которые так и потрескивали возле наших голов. У Ламбера был с собой
маленький термометр -- он показывал минус тридцать градусов. Ламбер
определял впоследствии скорость ветра в двадцать семь метров в секунду,
причем это была постоянная скорость, а не порывы. Теперь даже он не считал,
что все хорошо. Наконец настало утро. Буря не утихала, тем не менее мы
приготовились выступать дальше. Другого выбора не было -- или двигаться, или
замерзать насмерть. На завтрак нам удалось подогреть немного чаю, и все.
Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрекнуть
их за это было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему
болен, и остальные согласились в конце концов продолжать восхождение. Наш
лагерь на седле был теперь восьмым по порядку; носильщики несли на своих
спинах снаряжение для маленького лагеря 9, который мы надеялись разбить на
предвершинном гребне.
Однако лагерь 9 так и остался на спинах носильщиков. Было уже 11 часов
30 минут, когда мы наконец собрались выступить. Еще почти час ушел на то,
чтобы пересечь седло и начать восхождение по снежному склону, ведущему к
гребню. На ледяной стене мы увидели останки разбившегося орла. Хотя мы
отнюдь не летели, приходилось напрягать все силы, чтобы нас не унесло
ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных. За
полгода до этого мы с Медведем поднимались здесь гораздо легче, хотя и с
плохими кислородными аппаратами. Теперь же нам не помогали и хорошие
аппараты. Ветер и мороз были слишком сильными. Защищенные тремя парами
рукавиц пальцы все же утратили чувствительность. Губы, нос -- все лицо
становилось синим.
Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное --
и единственно возможное -- решение: повернуть обратно, и мы знали это.
Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение. Мы совершали уже вторую
попытку, мечтой нашей жизни стало взять Эверест вместе, а если мы повернем
теперь, выдастся ли нам еще когда-нибудь такой случай? Будь мы одни, мы,
возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно -- пошли бы или могли
пойти, я говорю -- возможно; уж очень нам хотелось. Но позади нас брели
обессиленные шерпы, рядом стоял Рейсе, мрачно покачивая головой. Мы
остановились и простояли так некоторое время, сжавшись в комок от ветра. Не
будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался.
Я не мог глядеть на Ламбера, он -- на меня. Мы повернули и пошли вниз.
Швейцарцы впоследствии говорили, что гора "стряхнула" нас. А уж после
этого мы лишились всякой надежды на повторную попытку. В том месте, где мы
сдались, метрах в трехстах над седлом, пришлось сбросить большую часть
груза. На седле задержались лишь настолько, сколько было необходимо, чтобы
забрать с собой Гундина (еще немного, и он замерз бы насмерть). Здесь
осталось лежать около полутораста килограммов груза, заброска которого
стоила нам таких трудов. Теперь ничто не имело значения -- только выбраться
поскорее из этого ада, лежащего так близко к небу. Это было состязание с
морозом, бурей, смертью.
Ночь мы провели совершенно обессилевшие в лагере 7, где нас встретил
доктор Шевалье. На следующий день спустились до лагеря 5 в цирке. Никто даже
не говорил о повторной попытке; думаю, среди нас не было такого, кто
согласился бы подняться и на три метра вверх по горе... Мы думали лишь о
том, чтобы уйти вниз, вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно дышать,
есть и спать, можно согреть руки и ноги, прогреть все кости. И мы шли вниз
по цирку, по ледопаду, к леднику. После всего перенесенного нам показалось,
что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не обморозился серьезно,
никто не потерял даже пальца. А может быть, тут дело не в чуде, а в
превосходном качестве нашей одежды и снаряжения. Как бы то ни было, мы все
пришли вниз, кроме бедного Мингмы Дордже. Нас "стряхнули", обратили в
бегство, но мы остались живы.
В Намче-Базаре я вновь повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о
смерти Мингмы Дордже, одна из моих сестер очень взволновалась за меня. Она
забрала детей и поднялась до лагеря 1 у подножия ледопада, неся корзину
вещей, которые, по ее мнению, могли мне понадобиться. Тогда я не видал ее,
потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.
-- Увидимся в следующем году, -- сказал я им, стараясь казаться
веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.
В начале декабря мы шли обратно по холмам Непала. Позади остался
Эверест, окутанный зимними бурями. "Сердце обливается кровью", -- записал
доктор Шевалье, думая о нашей второй неудаче; и мы все ощущали то же самое.
Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая гордость,
потому что мы знали -- никто в подобных условиях не смог бы сделать больше
того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в
довершение всего я вывихнул ногу -- первый "несчастный случай" за все мои
экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь
на две лыжные палки вместо костылей.
Дни напролет мы ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило.
И если Эверест все еще продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта
начинала смахивать на бред больного.
ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА
В Катманду нас встретили так, словно мы вернулись победителями, а не
побежденными. Король лично вручил мне непальскую медаль Пратап Бардхак.
Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит.
Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось
напряжение двух экспедиций в один год. Как всегда, швейцарцы отнеслись ко
мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолете из Катманду в
Патну, в Северной Индии, где я провел десять дней в больнице "Святое
семейство", учрежденной американскими миссионерами-католиками.
После этого швейцарцы выехали на родину, в Европу. Остальные шерпы
вернулись поездом в Дарджилинг; я остался в больнице. Порой у меня
поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось, что я снова на Эвересте,
борюсь с морозом и ветром. Потом температура спадала, и я часами лежал
совершенно неподвижно, не в силах поднять руки, даже открыть глаза... "Да,
-- думал я, -- это было чересчур. Две экспедиции. Ветер и мороз. Да еще две
обязанности сразу -- сирдар и восходитель. Слишком много работы, слишком
много ответственности..." Я ощущал страшную слабость во всем теле. Затем
снова поднималась температура.
Я вышел из больницы, потеряв семь килограммов. Когда я несколько дней
спустя вернулся в Дарджилинг, родные пришли в ужас.
-- Тебе надо отдохнуть теперь, -- сказала Анг Ламу. -- Отдыхать весь
год, чтобы как следует поправиться.
И поначалу я только кивал, ничего не говоря, на большее у меня просто
недоставало сил.
Между тем шел уже 1953 год. Весть о двух швейцарских экспедициях
облетела весь мир, и я получал письма из многих стран с приглашением
участвовать в восхождениях, намечавшихся на весну. Еще в больнице в Патне
мне вручили письмо от майора Чарлза Уайли, который звал меня снова на
Эверест с английской экспедицией; сам он должен был заведовать
транспортировкой грузов. А затем и в Дарджилинге миссис Гендерсон из
Гималайского клуба принялась уговаривать меня.
-- Вы ведь часто ходили с англичанами, -- настаивала она. -- Они так
просят именно вас.
Однако Анг Ламу возражала, а я был еще слишком слаб, слишком устал,
чтобы решиться. Миссис Гендерсон вооружилась терпением, понимая мое
состояние, и в течение недели посылала мне молоко и "Овальтин", чтобы я
скорее восстановил свои силы.
Я отдыхал и думал. Думал о швейцарцах, о двух предпринятых ими великих
усилиях, о том, как счастлив и горд я был возможностью идти на восхождение с
ними. Из тех чилина-нга, с которыми мне приходилось встречаться, -- а их к
этому времени набралось много -- швейцарцы пришлись мне по душе больше всех.
Думаю, что, если они когда-нибудь приедут снова в Солу Кхумбу, вдоль дороги
везде буду г стоять шерпы, приветствуя их поднятыми кверху чашами с чангом.
Больше всего я желал бы пойти снова на Эверест с ними, идти по заоблачным
высотам с моим другом Ламбером и достичь наконец нашей цели. Однако
швейцарцев ждать не приходилось. Они использовали свою возможность. В 1953
году настала очередь англичан. В случае новой неудачи непальское
правительство обещало дать разрешение на 1954 год французам. Три года до
следующей попытки швейцарцев, если никто не возьмет вершину до них.
А вероятность того, что вершину возьмут, была велика. Во время нашей
весенней попытки мы с Ламбером подходили очень близко. При лучшем
кислородном снаряжении или при более устойчивой погоде мы бы дошли. И вот
теперь предстояла английская экспедиция, самая мощная, какую только можно
себе представить.
В 1952 году, когда мы были на Эвересте, отряд англичан во главе с
Шиптоном, при участии нескольких новозеландцев, совершил восхождение на
близлежащую вершину Чо-Ойю -- для тренировки и испытания нового снаряжения.
Сильно облегчала задачу англичанам разведка, произведенная швейцарцами. Но
самое главное -- они приготовились совершить отчаянное усилие, потому что
привыкли считать Эверест "своей" горой, а тут он грозил выскользнуть у них
из рук. Перед ними ходили на штурм швейцарцы. На очереди стояли французы,
затем опять швейцарцы. Поздней осенью 1952 года путешественники, пришедшие в
Солу Кхумбу через Нангпа Ла из Тибета, сообщили, будто на северной стороне
из Ронгбука почти одновременно с нами ходила русская экспедиция. Следовало
ожидать, что русские вскоре предпримут новую попытку33. Кольцо вокруг
высочайшей из вершин все сужалось, и можно было почти не сомневаться, что,
если англичане не победят теперь, им уже не видать победы.
Я не знал никого из участников новой экспедиции. вначале ее возглавлял
Эрик Шиптон, затем его сменил полковник Джон Хант; он много лет прожил в
Индии и совершил не одно восхождение, однако мне никогда не приходилось с
ним встречаться. С Хантом приезжал цвет английского альпинизма, а также двое
новозеландцев (новый вид чилина-нга для меня!); один из них -- Эдмунд
Хиллари -- участвовал как в разведывательном походе на Эверест 1951 года,
так и в экспедиции на Чо-Ойю в 1952 году. Я вспомнил осложнения, имевшие
место в 1951 году в связи с бакшишем и оплатой непальских носильщиков, и
сказал об этом миссис Гендерсон.
-- Но ведь это как раз одна из причин того, почему так важно ваше
участие, -- ответила она. -- Вам легче других договориться с непальцами;
если вы пойдете, осложнений не будет.
-- Я скоро решу, -- сказал я ей. И продолжал размышлять.
На всем протяжении моего рассказа я был откровенным, хочу оставаться
откровенным и дальше. Итак, скажу откровенно, я предпочел бы идти на Эверест
со швейцарцами. Вопреки стараниям некоторых лиц извратить мою мысль это
вовсе не значит, что я невзлюбил англичан. Мне приходилось совершать
восхождения с англичанами чаще, чем с кем-либо другим, и я чувствовал себя с
ними очень хорошо, а некоторых из них, например мистера Гибсона, майора
Осместона, майора Уайта, мистера Тильмана, мистера Смайса, лейтенанта Марча,
относил к числу своих лучших и самых близких друзей. И все-таки факт, что
англичане обычно более сдержанны и чопорны, чем представители известных мне
других народов; особенно же это проявляется, как я думаю, в отношении людей
