Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь.
- Ну, очень рад, - сказал Лось, подавая ему руку, - до завтра.
БЕССОННАЯ НОЧЬ
Все было готово к отлету с земли. Но два последующие дня пришлось,
почти без сна, провозиться над укладкой внутри аппарата, в полых подуш-
ках, множество мелочей. Проверяли приборы и инструменты. Сняли леса, ок-
ружавшие аппарат, разобрали часть крыши. Лось показал Гусеву механизм
движения и важнейшие приборы, - Гусев оказался ловким и сметливым чело-
веком. На завтра, в шесть вечера, назначили отлет.
Поздно вечером Лось отпустил рабочих и Гусева, погасил электричество,
кроме лампочки над столом, и прилег, не раздеваясь, на железную койку, -
в углу сарая, за треногой телескопа.
Ночь была тихая и звездная. Лось не спал. Закинув за голову руки,
глядел на сумрак - под затянутой паутиной крышей, и то, от чего она на-
завтра бежал с земли, - снова, как никогда еще, мучило его. Много дней
он не давал себе воли. Сейчас, в последнюю ночь на земле, - он отпустил
сердце: мучайся, плачь.
Память разбудила недавнее прошлое... на стене, на обоях - тени от
предметов. Свеча заставлена книгой. Запах лекарств, - душно. На полу, на
ковре - таз. Когда встаешь и проходишь мимо таза - по стене, по тоскли-
вым, сумасшедшим цветочкам - бегут, колышатся тени предметов. Как томи-
тельно! В постели то, что дороже света, - Катя, жена, - часто, часто,
тихо дышит. На подушке - темные, спутанные волосы. Подняты колени под
одеялом. Катя уходит от него. Изменилось, недавно такое прелестное,
кроткое лицо. Оно - розовое, неспокойное. Выпростала руку и щиплет
пальцами край одеяла. Лось снова, снова берет ее руку, кладет под одея-
ло. "Ну, раскрой глаза, ну - взгляни, простись со мной". Она говорит жа-
лобным, чуть слышным голосом: "Ской окро, ской окро". Детский, едва
слышный, жалобный ее голос хочет сказать: - "открой окно". Страшнее
страха - жалость к ней, к этому голосу. "Катя, Катя - взгляни". Он целу-
ет ее в щеки, в лоб, в закрытые веки. Но не облегчает ее жалость. Горло
у нее дрожит, грудь поднимается толчками, пальцы вцепились в край одея-
ла. "Катя, Катя, что с тобой?.." Не отвечает, уходит... Поднялась на
локтях, подняла грудь, будто снизу ее толкали, мучили. Милая голова от-
делилась от подушки, закинулась... Она опустилась, ушла в постель. Упал
подбородок. Лось, сотрясаясь от ужаса и жалости, обхватил ее, прижался.
Забрал в рот одеяло.
На земле нет пощады...
Лось поднялся с койки, взял со стола коробку с папиросами, закурил и
ходил некоторое время по темному сараю. Потом, взошел на лесенку телес-
копа, нашел искателем Марс, поднявшийся уже над Петербургом, и долго
глядел на небольшой, ясный, теплый шарик. Он слегка дрожал в перекрещи-
вающихся волосках окуляра.
"Да, на земле нет пощады", - сказал Лось в полголоса, спустился с ле-
сенки и лег на койку... Память открыла видение. Катюша лежит в траве, на
пригорке. Вдали, за волнистыми полями, - золотые точки Звенигорода. Кор-
шуны плавают в летнем зное над хлебами, над гречихами. Катюше - лениво и
жарко. Лось, сидя рядом, кусая травинку, поглядывает на русую, простово-
лосую голову Катюши, на загорелое плечо со светлой полоской кожи между
загаром и платьем, на Катюшин, с укусом комара, кулачок, подперевший ще-
ку. Ее серые глаза - равнодушные и прекрасные, - в них тоже плавают кор-
шуны. Кате восемнадцать лет, думает о замужестве. Очень, очень, - опасно
мила. Сегодня, после обеда, говорит, - пойдемте лежать на пригорок, от-
туда - далеко видно. Лежит и молчит. Лось думает, - "нет, милая моя,
есть у меня дела поважнее, чем, вот, взять на пригорке и влюбиться в
вас. На этот крючек не попадусь, на дачу к вам больше ездить не стану".
Ах, Боже мой, какие могли быть дела важнее Катюшиной любви! Как нера-
зумно были упущены эти летние, горячие дни. Остановить бы время, тогда,
на пригорке. Не вернуть. Не вернуть!..
Лось опять вставал с койки, чиркал спичками, курил, ходил. Но и хож-
дение вдоль дощатой стены было ужасно: как зверь в яме. Лось отворил во-
рота и глядел на высоко уже взошедший Марс.
"И там не уйти от себя. Всюду, без меры времени, мой одинокий дух. За
гранью земли, за гранью смерти. Зачем нужно было хлебнуть этого яду, лю-
бить, пробудиться? Жить бы неразбуженным. Летят же в эфире окоченевшие
семена жизни, ледяные кристаллы, летят дремлющие. Нет, нужно упасть и
расцвесть, - пробудиться к нестерпимому страданию: жить, к жажде: - лю-
бить, слиться, забыться, перестать быть одиноким семенем. И весь этот
короткий сон затем, чтобы снова - смерть, разлука, и снова - полет ледя-
ных кристаллов".
Лось долго стоял в воротах, прислонясь к верее плечом и головой. Кро-
вяным, то синим, то алмазным светом переливался Марс, - высоко над спя-
щим Петербургом, над простреленными крышами, над холодными трубами, над
закопченными потолками комнат и комнаток, покинутых зал, пустых дворцов,
над тревожными изголовьями усталых людей.
"Нет, там будет легче, - думал Лось, - уйти от теней, отгородиться
миллионами верст. Вот так же, ночью, глядеть на звезду и знать, - это
плывет между звезд - покинутая мною земля. Покинуты пригорок и коршуны.
Покинута ее могила, крест над могилой, покинуты темные ночи, ветер, пою-
щий о смерти, только о смерти. Осенний ветер над Катей, лежащей в земле,
под крестом. Нет, жить нельзя среди теней. Пусть там будет лютое одино-
чество, - уйти из этого мира, быть одному".
Но тени не отступали от него всю ночь. Под утро Лось положил на голо-
ву подушку и забылся. Его разбудил грохот обоза, ехавшего по набережной.
Лось сел, провел ладонью по лицу. Еще бессмысленные от ночных видений
глаза его разглядывали карты на стенах, инструменты, очертание аппарата.
Лось вздохнул, совсем пробуждаясь, подошел к крану и облил голову студе-
ной водой. Накинул пальто и зашагал через пустырь на Большую Монетную
улицу, к себе на квартиру, где полгода тому назад умерла Катя.
Здесь он вымылся, побрился, надел чистое белье и платье, осмотрел -
заперты ли все окна. Квартира была нежилая - повсюду пыль. Он открыл
дверь в спальню, где, после смерти Кати, он никогда не ночевал. В
спальне было почти темно от спущенных штор, лишь отсвечивало зеркало
шкафа с Катиными платьями, - зеркальная дверца была приоткрыта. Лось
нахмурился, подошел на цыпочках и плотно прикрыл ее. Замкнул дверь
спальни. Вышел из квартиры, запер парадное, и плоский ключик положил се-
бе в жилетный карман.
Теперь - все было окончено перед отъездом.
ТОЮ ЖЕ НОЧЬЮ
Этой ночью Маша долго дожидалась мужа, - несколько раз подогревала
чайник на примусе. За высокой, дубовой дверью было тихо и жутковато.
Гусев и Маша жили в одной комнате, в когда-то роскошном, огромном,
теперь заброшенном доме. Во время революции обитатели покинули его. За
четыре года дожди и зимние вьюги сильно попортили его внутренность.
Комната была просторная. На резном, золотом потолке, среди облаков,
летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, кругом - крылатые младенцы.
"Видишь, Маша, - постоянно говаривал Гусев, показывая на потолок, -
женщина какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это - баба".
Над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел портрет старика в
пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане. Гусев прозвал
его "Генерал Топтыгин", - "этот спуска не давал, чуть что не по нем -
сейчас топтать". Маша боялась глядеть на портрет. Через комнату была
протянута железная труба железной печечки, закоптившей стену. На полках,
на столе, где Маша готовила еду, - порядок и чистота.
Резная, дубовая дверь отворялась в двусветную залу. Разбитые окна в
ней были заколочены досками, потолок местами обваливался. В ветряные но-
чи здесь гулял, завывал ветер, бегали крысы.
Маша сидела у стола. Шипел огонек примуса. Издалека ветер донес пе-
чальный перезвон часов Петропавловского собора, - пробило два. Гусев не
шел. Маша думала:
"Что ищет, чего ему мало? Все чего-то хочет найти, душа не покойна,
Алеша, Алеша... Хоть бы раз закрыл глаза, лег ко мне на плечо, как сы-
нок: - не ищи, не найдешь дороже моей жалости".
На ресницах у Маши выступали слезы, она их не спеша вытерла и подпер-
ла щеку. Над головой летела, не могла улететь веселая женщина с веселыми
младенцами. О ней Маша думала: - "Вот была бы такая - никуда бы от меня
не ушел".
Гусев ей сказал, что уезжает далеко, но куда - она не знала, спросить
боялась. Она и сама видела, что жить ему с ней в этой чудной комнате, в
тишине, без прежней воли, - трудно, не вынести. Ночью приснится ему, -
заскрежещет, вскрикнет глухо, сядет на постели и дышит, - зубы стиснуты,
в поту лицо и грудь. Повалится, заснет, а на утро - весь темный, места
себе не находит.
Маша до того была тихой с ним, так прилащивалась, - умнее матери. За
это он ее любил и жалел, но, как утро, - глядел куда бы уйти.
Маша служила, приносила домой пайки. Денег у них часто совсем не бы-
ло. Гусев хватался за разные дела, но скоро бросал. "Старики сказывали -
в Китае есть золотой клин, - говаривал он, - клина чай такого там нет,
но земля, действительно, нам еще неизвестная, - уйду я, Маша, в Китай,
поглядеть, как и что".
С тоской, как смерти, ждала Маша того часа, когда Гусев уйдет. Никого
на свете, кроме него, у нее не было. С пятнадцати лет служила продавщи-
цей по магазинам, кассиршей на невских пароходиках. Жила одиноко, не ве-
село. Год назад, в праздник, в Павловске, познакомилась с Гусевым в пар-
ке, на скамейке. Он спросил: "Вижу - одиноко сидите, дозвольте с вами
провести время, - одному - скучно". Она взглянула, - лицо славное, глаза
- веселые, добрые, и - трезвый. "Ничего не имею против", - ответила
кротко. Так они и гуляли в парке до вечера. Гусев рассказывал о войнах,
набегах, переворотах, - такое, что ни в одной книге не прочтешь. Прово-
дил Машу в Петербург, до квартиры, и с того дня стал к ней ходить. Маша
просто и спокойно отдалась ему. И тогда полюбила, - вдруг, кровью всей
почувствовала, что он ей - родной. С этого началась ее мука...
Чайник закипел. Маша сняла его, и опять затихла. Уже давно ей чудился
какой-то шорох за дверью, в пустой зале. Но было так грустно, - не вслу-
шивалась. Но сейчас - явственно, слышно - шаркали чьи-то шаги.
Маша быстро открыла дверь и высунулась. В одно из окон, в залу, про-
бивался свет уличного фонаря и слабо освещал пузырчатыми пятнами нес-
колько низких колонн. Между ними Маша увидела седого, нагнувшего лоб,
старичка, без шапки, в длинном пальто, - стоял, вытянув шею, и глядел на
Машу. У нее ослабели колени.
- Вам что здесь нужно? - спросила она шопотом.
Старичок поднял палец и погрозил ей. Маша с силой захлопнула дверь, -
сердце отчаянно билось. Она вслушивалась, - шаги теперь отдалялись: ста-
ричок, видимо, уходил по парадной лестнице вниз.
Вскоре, с другой стороны залы раздались быстрые, сильные шаги мужа...
Гусев вошел веселый, перепачканный копотью.
- Слей ка помыться, - сказал он, расстегивая ворот, - завтра едем,
прощайте. Чайник у тебя горячий? - это славно. - Он вымыл лицо, крепкую
шею, руки по локоть, вытираясь - покосился на жену. - Будет тебе, не
пропаду, вернусь. Семь лет меня ни пуля, ни штык не могли истребить. Мой
час далеко, отметка не сделана. А умирать - все равно не отвертишься:
муха на лету заденет лапой, ты - брык и помер.
Он сел к столу, начал лупить вареную картошку, - разломил, окунул в
соль.
- На завтра приготовь чистое, две смены, - рубашки, подштаники, под-
вертки. Мыльца не забудь, - шильца да мыльца. Ты что - опять плакала?
- Испугалась, - ответила Маша, отворачиваясь, - старик какой-то все
ходит, пальцем погрозил. Алеша, не уезжай.
- Это не ехать - что старик-то пальцем погрозил?
