теперь становилось для нее именно тем, чем и было на самом деле, --
проституцией. Она отгоняла от себя столь недавние воспоминания -- как брал
ее этот старик, как он сначала ее раздел и трогал все ее места, неторопливо
и задумчиво, а потом вдруг совсем по-молодому очень крепко сжал и взял ее, и
брал долго и сильно, бормоча какую-то американскую похабщину, которую она, к
счастью, не понимала, а потом... она отгоняла, отгоняла от себя эти
постыдные воспоминания... а потом он ей в любви, видите ли, стал
объясняться... кому-- шлюхе? а потом он еще кое-чего захотел... может быть,
ему обезьянью железу трансплантировали... прочь-прочь эти мерзкие
воспоминания... И с лицом, искаженным злобой, она вошла в открытый и пустой
офис "Краймиа-бэнк" и предъявила испуганному молодому клерку чек,
подписанный Бакстером.
Чек оказался не на три, а на пять тысяч долларов. Щедрая старая
горилла! Клерк, преисполненный почтения к горилловской подписи, выдал ей
крупные хрустящие ассигнации Вооруженных Сил Юга России; такую сумму тичей
она никогда и в руках-то не держала. Вот мое будущее -- шлюхой буду. Только
кто мне теперь такие деньги заплатит? По вокзалам буду пробавляться, по
сортирным кабинкам. Грязная тварь. Видно, что-то рухнуло во мне сразу, когда
дала подпись Сергееву, а может быть, и раньше, когда Суп избил Андрея. Такие
штуки не проходят даром. Какими импульсами, какими рефлексиями ни оправдывай
свое поведение -- ты просто-напросто наемная стукачка и грязная шлюха. Ты
недостойна и стоять рядом с Андреем, ты не имеешь права и с мужем своим
спать, еще неизвестно -- не наградила ли тебя чем-нибудь старая горилла на
своей яхте, где весь экипаж так вытягивался, словно она Грейс Келли, а не
"прости-господи" из приморского кафе; ты не имеешь права и с детьми своими
общаться; как ты будешь воспитывать своих детей, грязное чудовище?
Она остановилась возле "Поста безопасности", где два вооруженных
короткими автоматами городовых внимательно наблюдали по телевизору поток
пассажиров, вытекающий из брюха скандинавского лайнера прямо в ярко
освещенный коридор аэропорта. Городовые вежливо подвинулись, чтобы ей лучше
было видно.
-- Франсэ, мадам? -- спросил один из них.
-- Москва, -- сказала она.
-- О! -- сказал городовой. -- Удрали, сударыня?
-- С какой стати? -- сердито сказала Таня. -- Я в командировке.
-- Браво, сударыня, -- сказал городовой. -- Я не одобряю людей, которые
удирают из великого Советского Союза. Второй городовой молча подвинул Тане
кресло. Она сразу увидела Андрея, идущего по коридору с зеленым уродливым
рюкзаком за плечами. Он был одет во все советское. Хлипкие джинсы из ткани
"планета", явно с чужой задницы, висели мешком. На голове у него красовалась
так называемая туристская шапочка, бесформенный комочек бельевой ткани с
надписью "Ленинград" и с пластмассовым козырьком цвета черничного киселя.
Нейлоновая куцая телогрейка расстегнута, и из-под нее выглядывает гнуснейшая
синтетическая цветастая распашонка. Рыжих его сногсшибательных усов не
видно, потому что весь по глаза зарос густой, рыжей, с клочками седины
щетиной. Смеялся, веселый, как черт. Размахивал руками, приветствуя
невидимых на экране встречающих, своего благородного папеньку, своего
красавчика-сыночка, свою романтическую жилистую выдру-невесту и, должно
быть, друга дома, американского мерзкого богатея с пересаженной обезьяньей
железой.
-- Не ваш, мэм? -- прервав бесконечное жевание гама, спросил второй
городовой.
Лучников прошел мимо камеры.
Таня, не ответив городовому, резко встала, отбросила стул и побежала в
конец коридора, где светилась на разных языках надпись "Выход", где чернела
спасительная или гибельная ночь и медленно передвигались желтые крымские
такси марки "форд-питер".
-- Почему ты из Стокгольма? -- спросил сына Арсений Николаевич. -- Мы
ждали тебя из Москвы.
-- Вы не представляете, ребята, какие у меня были приключения на
исторической родине, -- весело рассказывал Лучников, обнимая за плечи отца и
сына и с некоторым удивлением, но вполне благосклонно поглядывая на сияющую
Лидочку Нессельроде. -- Во-первых, я оборвал хвост, я сквозанул от них с
концами. Две недели я мотался по центральным губерниям без какой-нибудь
стоящей ксивы в кармане. Все думают, что это невозможно в нашей державе, но
это возможно, ребята! Потом началось самое фантастическое. Вы не поверите, я
нелегально пересек границу, я сделал из них полных клоунов!
Арсений Николаевич снисходительно слушал поток жаргонных советских
экспрессий, исторгаемый Андреем. Дожил до седых волос и никак не избавится
от мальчишества -- вот и сейчас явно фигуряет своей советскостью, этой
немыслимой затоваренной бочкотарой.
-- Нет-нет, наша родина поистине страна чудес, -- продолжал Лучников.
Он стал рассказывать о том, как целую неделю с каким-то "чокнутым"
джазистом пробирался на байдарке к озеру Пуху-ярве где-то в непроходимых
дебрях Карелии, как там, на этом озере, они еще целую неделю жили, питаясь
брусникой и: рыбой, и как, наконец, на озеро прилетел швед, друг этого
джазиста, Кель Ларсон, на собственном самолетике, и как они втроем на этом
самолетике, который едва ли не цеплял брюхом за верхушки елей, перелетели
беспрепятственно государственную границу. Бен-Иван, этот джазист, почему-то
считал, что именно в этот день все пограничники будут "бухие", кажется,
водку и портвейн "завезли" в ближайшее "сельпо"; и точно, ничто не
шелохнулось на священной земле, пока они над ней летели, -- вот вам железный
занавес, -- а от финнов -- у этих сук ведь договор с советскими о выдаче
беглецов, -- от "фиников" они откупились запросто, ящиком той же самой
гнусной "водяры"... И вот прилетели свободно в Стокгольм, а Бен-Иван через
пару недель таким же путем собирается возвратиться. Он эзотерический тип.
-- Да зачем тебе все это понадобилось? -- удивился несказанно Арсений
Николаевич. -- Ведь ты, мой друг, в Совдепии "персона грата". Может быть, ты
переменил свои убеждения?
Андрей Арсениевич с нескрываемым наслаждением осушил бокал настоящего
"Нового Света", обвел всех присутствующих веселым взглядом и высказался
несколько высокопарно:
-- Я вернулся из России, преисполненный надежд. Этому полю не быть
пусту!
Таня бродила по ночной Ялте и не замечала ее красоты: ни задвинутых на
ночь и отражающих сейчас лунный свет "климатических ширм" на огромной высоте
над городом, ни россыпи огней по склонам гор, ни вздымающихся один за другим
стеклянных гигантов второй линии, ни каменных львов, орлов, наяд и атлантов
первой исторической линии вдоль Набережной Татар. Она ничего не замечала, и
только паника, внутренняя дрожь трепали ее. Пару раз она увидела в витрине
свое лицо, искаженное безотчетным страхом, и не узнала его, она как будто бы
даже и не ощущала самое себя, не вполне осознавала свое присутствие в ночном
городе, где ни на минуту не замирала жизнь. Машинально она вошла в ярко
освещенный пустой супермаркет, прошла его насквозь, машинально притрагиваясь
к каким-то вещам, которые ей были почему-то непонятны, на выходе купила
совершенно нелепейший предмет, какую-то боливийскую шляпу, надела ее торчком
на голову и, выйдя из супермаркета, оказалась на маленькой площади,
окруженной старинными домами, на крыше одного из них на глобусе сидел,
раскинув крылья, орел, у подъезда другого лежали львы, атлант и кариатида
поддерживали портик третьего. Здесь ей стало чуть спокойнее, она вдруг
почувствовала голод. Это обрадовало ее -- мне просто хочется есть. Не
топиться, не вешаться, не травиться, просто пожрать немножечко.
На площади у подножия больших кипарисов, верхушки которых слегка сгибал
эгейский ветерок, был запаркован фургон-дом с номерным знаком ФРГ. Все двери
в нем были открыты, несколько людей играли внутри в карты, а голый, в одних
купальных трусиках человек сидел на подножке фургона и курил. Увидев Таню,
он вежливо окликнул ее и осведомился, как насчет секса.
-- Сволочь! -- крикнула ему Таня.
-- Энтшульдиген, -- извинился человек и что-то еще добродушно добавил,
дескать, зачем так сердиться.
Через площадь светились стеклянные стены круглосуточного кафе под
забавным, истинно ялтинским названием "Вилкинсон, сын вилки". Видна была
толстозадая особа, которая уписывала огромный торт со взбитыми сливками и
клубникой. Таня вошла в кафе, села за несколько стульчиков от толстухи и
попросила порцию кебабов. Два улыбающихся "юга", у которых тоже, конечно,
только секс и был на уме, за несколько минут соорудили ей блюдо чудно
поджаренных кебабов, поставили рядом деревянную миску с салатом, масло,
приправы, бутылку минеральной воды.
-- У вас это нервное? -- спросила по-русски толстуха, расправляющаяся с
тортом.
-- Что нервное? -- Таня враждебно на нее посмотрела:
неряшливое существо, ляжки выпирают из шортов, пузо свисает между ног,
шлепки взбитых сливок на грудях, рот мокрый -- то ли помада размазалась, то
ли клубника растеклась.
-- Вот эти ночные, -- толстуха хихикнула, -- закусочки. Раньше у меня
этого не было, клянусь вам. Я была стройнее вас, сударыня. На Татарах все
"тоняги" посвистывали мне вслед. У меня был эротический свинг, всем на
удивление. Теперь переживаю нервный стресс -- днем сплю, а по ночам жру
торты. За ночь я съедаю семь. Каково? -- Она всмотрелась в Таню, произвела
ли на нее впечатление каббалистическая цифра, и, заметив, что никакого,
добавила почти угрожающе: -- Иногда до дюжины! Дюжина тортов! Каково! И это
все из-за мужчин! -- Она внимательно смотрела на Таню.
Наглый, порочный взгляд русской толстухи сверлил Таню. Она уже
чувствовала, что сейчас последует лесбийское приглашение. "Мерзость, --
думала она. -- В самом деле, вот мерзость капитализма. Всего полно, в
карманах масса денег, все проституируют и жаждут наслаждений. Погибающий
мир, -- думала она. -- Мне нужно выбраться отсюда как можно скорее. Улечу
завтра в Москву, пошлю к черту Лучникова, Сергеева с его фирмой просто на
три знака, заберу детей, починю машину, и все поедем к Супу в Цахкадзор.
Буду тренироваться вместе с ним. Только он один меня искренне любит, я его
жена, а он мой муж, он мне все простит, и я буду жить в нашем, в моем мире,
где всего не хватает, где все всего боятся, да-да, это более нормальный мир;
поступлю куда-нибудь продавщицей или кладовщиком на продбазу, буду воровать
и чувствовать себя нормальным человеком".
. Между тем она быстро и, кажется, тоже очень неряшливо ела, приправа "Тысяча островов" уже дважды капнула на элегантное платье, купленное ей этой весной Андреем в феодосийском "Мюр и Мерилизе".
На другом конце длинной полукруглой стойки сидела худенькая девушка в
темной маечке, с огромными испуганными глазами, с головой, похожей на
полуощипанную курицу. В какой-то момент Тане показалось, что это она сама
там сидит, что это ее отражение, она снова испугалась, но потом вспомнила,
что она и одета иначе, и голова у нее в порядке, и к тому же кебабы жрет...
Из кухонного зала, сверкающего кафелем и. алюминием, вышел мужик лет
сорока пяти, перегнулся через стойку и стал что-то говорить, скабрезно
улыбаясь, девочке с испуганными глазами. Та закрывалась салфеткой, дико
посматривала огромными своими глазами и как бы собиралась бежать.
В заведение вошел некто в задымленных очках, спросил кофе и стать пить
стоя, не глядя на Таню, но иногда поднимая глаза к зеркальному потолку, где
все происходящее отражалось. "Ну вот, они меня уже нащупали, -- подумала
