моментом в их отношениях с Андреем. Раньше-то он летел за тысячи километров
ради единственного пистончика, теперь вот пропал. Пропал в России, в Москве,
исчез совсем, как будто ее и не существует. Что с ним происходит? Неужели он
эту безобразную сцену принял всерьез? Раньше он "ей все прощал, считал ее
московской хулиганкой, любил ее и все прощал. А теперь, видите ли,
рассердился. Подумаешь, накирялась, с кем этого не бывает. А сам-то, между
прочим, хорош! Можно представить, сколько баб проходит сквозь его волосатые
рыжие лапы.
Только один раз за все время он позвонил ей в Москву. Слышимость была
отвратительная. Она еле узнала его голос. Откуда ты, спросила и тут же
испугалась. Вопрос был вроде бы самый естественный, но в новом своем
качестве Татьяна поймала себя на позорном -- выпытываю. Из Рязани, ответил
Андрей, солженицынские места. Какие места, не расслышала Татьяна.
Солженицынские, повторил Андрей. Какие, какие? На этот раз Таня расслышала,
но не поняла. Она, честно говоря, и думать-то забыла о Солженицыне после его
высылки, если и думала о нем раньше. Довольно дурацкий получился разговор.
Суп сидел за кухонным столом и вроде бы ничего не слышал, не обращал
внимания, вдумчиво ел крохотную порцию творога: после драматической сцены в
первом отделе взялся почему-то за диету, за тренировки, стал сбрасывать вес.
Я сейчас в Рязани, а потом буду в Казани, а потом в Березани. Из-за
отвратительной слышимости угадать его настроение было трудно, голос,
кажется, звучал весело. Когда мы увидимся, спросила Татьяна. Монеты
кончаются, закричал Андрей. Когда увидимся? Боюсь, что не скоро, донеслось
до нее. Андрей, перестань дурака валять, закричала она. Приезжай немедленно.
Какая тебе еще Казань-Березань! Я видеть тебя хочу! Я со-ску-чи-лась!
Соскучилась! Что? Монетки кончаются! Пока! Когда ты будешь в Москве? Боюсь,
что не скоро. Я на Остров возвращаюсь. Когда ты летишь? Когда в Москве? Не
скоро. Монетки кон... Хотя она и понимала, что произошло разъединение, она
еще минуту или больше говорила о том, что соскучилась, и в голосе ее явно
звучало, что соскучилась физически, это к тому же и некоторый был вызов
Супу, который после сделки у особиста пальцем к ней не притронулся. Когда же
наконец она повесила трубку и обернулась, увидела Супа сквозь две открытые
двери с плащом через плечо и с тяжеленной сумкой "Адидас" в правой руке.
Ты-то куда, отвратительным усталым голосом спросила вдогонку. В Цахкадзор,
был ответ, и Суп пропал надолго.
Сергеев сообщением о дурацком телефонном разговоре был потрясен и
возмущен. Потрясение ему как профессионалу удалось скрыть, а вот возмущение
прорвалось наружу. Несерьезно, глупо ведет себя Андрей Арсениевич. Что это
за дурацкие кошки-мышки? Неужели он не понимает, что каждый его шаг... Таня
смотрела прямо в лицо Сергееву и неприятно улыбалась. Наверное, он не
понимает, наверное, не догадывается, что вы знаете каждый его шаг. Такой
наивный. Да-да, он всегда был наивным. Он, наверное, полностью убежден, что
вы его потеряли, товарищ Сергеев. Западный человек, что поделаешь, ко всему
относится несерьезно, недооценивает наши органы.
Оставшись одна, Таня стала заниматься детьми, выбросила из головы своих
мужиков и даже новую эту тягостную связь с сергеевским сектором как бы
забыла.
И вдруг начался внезапный дикий шухер. Сергеев приехал к ней прямо
домой и выложил на стол новенький загранпаспорт, командировочное
удостоверение от Комитета советских женщин и пачку "белых" рублей, которая
ей в тот момент даже показалась довольно внушительной. Немедленно
отправляйтесь. Да куда же? Сейчас скажу -- закачаетесь: в Ялту! С кем? Одна
поедете, мы вам вполне доверяем. А что мне там делать? Шпионить за
кем-нибудь? Я все равно не умею. Засыплюсь! Странный вы человек, Татьяна,
ведь мы же с вами оговорили вашу задачу. Вашу вполне благородную и простую
задачу -- быть с Лучниковым, с вашим возлюбленным, вот и все. Да почему же
мне с ним здесь сначала не встретиться? Он ведь здесь? Это не ваше дело.
Сергеев заметно рассердился. Не ваше дело, где он сейчас. Ваше дело сейчас
-- отправиться в Ялту, поселиться в гостинице "Васильевский Остров" и каждый
день звонить Андрею Арсениевичу в "Курьер", в пентхауз его дурацкий и в
поместье его отца "Каховку". Когда встретите его, немедленно дайте нам
знать. Да почему же, начала очередной вопрос Таня, но была тут грубо
оборвана: вам что, в Ялту не хочется попасть? Хочется, хочется, и мысленно
даже закричала, словно девчонка: в Ялту, одна, туалеты прекрасные и деньги
по высшему тарифу! Мгновенный подъем настроения. Ура! Ну, вот и результат
всех наших дурацких "ура", мадам: одиночество и дикая злость, злость на
Андрея, который пропал, будто ее и не существует...
По набережной к платанам подъехали два красно-бело-синих фургона с
вращающимися на крышах фонарями тревоги. Из них выскочили и построились в
две шеренги городовые в белых шлемах, с прозрачными щитами и длинными белыми
же дубинками. Оставшееся от старой России слово "городовой" (хрестоматийное
представление Тани -- пузатый, толстомордый обормот в сапожищах вроде их
участкового) очень мало подходило к крымской полиции в ее синих рубашках с
короткими рукавами, все как один -- американские шерифы из вестернов.
За полицейскими машинами тут же возник открытый "лендровер" с
вездесущей прессой. Длиннофокусная оптика нацелилась на полицейские шеренги
и на набережную, где происходило какое-то необычное движение толпы.
Несколько фотографов спрыгнули с "лендровера" и побежали между столиками
кафе, непрерывно щелкая затворами. Один из них вдруг заметил двух сухопарых
стариков, сидящих неподалеку от Тани, и нагло, лихорадочно стал их в упор
снимать, пока старик в джинсовой рубашке не надел на нос темные очки, а
второй не надвинул на сизый нос песочного цвета "федору" с цветной лентой.
Вдруг прекратилось обслуживание. Официанты собрались толпой на оркестровой
эстраде, выкинули какой-то флаг, ярко-зеленый, с очертаниями Острова и
надписью "ЯКИ", лозунг на непонятном языке и запели что-то непонятное, но
веселое. Они прихлопывали в ладоши, приплясывали и смеялись, трое или
четверо трубили в трубы. Голые девочки аплодировали им и кружились вокруг
эстрады.
Подъехали фургоны Ти-Ви-Мига, "мгновенного телевидения", серебристые, с
фирменной эмблемой: крылатый глаз. Шеренги городовых, прикрывшись щитами,
пошли в медленное наступление. Толпа на Татарах уже кипела в хаотическом
движении. Бухнули подряд три взрыва. Поднялся в вечернее небо клубящийся пар
загоревшегося бензина.
Таня встала на стул и уцепилась рукой за край зонта. Она увидела, что
на набережной бушует массовая драка, и различила, что дерутся друг с другом
три молодежные банды:
парни в майках, похожих на флаг, выкинутый официантами, парни в майках
с серпом-молотом на груди и парни в престраннейших одеяниях, то ли кимоно,
то ли черкесках с газырями и с волчьими хвостами за спиной. Драка явно была
нешуточная: мелькали бейсбольные биты, пролетали бутылки с горючей Смесью,
"молотовский коктейль"...
С другой стороны Татар от порта на бушующую молодежь, видимо, тоже
наступали шеренги полиции, поблескивали в последних солнечных лучах
пластмассовые щиты.
-- Что происходит? -- полюбопытствовал Бакстер.
-- Третье поколение островитян выясняет отношения, -- улыбнулся Арсений
Николаевич. -- Насколько я понимаю, на митинг "яки" напали с двух сторон,
очень справа и очень слева. "Молодая Волчья Сотня", если не ошибаюсь, с
одной стороны, и "Красный Фронт" -- с другой. Наши официанты, как видишь, на
стороне "яки", потому что они и сами настоящие яки. Между прочим, мой внук
тоже стал активистом "яки". Не исключено, что и он там бьется за идею новой
нации.
-- Недурно придумано, -- сказал Бакстер. -- Неплохая изюминка для всего
этого вечера на набережной. Чувствую себя все лучше и лучше.
-- Ребята, однако, звереют не по дням, а по часам, -- задумчиво
проговорил Арсений Николаевич.
-- Да ведь это повсюду, -- проговорил Бакстер. -- В Лондоне дерутся и в
Париже, я недавно сам видел на Елисейских Полях. -- Подражая "француженке",
он взгромоздился на свой стул и посмотрел из-под руки. -- Кажется, затихает,
-- сказал он через несколько минут. -- Идет на спад. Сгорела пара
автомобилей, выбиты несколько витрин. Вижу смеющиеся лица. Полиция оттесняет
парней на пляж. Ну, началось-- купание! Чудесно!
Он слез со стула и направился к "француженке". Арсении Николаевич
глазам своим не верил. Старикан Бакстер, почти его ровесник, подошел к
вытянувшейся на стуле молодой стройной даме и взял ее за локоть. Вполне
бесцеремонно, черт возьми. Всегда все-таки были хамами эти американцы нашего
поколения. Подходит к утонченной, изящной даме и берет ее за локоть, словно
девку. Вот сейчас он получит достойный афронт, вот посмеюсь над дубиной.
Таня спрыгнула со стула. Над ней возвышался шикарный старикан, морда
красная, вся лучиками пошла, и нос как картофелина. Они сели за стол. Таня
вопросительно подняла брови. Старикан вынул из кармана записную книжку
крокодиловой кожи, потом старомодный, наполовину золотой "монблан", черкнул
что-то в блокноте и, отечески улыбаясь, подвинул его Тане.
Она глянула: долларовый жучок, потом единичка с тремя нулями и
вопросительный знак. Посмотрела в лицо старику. Голубенькие детские глазки.
-- Сава? -- спросил старик.
-- Сава па, -- сказала Таня, попросила "монблан", зачеркнула единицу и
поставила над ней жирную трешку.
-- Сава! -- вскричал радостно хрыч. Тогда она еще раз обвела
"Монбланом" нули -- для пущей важности -- и встала.
-- Куда предпочитаете? -- спросил старик. -- "Ореанда"? -- Он показал
рукой на гостиницу. -- Или яхта? -- Он показал рукой на порт.
-- Ваша собственная яхта? -- спросила Таня. Она была очень спокойна, и
по-английски спросила почти правильно, и волосы небрежно отмахнула,
аристократка секса, но внутри у нее все тряслось -- ну и ну, ну, ты даешь,
Татьяна!
Бакстер уверил ее, что это его собственная яхта, на ней он и прибыл
сюда, вполне комфортабельное плавучее местечко. Жестом он показал Арсению
Николаевичу, что позвонит позже, взял под руку чудесную "француженку", и они
пошли к порту по плитам набережной, на которых еще остались следы недавней
битвы -- клочки порванных лозунгов и маек, бейсбольные биты и разбитые
бутылки.
Арсений Николаевич смотрел им вслед с чувством сильной досады, даже
горечи. Давно уж за свою долгую жизнь, в которой чего только не было,
казалось, должен был избавиться от идеализации женщин, но вот, оказывается,
и сейчас досадно, горько, да и противно, пожалуй, даже немного и противно,
что эта женщина с таким милым лицом оказалась дешевкой, тут же пошла с
незнакомым стариком, будет сейчас делать все, что развратный Бак ей
предложит, а ведь на профессионалку не похожа...
Огорченный и расстроенный, Арсений Николаевич оставил на столике деньги
за "Учан-Су", пошел через площадь к паркингу, сел в свой старый открытый
"бентли" и поехал в Артек, где сейчас имела место "пятница у Нессельроде".
Будет сенсация, невесело думал он, медленно снижаясь в крайнем правом
ряду в закатную темно-синюю бездну к подножию Аю-Дага, где в этот час уже
зажигались огни одного из самых старых аристократических поселков
врэвакуантов. Лучников-старший на "пятнице у Нессельроде"! Он давно уже стал
манкировать традиционными врэвакуантскими салонами, имитирующими "нормальную
