заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было
одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом
платьице, в беленьких, обшитых кружевом, панталончиках и
октавы могла брать только arpeggio. Подле нее, вполуоборот,
сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой
кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще
более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она
грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон,
продолжала, топая ногой, считать: "Un, deux, trois, un, deux,
trois"*), - еще громче и повелительнее, чем прежде.
-------------
*) Раз, два. три, раз, два, три (фр.).
Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по
своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к
ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто
желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку
Карлу Иванычу и поцеловала его в морщинистый висок, в то время
как он целовал ее руку.
- Ich danke, lieber*) Карл Иваныч, - и, продолжая говорить
по-немецки, она спросила: - Хорошо ли спали дети?
-----------
* Благодарю, милый (нем).
Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за
роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану,
оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой,
которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял
шапочку над головой и сказал:
- Вы меня извините, Наталья Николаевна? Карл Иваныч, чтобы
не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной
шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это
позволения.
- Наденьте, Карл Иваныч... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали
дети? - сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.
Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной
шапочкой и еще милее улыбался.
- Постойте на минутку, Мими, - сказала maman Марье Ивановне
с улыбкой, - ничего не слышно.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно
делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело.
Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту
улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной
улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка
прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не
изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно
дурно.
Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою
голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на
меня и сказала:
- Ты плакал сегодня?
Я не отвечал. Она поцеловала меня в глаза и по-немецки
спросила:
- О чем ты плакал?
Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда
говорила на атом языке, который знала в совершенстве.
- Это я во сне плакал, maman, - сказал я, припоминая со
всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при
этой мысли.
Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне.
Поговорив еще о погоде, - разговор, в котором приняла участие
и Мими, - maman положила на поднос шесть кусочков сахару для
некоторых почетных слуг, стала и подошла к пяльцам, которые
стояли у окна.
- Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы
он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы
пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки
название официантской, мы вошли в кабинет.
Глава III. ПАПА
Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то
конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал
что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своем
обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за
спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и
наоборот, когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но
когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее
беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их
движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли
Якова; лицо же его всегда было спокойно - выражало сознание
своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я
прав, а впрочем, воля ваша!
Увидев нас, папа только сказал:
- Погодите, сейчас.
И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас
затворил ее.
- Ах, боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? -
продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта
привычка). - Этот конверт со вложением восьмисот рублей...
Яков подвинул счеты, кинул восемьсот и устремил взоры на
неопределенную точку, ожидая, что будет дальше.
- ...для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь?
За мельницу ты должен получить тысячу рублей... так или нет?
Залогов из казны ты должен получить обратно восемь тысяч; за
сено, которого, по твоему же расчету, можно продать семь тысяч
пудов, - кладу по сорок пять копеек, - ты получишь три тысячи;
следовательно, всех денег у тебя будет сколько? Двенадцать
тысяч... так или нет?
- Так точно-с, - сказал Яков.
Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел
возразить; папа перебил его:
- Ну, из этих-то денег ты пошлешь десять тысяч в Совет за
Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, -
продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул
двадцать одну тысячу), - ты принесешь мне и нынешним же числом
покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их,
показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна
тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты
передаешь от меня по адресу.
Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было
написано: "Карлу Ивановичу Мауеру".
Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не
нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением
показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это
или замечание, на всякий же случай поцеловал большую жилистую
руку, которая лежала на моем плече.
- Слушаю-с, - сказал Яков. - А какое приказание будет
насчет хабаровских денег? Хабаровка была деревня maman.
- Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без
моего приказания.
Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его
завертелись с усиленной быстротой, и он, переменив выражение
послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания,
на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул
к себе счеты и начал говорить:
- Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам
будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите
говорить, - продолжал он с расстановкой, - что должны
получиться деньги с залогов, с мельницы и сена. (Высчитывая
эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не
ошибиться в расчетах, - прибавил он, помолчав немного и
глубокомысленно взглянув на папа.
- Отчего?
- А вот изволите видеть: насчет мельницы, так. мельник уже
два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом-богом
божился, что денег у него нет... да он и теперь здесь: так не
угодно ли вам будет самим с ним поговорить?
- Что же он говорит? - спросил папа, делая головою знак,
что не хочет говорить с мельником.
- Да известно что, говорит, что помолу совсем не было, что
какие деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли
нам его снять, судырь, так опять-таки найдем ли тут расчет?
Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам
докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не
придется. Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз
муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что
и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих
руках, а что, как по всему видно, так вряд ли и через два
месяца получится ваша квитанция. Насчет сена изволили
говорить, положим, что и продастся на три тысячи...
Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая
то на счеты, то в глаза папа с таким выражением: "Вы сами
видите, как это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли
его теперь продавать, вы сами изволите знать..."
Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно
быть, поэтому папа перебил его.
- Я распоряжений своих не переменю, - сказал он, - но если
в получении этих денег действительно будет задержка, то,
нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.
- Слушаю-с.
По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что
последнее приказание доставило ему большое удовольствие.
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек;
он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за
своего господина и имел о выгодах господских самые странные
понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего
господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать,
что необходимо употреблять все доходы с ее имений на
Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он
торжествовал, потому что совершенно успел в этом.
Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне
баклуши бить, что мы перестали быть маленькими и что пора нам
серьезно учиться.
- Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и
беру вас с собою, - сказал он. - Вы будете жить у бабушки, a
maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно
для нее будет утешение - слышать, что вы учитесь хорошо и что
вами довольны.
Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны
были, мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако новость
эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом
передал поручение матушки.
"Так вот что предвещал мне мой сон! - подумал я. - Дай бог
только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже".
Мне очень, очень жалко стало матушку, и вместе с тем мысль,
что мы точно стали большие, радовала меня.
"Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет; это
славно! - думал я. - Однако жалко Карла Иваныча. Его, верно,
отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него
конверта... Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не
расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он
и так очень несчастлив!"
Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и
пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.
Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении
барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем чтобы на
прощанье выехать после обеда послушать молодых гончих, папа,
против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако,
обещанием взять на охоту.
По дороге наверх я забежал на террасу. У дверей, на
солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца -
Милка.
- Милочка, - говорил я, лаская ее и целуя в морду, - мы
нынче едем: прощай! никогда больше не увидимся.
Я расчувствовался и заплакал.
Глава IV. КЛАССЫ
Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его
сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в
комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем
по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы
должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был
расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго
бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез,
набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не
мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу,
который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак),
именно на том месте, где один говорит: "Wo kommen sie her?"*),
