался ими больше,
чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь,
Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я
девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да! тогда я
был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, -
прибавил он, иронически улыбаясь, - теперь дети большие стали:
им надо серьезно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай?
- Как же еще учиться, кажется, - сказал Николай, положив
шило и протягивая обеими руками дратвы.
- Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где
обещания? где благодарность? Наталью Николаевну я уважаю и
люблю, Николай, - сказал он, прикладывая руку к груди, - да
что она?.. ее воля в этом доме все равно, что вот это, - при
этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи. - Я
знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен: оттого, что я не
льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда и
перед всеми говорить правду, - сказал он гордо. - Бог с ними!
Оттого, что меня не будет, они не разбогатеют, а я, бог
милостив, найду себе кусок хлеба... не так ли, Николай?
Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как
будто желая удостовериться, действительно ли может он найти
кусок хлеба, - но ничего не сказал.
Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о
том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала,
где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил
о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schonheit
и т. д. ч т. д.
Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл
Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга;
я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как
бы восстановить между ними согласие.
Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и
приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда все было
готово, он величественно опустился в свое кресло и голосом,
который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал
диктовать следующее: "Von al-len Lei-den-schaf-ten die
grau-sam-ste ist... ha ben sie geschrieben?"*). Здесь он
остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой
силой: "die grausamste ist die Un-dank-bar-keit... Ein grosses
U"**) В ожидании продолжения, написав последнее слово, я
посмотрел на него.
----------
*) Из всех пороков самый ужасный... написали? (нем.)
**) Самый ужасный - это неблагодарность... С прописной
буквы (нем.).
- Punctum*), - сказал он с едва заметной улыбкой и сделал
знак. чтобы мы подали ему тетради.
--------------
*) Точка (лат.).
Несколько раз, с различными интонациями и с выражением
величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее
его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у
окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало
довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему
обиду.
Было без четверти час; но Карл Иваныч, казалось, и не думал
о том, чтобы отпустить нас: он то и дело задавал новые уроки.
Скука и аппетит увеличивались в одинаковой мере. Я с сильным
нетерпением следил за всеми признаками, доказывавшими близость
обеда. Вот дворовая женщина с мочалкой идет мыть тарелки, вот
слышно, как шумят посудой в буфете, раздвигают стол и ставят
стулья, вот и Мими с Любочкой и Катенькой (Катенька -
двенадцатилетняя дочь Мими) идут из саду; но не видать Фоки -
дворецкого Фоки, который всегда приходи г и объявляет, что
кушать готово. Тогда только можно будет бросить книги и, не
обращая внимания на Карла Иваныча, бежать вниз.
Вот слышны шаги по лестнице; но. это не Фока! Я изучил его
походку и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и
в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая.
Глава V. ЮРОДИВЫЙ
В комнату вошел человек лет пятидесяти, с бледным, изрытым
оспою продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой
рыжеватой бородкой. Он был такого большого роста, что для
того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть
голову, но и согнуться всем телом. На нем было надето что-то
изорванное, похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал
огромный посох. Войдя в комнату, он из всех сил стукнул им по
полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым
страшным и неестественным образом Он был крив на один глаз, и
белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и
без того некрасивому лицу еще более отвратительное выражение.
- Ага! попались! - закричал он, маленькими шажками подбегая
к Володе, схватил его за голову и начал тщательно
рассматривать его макушку, потом с совершенно серьезным
выражением отошел от него, подошел к столу и начал дуть под
клеенку и крестить ее. - О-ох жалко! о-ох больно!..
сердечные... улетят, - заговорил он потом дрожащим от слез
голосом, с чувством всматриваясь в Володю, и стал утирать
рукавом действительно падавшие слезы.
Голос его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны,
речь бессмысленна и несвязна (он никогда не употреблял
местоимений), но ударения так трогательны и желтое уродливое
лицо его принимало иногда такое откровенно печальное
выражение, что, слушая его, нельзя было удержаться от
какого-то смешанного чувства сожаления, страха и грусти.
Это был юродивый и странник Гриша.
Откуда был он? кто были его родители? что побудило его
избрать странническую жизнь, какую он вел? Никто не знал
этого. Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал
известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком,
посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и
говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за
предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что
он изредка хаживал к бабушке и что одни говорили, будто он
несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что
он просто мужик и лентяй.
Наконец явился давно желанный пунктуальный Фока, и мы пошли
вниз. Гриша, всхлипывая и продолжая говорить разную нелепицу,
шел за нами и стучал костылем по ступенькам лестницы. Папа и
maman ходили рука об руку по гостиной и о чем-то тихо
разговаривали. Марья Ивановна чинно сидела на одном из кресел,
симметрично, под прямым углом, примыкавшем к дивану, и
строгим, но сдержанным голосом давала наставления сидевшим
подле нее девочкам. Как только Карл Иваныч вошел в комнату,
она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее
приняло выражение, которое можно передать так: я вас не
замечаю, Карл Иваныч. По глазам девочек заметно было, что они
очень хотели поскорее передать нам какое-то очень важное
известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было бы
нарушением правил Мими. Мы сначала должны были подойти к ней,
сказать: "Вопjour, Mimi" *), шаркнуть ногой, а потом уже
позволялось вступать в разговоры.
-------------
*) Добрый день, Мими (фр.)
Что за несносная особа была эта Мими! При ней, бывало, ни о
чем нельзя было говорить: она все находила неприличным. Сверх
того, она беспрестанно приставала: "Parlez donc francais"*), а
тут-то, как назло так и хочется болтать по-русски; или за
обедом - только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и
желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно: "Mangez donc
avec du pain" или "Comment се que vous tenez votre
fourchette?"**) "И какое ей до нас дело! - подумаешь. - Пускай
она учит своих девочек, а у нас есть на это Карл Иваныч". Я
вполне разделял его ненависть к иным людям.
---------------
*) Говорите же по-французски (фр.).
**) "Ешьте же с хлебом", "Как вы держите вилку?" (фр.).
- Попроси мамашу, чтобы нас взяли на охоту, - сказала
Катенька шепотом, останавливая меня за курточку, когда большие
прошли вперед в столовую.
- Хорошо, постараемся.
Гриша обедал в столовой, но за особенным столиком; он не
поднимал глаз с своей тарелки, изредка вздыхал, делал страшные
гримасы и говорил, как будто сам с собою: "Жалко!.. улетела...
улетит голубь в небо... ох, на могиле камень!.." и т. п.
Maman с утра была расстроена; присутствие, слова и поступки
Гриши заметно усиливали в ней это расположение.
- Ах да, я было и забыла попросить тебя об одной вещи, -
сказала она, подавая отцу тарелку с супом.
- Что такое?
- Вели, пожалуйста, запирать своих страшных собак, а то они
чуть не закусали бедного Гришу, когда он проходил по двору.
Они этак и на детей могут броситься.
Услыхав, что речь идет о нем, Гриша повернулся к столу,
стал показывать изорванные полы своей одежды и, пережевывая,
приговаривать:
- Хотел, чтобы загрызли... Бог не попустил. Грех собаками
травить! большой грех! Не бей, большак*), что бить? Бог
простит... дни не такие.
-----------------
*) Так он безразлично называл всех мужчин. (Прим. Л. Н.
Толстого.)
- Что это он говорит? - спросил папа, пристально и строго
рассматривая его. - Я ничего не понимаю.
- А я понимаю, - отвечала maman, - он мне рассказывал, что
какой-то охотник нарочно на него пускал собак, так он и
говорит: "Хотел, чтобы загрызли, но бог не попустил", - и
просит тебя, чтобы ты за это не наказывал его.
- А! вот что! - сказал папа. - Почем же он знает, что я
хочу наказывать этого охотника? Ты знаешь, я вообще не большой
охотник до этих господ, - продолжал он по-французски, - но
этот особенно мне не нравится и должен быть...
- Ах, не говори этого, мой друг, - прервала его maman, как
будто испугавшись чего-нибудь, - почем ты знаешь?
- Кажется, я имел случай изучить эту породу людей - их
столько к тебе ходит, - все на один покрой. Вечно одна и та же
история...
Видно было, что матушка на этот счет была совершенно
другого мнения и не хотела спорить.
- Передай мне, пожалуйста, пирожок, - сказала она. - Что,
хороши ли они нынче?
- Нет, меня сердит, - продолжал папа, взяв в руку пирожок,
но держа его на таком расстоянии, чтобы maman не могла достать
его, - нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные и
образованные вдаются в обман.
И он ударил вилкой по столу.
- Я тебя просила передать мне пирожок, - повторила она,
