Наслаждаясь обретенной гармонией, я даже позабыл о кошмарном сне;
какой-то фантасмагории с вампирами, уворованными аурами. Теперь сил у меня
было столько, что и табуретка ремонтировалась сама собою, и все обретало
смысл и место: любая вещь и любой жест. О недавнем прошлом напомнила
случайная встреча с Макаровым. Однако нет в мире ничего случайного, все -
для чегото. Он поинтересовался: не повторялось ли что-нибудь подобное в
квартире Болеров. Я весело ответил, что квартира уже так обжита мною, что
от Леры и Бори в ней осталась только благодарная память: вдруг, со
спокойной уверенностью и невероятным подъемом я в течение дня поменял обои;
затем переставил мебель, приволок из родительского дома картины, посадил в
горшки цветы и заставил ими все подоконники. Не знаю, что на меня нашло, но
мысль, что так надо сделать, оказалась непреодолимой, она не допускала
никакого анализа, требуя лишь слепого подчинения и реализации.
- А как ваша борьба? - скорее из вежливости, в свою очередь,
поинтересовался я. - Извели вампиров?
Макаров мгновенно посуровел и нахмурился:
- Мы сейчас отслеживаем больных, угасающих беспричинно и быстро. Но,
во-первых, нас мало, а больниц в Москве - сам знаешь; тем более, что далеко
не каждый считает такое недомогание серьезным недугом, и обратившиеся к
врачам - это ничтожный процент от реального числа пострадавших. Во-вторых,
мы ничего не смогли доказать.
- В смысле? - уточнил я.
- В том смысле, что действительно существует предприятие с ограниченной
ответственностью "666", действительно там работают известные тебе Татьяна
Львовна, Юрий Вольфович и прочие. Официально занимаются модной нынче
спекуляцией: посредничают, покупают и перепродают. А что касается нашей
темы - сплошной мрак. Но я же, Ваня, врач, экстрасенс, и я уверен, что все
именно так обстоит, как мы с тобой говорили. Понимаешь - уверен! Не на
словах - мне об этом мои руки, глаза, голова, каждая моя клетка кричит: я
ведь, Вань, заходил в их желтенький приватизированный особнячок - между
прочим, бывший архитектурный памятник, охраняемый государством.
- Что, действительно - желтый? - удивился я. - И стоит, где начинается
лесопарк?
- Представь себе - все именно так, как ты видел во сне, и даже стол в
комнате для заседаний - круглый, а стульев - шесть.
- Фантастика! - выдохнул я. - Крыша едет от такого...
- У меня тоже скоро поедет. Кое-кто на нас уже смотрит как на "шизиков".
Мы - об угрозе, опасности, наконец, о вреде для здоровья и жизни населения,
а нам, естественно, -доказательства на стол; мол, эти ваши биополя - не
документ, их к делу не подошьешь и в суд не передашь. Нет подходящей
статьи, а что не запрещено - то разрешено. Может, на лапу законникам
положили?.. Ну что нам делать? - развел он руками, словно я мог ответить
ему.- Ведь ужас даже не в юридическом смысле: что воруют чужое,
необходимейшее, на что не имеют права - это все равно, что предприимчиво
вырезать у человека глаза, легкие, сердце, печень: мол, что с тобой
станется - твои проблемы, а для нас это - самый обычный бизнес. Раньше-то
они хоть детей не трогали - наверное, не насобачились, или сбыта не было,
не знаю. А теперь пошли детишки - то обмороки, то бездиагнозное угасание,
то полный упадок сил... И я ничего не могу сделать - мне никто не поверит,
что такое возможно: воровать ауру. Потому что и в самою ауру эти тупицы не
верят. Я ее телом чувствую, Михалыч - глазами видит; приборы фиксируют,-
усиленно жестикулировал Макаров, - а они, видишь ли, не верят, для них это
- мистика, сказка про белого бычка! А дети - умирают. Я же видел их глаза -
они меня в могилу сведут! Не глаза, а тоннели в смерть: "Дяденька, что со
мной, я так любила играть в "Барби", а теперь почему-то не люблю". А глаза
родителей: "Доктор, вы же врач - ну сделайте же что-нибудь!"
Все-таки люди, наверное, угасают не от болезней, не от возраста, а от
одиночества и от того, что из их жизни уходит любовь. Да, я очень люблю
маму, сестру, друзей; но любовь к Любе и Максу - это другое; не лучше или
хуже, не больше или меньше, а просто - другое, без чего я оставался в жизни
не полным. Наверное, именно поэтому мы носимся по городу, вытаращив глаза,
когда нашим близким плохо,- мы способны все найти, всех поставить на уши,
горы свернуть, но - помочь. Наверное, именно поэтому их насморки и зубные
боли нас волнуют и тревожат куда больше, чем тайфуны на Тихоокеанском
побережье или засухи в неведомых краях.
Мне нравилось возиться с Максимом, делать вместе уроки, разбирать
будильник, чинить выключатель; нравилось беречь наши маленькие - только мои
с ним- тайны: о героической драке во дворе, о вредной соседке по парте, о
собираемых к маминому дню рождения деньгах - целом капитале, о живущем в
подвале уникальном коте Филиппе, которого мы подкармливали, возвращаясь из
школы, и даже гладили, что Люба никогда бы не позволила делать.
Он был болезненным ребенком, но его худоба меня пугала: я иногда просто
боялся что-нибудь ему повредить при бурной игре. "Да это нормально,
перерастет", - успокаивала Люба. Но мне, до этого не имевшего столь
близких, постоянных контактов с детьми, трудно было такое понять, и сердце
наполнялось одновременно умилением и тревогой, когда я смотрел на
выпирающие ключицы, крылышки лопаток, торчащие ребра, тонкие, будто лишь из
костей и кожи состоящие, руки и ноги.
В один из утренних забегов трусцой мы с Максом даже водные процедуры
приняли на улице: не рассчитав время, попали под дождь - то-то было смеху и
восторгов; да и что толку огорчаться, если одежда все равно уже прилипла к
телу, волосы мокрые, а в кроссовках хлюпает вода. Впрочем, радость и
воспоминания длились недолго: к вечеру стало ясно, что он простудился.
Утром Люба не отпустила его в школу, сказав, что после обеда вернется домой
и, если состояние сына не улучшится, придется вызывать участкового врача.
На работе до меня вдруг дошло: Макаров! Надо позвонить ему, пусть
приедет; конечно, он не педиатр, но может ведь что-то посоветовать; к тому
же - экстрасенс. Стоило промелькнуть в голове этому слову, и - словно
обожгло: а что, если с Максом плохо как раз по той причине, о которой
говорил Макаров, из-за этих треклятых генераторов-дегенераторов?
Поистине, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Леонид Ивано-
вич приехал сразу же, бросив все дела и отложив консультацию. По
его мнению, к сожалению, произошло именно то, чего он так опа-
сался: энергетическое поле значительно повреждено, значитель-
ная часть жизненной энергии потеряна, аура предельно жухлая,
аморфная. Впервые я видел Макарова за работой: пытаясь восста-
новить целостность и насыщенность биополя, он так сосредотачи-
вался, что напоминал туго натянутую, слегка подрагивающую стру-
ну, - звука не слышно, однако он, безусловно, есть; ведь струна
дрожит, волны создаются.
- Я понял, - вдруг сказал доктор совершенно не своим, какимто пустым,
деревянным голосом; сказал, не меняя позы. Затем обессиленно бросил ладони
на колени - именно бросил, будто они существовали отдельно.
- Понял... - не замечая никого и ни на что не реагируя, загробным,
потусторонним голосом повторил он. Его ладони оторвались от колен, как два
крыла, каждое из которых существует отдельно, но они стремятся обрести
симметрию, приблизиться, присоединиться справа и слева к невидимому
воздушному телу птицы. Нет, не соединились, какая-то сила снова отбросила
их друг от друга - отпрянули, будто побоялись обжечься, сгореть.
Меня насторожило отрешенное, полугипнотическое состояние Макарова. Не
знаю, может быть, так и надо, им, экстрасенсам, виднее, но почему же он
остановился, бросил Макса, почему ничего больше не делает; может, лучше
дать мальчику таблеток, пока доползет этот врач из районной поликлиники?
Почему он молчит, ведь доктор же!
- Леня, - тронул я его за плечо, - Лень!
Он медленно, как робот, повернул голову на мой голос, и я увидел
полностью отсутствующие, подернутые пеленой глаза. Когда-то я видел
подобное у наркоманов, "переместившихся" в иной, миражный мир.
- Леня! - тряхнул я его сильнее, уже точно понимая, что так быть не
должно. Не знаю, как, но - не так; что-то случилось.
Макаров пришел в себя быстро, секунд через сорок. Извинившись, сказал,
что с ним такое впервые в жизни - наверное, это озарение, если не сошествие
с ума. Увидев, видимо, ужас на наших лицах - не хватало еще рядом с больным
ребенком сумасшедшего колдуна! - он тут же стал успокаивать, заодно пытаясь
пояснить случившееся.
- Сейчас, - он посмотрел на часы, - четыре часа дня; наши пошли наблюдать
за этой чертовой "666". Я всех их только что видел - на подходе к желтому
дому... Но дело не в этом... Хотя и в том тоже... Понимаете, я понял: эти
скоты, наверное, ставят свои приемники на автомат. Все мои заплаты на поле
Максима разрывались; это не биологический вампир, а механический,
искусственный. Наверное, когда конденсаторы уже насыщены, он превращает
воруемую энергию в какой-то другой ее вид и, чтобы не потерять, начинает
гонять ее по кругу; потому мы подсознательно - или во сне, как ты, или в
отключке, как я, видим часть пути этой энергии...
- Да нам-то что делать? - одновременно испуганно, раздраженно и
беспомощно воскликнула Люба.
- ...И я, кажется, понял, - продолжал размышлять вслух Макаров, не
обращая внимания на ее вопрос, - я понял... что надо... центр квадрата...
четыре угла... эмоциональное совпадение... направленный поток... Нужен
четвертый. Срочно еще один человек, желательно близкий, который сочувствует
вам, знает, что такое потерять близкого человека, и поэтому умеет
ненавидеть, где Эдвард?
Максу не было ни хуже, ни лучше. Он лежал, безразличный ко всему, с
безвольно протянутой вдоль худенького тельца ручонкой, и я, глядя на него,
не мог сдержать слез; время от времени я смахивал их украдкой, но скрывать
было не от кого - Люба, застыв, сама сквозь пелену слез смотрела на сына,
не спуская с него взгляда. Пока Эдвард ехал к нам, мне в голову пришла
мысль, заставившая подпрыгнуть на месте,- так всегда бывает, когда
понимаешь, что выход найден. Я предложил немедленно ехать в лесопарк и
разворотить там все к чертовой бабушке под корень- вместе с приборами,
сотрудниками и самим домом. Видимо, чувства действительно слепы и глухи.
Макаров быстро отрезвил меня, сказав, что приборы могут стоять где угодно,
и как раз менее всего - именно в особняке; а единственное, чего мы
добьемся, - это оставим Макса без помощи и угодим в тюрьму за погром.
Стоило Эдварду войти в квартиру, какдоктор мгновенно преобразился. Не
знаю, что он говорил моему приятелю, увлекши того на кухню, но через пять
минут, когда они вернулись в комнату, я увидел другого Эдварда - с
блестящими глазами, бегающими желваками и сжатыми кулаками.
Леонид Иванович, тщательно вымеряя расстояния, поставил нас каким-то
определенным образом, по ходу дела поясняя, что сейчас мы представляем
собою своего рода коллективный лазер особого вида, что наши биополя
взаимодействуют, накапливая внутри квадрата какую-то энергию. Честно
признаться, мне было не до терминов, я готов был висеть хоть на люстре,
лишь бы Макс выздоровел. Затем Макаров попросил запомнить, по какому знаку
мы должны плавно перестроиться в треугольник, внутри которого окажутся Макс
и сам он. И, лишь убедившись в том, что все поняли последовательность и
смысл действий, Леонид Иванович, отметив, что времени прошло уже много,
сейчас семнадцать часов, и Макс без помощи и защиты больше не продержится,
заговорил о коварстве и низости вампиров, о том, сколько несчастий они
могут принести, если им не противостоять; об обескровленных детях с ранками
на шее от вампирских острых клыков; о разлученных навеки возлюбленных; о
материнском горе... Чем дольше он говорил, тем сильнее закипала во мне
ненависть к Татьяне Львовне, к увиденной когда-то красной машине, к желтому
особняку из сна, ко всему этому омерзительному сброду за круглым столом.
