великого множества разнообразных социальных и личных обстоятельств. Однако
основную массу насильственных преступлений такая схема, по-моему,
объясняет.
Аскольд: существует ли талант к преступлению? В конце концов
разработка и исполнение преступного замысла - это в самом широком смысле
слова игра, требующая незаурядных творческих способностей, своеобразных
эстетических данных и психологической проницательности.
Возможно, не спорю. Наше дело - устроить так, чтобы ему было
интереснее играть в любую другую игру, но не в эту. А если общество не в
состоянии предложить ему ничего, кроме как есть хлеб свой в поте кислой
физиономии своей, то немудрено, что он предпочитает играть в
казаки-разбойники и норовит ходить по краю. Вот если бы мы умели с младых
ногтей привить ему человечность и милосердие, это было бы самой надежной
прививкой и против бездуховности, и против тяги к преступному риску. Да
что толку говорить об этом, если мы все равно этого не умеем делать сейчас
так же, как тысячу лет назад!
"Пересадить свою доброту в душу ребенка - это операция столь же
редкая, как сто лет назад пересадка сердца".
Г.А. сказал как бы между прочим: закон никогда не наказывает
ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь дрожащая - жалкая,
перепуганная, раскаивающаяся, нисколько не похожая на того наглого,
жестокого, безжалостного мерзавца, который творил насилие много дней назад
(и готов будет творить насилие впоследствии, если ему приведется уйти от
возмездия). Что же получается? Преступник как бы ненаказуем. Он либо уже
не тот, либо еще не тот, кого следует судить и наказывать... Слава богу,
что хоть смертная казнь у нас отменена!
РУКОПИСЬ "ОЗ" (5-9)
5. Этот был рослый, выше меня на голову, в длинном кожаном пальто.
Войдя, он снял огромную меховую шапку и, пригладив прическу ладонью,
проговорил негромко:
- Колпаков. Мне назначено на семнадцать.
Он отряхнул шапку от мокрого снега, положил ее на столик под
зеркалом, снял пальто ("Благодарю вас, я сам...") и аккуратно, любовно
повесил его на распялку.
Мы прошли в Приемную. Он шагал широко, бесшумно, на каждом шаге
слегка подаваясь по-куриному туловищем вперед, и непрерывно мыл ладони
воздухом. В Приемной он бегло, но цепко огляделся, как бы прицениваясь к
обстановке, а когда я предложил ему кресло, он сел с видом человека,
готового долго и терпеливо ждать. Если он и волновался, то волнение свое
умело скрывал. Он даже ладони перестал умывать.
Я сел на свое место и сказал:
- Можете говорить.
Он снова огляделся, теперь уже с некоторым недоумением, но быстро
сориентировался (он, видимо, вообще умел быстро ориентироваться) и
заговорил. Я смотрел, как он говорит, и мне почему-то вспомнилось, что
Юрий Павлович Герман называл таких людей "красивый, но вьялый". Такой
рослый, такой благообразный, такой русый, и широкие плечи, и кровь с
молоком, и глаза вполне стальные, а в то же время - какая-то бледная
немочь во всем: движения плавно-замедленные, голос тихий, интонации
умеренные. Умеренность - его лозунг. Умеренность и аккуратность.
Говорил он в пространство перед собой. (Как, откуда узнал он, что не
я его собеседник, а ведь, кроме меня, в Приемной никого не было!..)
Говорил, словно на докладе у начальства, - на память, не сбиваясь, но и не
увлекаясь чрезмерно, только время от времени, в особенности, когда шли
цифры, поглядывая в шпаргалочку, оказавшуюся незаметно у него в ладони. И
хотя не предпосылал он своему докладу никакого названия, после первых же
двух-трех периодов стало ясно, что речь идет о "Необходимых
организационных и кадровых мероприятиях для подготовки и проведения
кампании по Страшному суду.
Говорил он по моему секундомеру почти десять минут - восемнадцати
секунд не хватило для ровного счета. Закончив, осторожно положил свою
шпаргалочку на полированную поверхность трюмо рядом с пепельницей и смирно
свел пальцы больших белых рук у себя на коленях.
Демиург молчал целую минуту, прежде чем задал первый свой вопрос.
- Надо понимать, Зверь из моря - это лично вы? - спросил он.
Колпаков заметно вздрогнул, но отозвался тотчас же, без малейшего
промедления:
- Возражений не имею.
Демиург вдруг очень красиво процитировал - нарочито бархатным,
раскатистым голосом профессионального актера старой школы:
- "Зверь был подобен барсу; ноги у него, как у медведя, а пасть у
него, как пасть у льва; и пал ему Дракон силу свою, и престол свой, и
великую класть..." Дракон, надо понимать, - это я?
Колпаков позволил себе бледно усмехнуться.
- Не могу согласиться, извините. В данном штатном расписании это уж
скорее товарищ Прудков. Агасфер Лукич.
Полная тишина была ему ответом, и усмешка пропала с бледного лица, и
оно стало еще бледнее. Потом Демиург заговорил снова:
- "...И поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может
сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и
дана ему власть действовать сорок два месяца". У вас губа не дура,
Колпаков.
- В некоторых переводах стоит: "сорок два гола", - чуть повысив
голос, возразил Колпаков.
- И вы, разумеется, предпочитаете именно эти переводы. Да, губа у вас
не дура. И как же вы намерены развязать Третью и последнюю? Конкретно!
- Мне кажется, один случайный запуск... одно случайное неудачное
попадание... Мне кажется, этого уже достаточно было бы...
- Во-первых, недостаточно! - загремел Демиург. - Во-вторых, если вы
даже сумеете организовать бойню, понимаете ли вы, чем она кончится?
Послушайте, вас вообще-то учили, что через шесть месяцев погибнет от
девяноста пяти до девяноста восьми процентов всего населения? Вы перед
кем, собственно, намерены "гордо и богохульно" говорить на протяжении
сорока двух месяцев... я уж не скажу - лет?
На физиономии Колпакова не осталось ни кровинки, однако он и не думал
сдаваться.
- Прошу прощения, - произнес он с напором, - но ведь у меня и
намерения такого не было - конкретизировать начало хаоса. Мне казалось
всегда, что это как раз - на ваше усмотрение! И железная саранча
Аваддона... и конные ангелы-умертвители... и звезда Полынь... Вообще весь
комплекс дестабилизирующих мероприятий... Я как раз не беру на себя
ответственность за оптимальный выбор...
- Он не берет на себя ответственность, - грянул Демиург. - Да ведь
это же главное, неужели не ясно - оптимальный выбор! Максимум выживания
козлищ при минимуме агнцев!
- Позвольте же заметить! - не сдавался Колпаков. - Был бы хаос, а все
остальное я беру на себя, у меня агнцев вообще не останется, ни одного!
Что же касается организации хаоса... Согласитесь, это совсем вне моей
компетенции!
- Так уж и вне... - произнес Демиург саркастически. - Вон чего вокруг
насочиняли... Кстати, а что такое в вашем понимании агнцы?
И опять не дрогнул Колпаков. И опять он ответил как по писаному:
- Насколько мне доступно понимание высших целей, это сеятели. Сейте
разумное, доброе, вечное. Это про них сказано, как я понимаю.
- Ясно, - произнес Демиург. - Можете идти. Сергей Корнеевич,
проводите.
Я встал. Колпаков все еще сидел. Красные пятна разгорались у него на
щеках. Он разлепил было губы, но Демиург сейчас же сказал, повысив голос:
- Проводить! Пальто не подавать!
И поднялся бедный Колпаков, и пошел, понурившись, в прихожую, и снял
с распялки роскошный свой черный кожан, и принялся слепо проталкивать руки
в рукава, и мужественная челюсть его тряслась, а вокруг реял невесть
откуда взявшийся Агасфер Лукич с портфелем наизготовку и говорил как
заведенный - ворковал, курлыкал, болботал:
- Не огорчайтесь, батенька, ничего страшного, не вы первый, не вы
последний, откуда нам с вами знать, может, оно и к лучшему... Сорок два
года все-таки, - такой труд, такая работа, напряжение адское, ни минуты
отдыха, никакой расслабленности... Да господь с ними, с этими глобальными
мероприятиями!.. Стоит ли? Не лучше ли подумать прежде всего о себе, что
вам лично нужно? Так сказать, персонально... в рамках существующей
действительности... не затрагивая никаких основ... Скажем, заведующий
отделом, а? Для начала, а?
Они вывалились из квартиры, Агасфер Лукич вел Колпакова, обнимал его
ниже талии и заглядывая ему в лицо снизу вверх, все ворковал, все
болботал, все курлыкал. Я слышал, как они медленно спускаются по лестнице.
Колпаков, видимо, опомнясь, принялся что-то отвечать высоким обиженным
голосом, но слов уже было разобрать невозможно из-за лестничной
реверберации.
Я запер дверь, вернулся в Приемную, поправил сдвинутое кресло, взял с
трюмо забытую шпаргалку и попытался было ее прочитать, но ничего там не
разобрал, кроме каких-то бессмысленных "убл", "опр", "II сзд".
Я прошел в Комнату и уселся на топчан в ожидании приказаний.
Приказаний не было, не было и обычных ворчливых комментариев. Черная
крылатая глыба у окна была нема и неподвижна, как монумент Отвращения.
Потом вернулся Агасфер Лукич, запыхавшийся от подъема на двенадцатый этаж
и очень недовольный. Швырнув портфель в угол, он уселся рядом со мной и
сказал:
- Это тот случай, когда я не испытываю никакого удовлетворения.
Фактически я его обманул. Не нужны ему те мелочи, дребедень эта, которую я
ему всучил... Ему Великое служение нужно! Он создан для служения! Чтобы
всех, кто под ним, - в грязь, но и сам уж перед вышестоящим - в пыль... А
я ему - дачу в Песках...
Демиург произнес, не оборачиваясь:
- Все они хирурги или костоправы. Нет из них ни одного терапевта.
По-моему, это тоже была цитата, но я не сумел вспомнить - откуда и,
наверное, поэтому не понял, что он хотел сказать.
6. Разговоры об истории. О новой истории, о новейшей истории и
особенно часто - об истории древней. Агасфер Лукич из истории знает все.
Есть у него один-два пробела (например, Центральная Америка, шестой век, -
"тут я несколько поверхностен"...), но в остальном он совершенно
осведомлен, захватывающе многоглаголен и нарочито парадоксален. "Не так
все это было, - любит приговаривать он. - Совсем не так".
Иуда. Да, был среди них такой. Жалкий сопляк, мальчишка, дрисливый
гусенок. Какое предательством! Перестаньте повторять сплетни. Он просто
делал то, что ему велели, вот и все. Он вообще был слабоумный, если хотите
знать...
"Не мир принес я вам, но меч". Не говорилось этого. "Не мир принес я
вами но меч... ту о мире", - это больше похоже на истину, так сказано быть
могло. Да, конечно, по-арамейски подобная игра слогов невозможна. Но ведь
по-арамейски и сказано было не так. "Не сытое чрево обещаю я вам, но
вечный голод духа". Причем так это звучит в записи человека явно
интеллигентного. А на самом деле вряд ли Учитель рискнул бы обращаться с
такими словами к толпам голодных, рваных и униженных людей. Это было бы
просто бестактно...
Конечно же. Он все знал заранее. Не предчувствовал, не ясновидел, а
просто знал. Он же сам все это организовал. Вынужден был организовать.
"Осанна". Какая могла быть там "осанна", когда на носу Пасха, и в
город понаехало десять тысяч проповедников, и каждый проповедует свое.
Чистый Гайд-парк! Никто никого не слушает, шум, карманники, шлюхи, стража
сбилась с ног... Какая могла быть там проповедь добра и мира, когда все
зубами готовы были рвать оккупантов и если кого и слушали вообще, то разве
