упрекнули его и оставили в покое.
Кто-то стал рассказывать про суд в Челябинске, но это уже был
сплошной жаргон, я не понял даже, хороший там в Челябинске был суд или
плохой. За что и кого судили, я тоже не понял. "Не суди, и не судим
будешь", - почти пропел в сумраке женский голос. Слова эти прозвучали
пронзительной, отчетливой, высшей правдой после шумовой неубедительности
жаргона.
И тут заговорил нуси.
Это была проповедь. На прекрасном литературном языке. Если он и
переходил на жаргон, то лишь для того, чтобы особо подчеркнуть,
растолковать самым непонятливым какую-нибудь важную для него формулировку.
Он говорил о Флоре. Он говорил об особенном мире, тле никто никому не
мешает, где мир, в смысле Вселенная, сливается с миром, в смысле покоя и
дружбы. Где нет принуждения, и никто ничем никому не обязан. Где никто
никогда ни в чем не обвиняет. И поэтому счастлив, счастлив счастьем покоя.
Ты приходишь в этот мир, и мир обнимает тебя. Он обнимает тебя и
принимает тебя таким, какой ты есть. Если у тебя болит, Флора отберет у
тебя эту боль. Если ты счастлив, Флора с благодарностью примет от тебя
твое счастье. Что бы ни случилось с тобой, что бы ты ни натворил, Флора
верит и знает, что ты прав. Флора никому не навязывает свое мнение, а ты
свободен высказаться о чем угодно и когда угодно, и Флора выслушает тебя
со вниманием. За пределами Флоры ты дичь среди охотников, здесь же ты
ветвь дерева, лист куста, лепесток цветка, часть целого.
Он говорил о законах Флоры. Флора знает только спин закон: не мешай.
Однако, если ты хочешь быть счастливым по-настоящему, тебе надлежит
следовать некоторым советам, добрым и мудрым. Никогда не желай многого.
Все, что тебе на самом деле надо, подарит тебе Флора, остальное - лишнее.
Чем большего ты хочешь, тем больше ты мешаешь другим, а значит, Флоре, а
значит, себе. Говори только то, что думаешь. Делай только то, что хочешь
делать. Единственное ограничение: не мешай. Если тебе не хочется говорить,
молчи. Если не хочется делать, не делай ничего.
Пила сильнее, но прав всегда ствол.
Ты нашел бумажник? Берегись! Ты в большой опасности.
Хотеть можно только то, что тебе хотят дать.
Ты можешь взять. Но только то, что не нужно другим.
Всегда помни: мир прекрасен. Мир был прекрасен и будет прекрасен.
Только не надо мешать ему.
(Г.А. сказал потом по этому поводу: "Стань тенью для зла, бедный сын
Тумы, и страшный Ча не поймает тебя". - И спросил: "Откуда?").
В самый разгар проповеди странные звуки привлекли мое внимание. Я
вгляделся сквозь дым и обмер. Тот самый бородатый-волосатый (обволошенный)
принялся овладевать своей бритой соседкой.
Мне сделалось невыносимо стыдно. Я опустил глаза и не мог больше
поднять их. Особенно мучительно было сознавать, что все это видят и Мишка,
и Г.А. За фловеров мне тоже было стыдно, но их-то как раз все это совсем
не шокировало. Я видел, как некоторые поглядывали на совокупляющуюся пару
с любопытством и даже с одобрением.
"Внезапно из-за кустов раздалось странное стаккато, звук, который я
до сих пор не слышал, ряд громких, отрывистых О-О-О; первый звук О был
подчеркнутый, с ударением и отделен от последующих отчетливой паузой. Звук
повторялся вновь и вновь, а через две или три минуты я понял, что было его
причиной. Ди Джи спаривался с самкой".
Вопрос: откуда? Ответ: Джордж Б. Шаллер "Год под знаком гориллы".
РУКОПИСЬ "ОЗ" (4)
4. Вечером первого, как сейчас помню, августа (дело было еще в
Ташлинске) меня остановил на Теренкуре наш шофер Гриня. Отведя меня в
сторонку, он с небрежностью, показавшейся мне несколько нарочитой,
спросил:
- Как там у нас сейчас насчет субстанции?
- Где это - у нас? - осведомился я, пребывая в настроении
злобно-ироническом.
- Ну, в Ленинграде, в Москве...
- Да как везде, - сказал я, продолжая оставаться в том же настроении.
- Семнадцать тридцать пять. А повезет - так десять с маленьким.
- Ну да, ну да... - промямлил Гриня неопределенно. - Ну, а если,
скажем, она особая?
- "Особая"?.. Да ее, по-моему, давно уж не выпускают.
- Да нет, я не про эту "особую" тебя... - сказал Гриня нетерпеливо. -
Я тебя спрашиваю: особая субстанция - как? Нематериальная, независимая от
моего тела!
Я пригляделся к нему, но ничего такого не заметил. Вообще-то, Гриня,
по моим наблюдениям, был человек непьющий и вполне положительный. Хозяин.
Лучший садовый участок при обсерватории. С домиком. Все своими руками.
Старый "Москвич" собрал себе своими руками... Он правильно оценил мой
взгляд и несколько смутился.
- Да нет, это я так... - проговорил он уклончиво и вдруг принялся
рассказывать, как заезжие гастролеры в прошлом году обманули мать его,
старуху, выклянчивши у нее за пятерку дедовскую икону, коей цены нет, и за
которую любой музей отдал бы, не глядя, два стольника, самое малое.
Я слушал его с недоумением, а он вдруг, оборвав свой рассказ,
предложил мне зайти к нему в "домишко" через два часа, чтобы
"посвидетельствовать". Он, оказывается, хочет некую сделку совершить, и
нужно ему, чтобы при том присутствовал надежный человек.
Не могу сказать, чтобы предложение это пришлось мне по вкусу, однако
и отказаться я тоже не мог. Нас с Гриней связывают давние приятельские
отношения, еще с начала шестидесятых, когда я был начальником, а он
шофером экспедиции, занимавшейся в Туркестане поисками места для установки
Большого Телескопа. Гриня мне многим был обязан, да и я ему кое-чем обязан
был, ибо оба мы были грешны в молодости, Гриня - побольше, я - поменьше,
но оба.
И вот спустя два часа, то есть поздним уже вечером, оказался я в
Гринином "домишке", что прятался в зарослях каких-то экзотических кустов
на его садовом участке. Снаружи стояла глубокая южная тьма, кричали
цикады, пахло пряностями и цветами, а внутри под лампой с розовым абажуром
за столом, покрытым старенькой, но чисто выстиранной скатертью, некогда
роскошной, сидели мы втроем: Гриня (Григорий Григорьевич Быкин, водитель
первого класса), я (Сергей Корнеевич Манохин, кандидат физико -
математических наук, старший научный сотрудник) и Агасфер Лукич (Агасфер
Лукич Прудков, агент Госстраха).
ГРИНЯ: осведомляется у Агасфера Лукича, не возражает ли тот против
присутствия здесь вот этого вот свидетеля.
АГАСФЕР ЛУКИЧ: не только не возражает, но всячески приветствует, ибо
знает, ценит и полностью доверяет.
ГРИНЯ: предлагает прямо приступить к делу, потому что мало ли что.
АГАСФЕР ЛУКИЧ: суетливо и хлопотливо извлекает из переполненного
портфеля своего розовые бланки страховых свидетельств и принимается за
работу.
ГРИНЯ (с некоторой тревогой): А это на кой хрен понадобилось?
АГАСФЕР ЛУКИЧ: (не переставая бегать пером): А как же иначе,
батенька? Без этого никак нельзя. Это, можно сказать, всему голова.
ГРИНЯ: с хмурым недоумением смотрит на Агасфера Лукича, затем лицо
его вдруг проясняется, словно он что-то понял.
Я: не понимаю ничего, начинаю раздражаться, но пока молчу.
АГАСФЕР ЛУКИЧ: профессионально сияя, вручает Грине "Страховое
свидетельство по страхованию от несчастных случаев".
ГРИНЯ (просматривает свидетельство и ухмыляется): Как раз трешник.
Вот потом и вычтешь...
АГАСФЕР ЛУКИЧ: само собой, само собой. Тут у меня все учтено.
(Достает из портфеля и кладет перед Гриней большой лист плотной белой
бумаги, исписанный от руки чрезвычайно красивым, каллиграфически красивым
почерком с наклоном влево.)
ГРИНЯ: изнуряюще долго читает текст, шевеля губами, зверски наморщив
при этом лоб.
АГАСФЕР ЛУКИЧ: приятно улыбается.
Я: не знаю, что и думать, испытываю самые неприятные, но решительно
неясные подозрения.
ГРИНЯ: дочитав документ по второму разу, с большим сомнением мотает
щеками.
АГАСФЕР ЛУКИЧ: Замечания? Дополнения?
ГРИНЯ: Не пойдет так. Не нравится. Тут у вас, например, сказано
прямо... (читает вслух) "Передаю мою особую нематериальную субстанцию,
независимую от моего тела..." Не пойдет. Насчет субстанции я справки
навел, много неясного... Тем более - "особая".
АГАСФЕР ЛУКИЧ: Понял вас. Разумно.
ГРИНЯ: Во-вторых. Не передаю, а, скажем, отдаю в аренду...
АГАСФЕР ЛУКИЧ: На девяносто девять лет.
ГРИНЯ: Н-н-н... Ладно. Это еще туда-сюда... Тоже, между прочим, могли
бы навстречу пойти... Ну, ладно. И главное! (Строго стучит ногтем по
бумаге.) Прямо здесь должно быть сказано: трешками! Других не приму!
АГАСФЕР ЛУКИЧ: Момент! (Жестом фокусника выхватывает из портфеля и
кладет перед Гриней новый роскошный лист, исписанный тем же
каллиграфическим почерком.)
ГРИНЯ: подозрительно поглядев на Агасфера Лукича, вновь погружается в
чтение.
Я: только диву даюсь, на какие ухищрения приходится идти нынешнему
страхагенту ради трех рублей; я заметил уже, что первый каллиграфический
лист словно растворился в воздухе, на скатерти его больше нет, и
неприятные подозрения во мне укрепляются.
ГРИНЯ (прочитав, передает лист мне): "Ознакомься, Корнеич", - говорит
он озабоченно.
Я: ознакомливаюсь, и волосы мои встают дыбом.
ПЕРЕДАТОЧНЫЙ АКТ
Я, нижеподписавшийся Григорий Григорьевич Быкин, в присутствии
свидетеля, названного мною Сергеем Корнеевичем Манохиным, отдаю
предъявителю сего в аренду на 99 (девяносто девять) лет, считая с сего 1
августа 19.. года, свое религиозно-мифологическое представление,
возникающее на основе олицетворения жизненных процессов моего организма, в
обмен на 2999 (две тысячи девятьсот девяносто девять) казначейских билетов
трехрублевого достоинства образца 1961 года. Каковая сумма должна
оказаться в моем распоряжении в течение двадцати четырех часов с момента
подписания мною данного акта.
Дата. Подпись.
Я: в полном обалдении принимаюсь читать все сначала.
ГРИНЯ (скворчит у меня над ухом): Религиозное... это... как его
там... религиозное - это одно, не жалко... А субстанция - совсем другое
дело, как ты считаешь, Корнеич?
АГАСФЕР ЛУКИЧ (ласково вещает где-то на краю моего сознания): Очень
разумно, очень здраво поступаете, Григорий Григорьевич.
Я (как всегда, слетевши с рельсов повседневности, оказавшись в
положении идиотском и абсолютно фальшивом, перескакиваю в истинно-мужскую
грубоватую иронию и произношу первую же пришедшую на ум пошлость): "С тебя
полбанки, Гриня, в честь такого дела!"
Даже то ничтожное мозговое усилие, которое потребовалось мне, чтобы
изрыгнуть вышеприведенную пошлость, оказалось, видимо, в тогдашнем моем
состоянии чрезмерным. То ли обморок, то ли прострация овладели мною.
Дальнейшее вспоминается мне урывками. И как бы сквозь некую вуаль.
Отчетливо помню, однако, как Агасфер Лукич, опасливо отклонясь, раскрыл
портфель, и оттуда, словно из печки с раскаленными углями, шарахнуло живым
жаром, даже угарцем потянуло, а Агасфер Лукич, схвативши (видимо, уже
подписанный Гринею) акт передачи, сунул его в самый жар, в
багрово-тлеющее, раскаленное, и торопливо захлопнул крышку, лязгнув
железными замками.
- А не сгорит оно там к ядрене-фене? - опасливо спросил Гриня,
следивший за всей этой процедурой с понятной настороженностью.
- Не должно, - озабоченно ответствовал Агасфер Лукич и наклонил к
портфелю живое ухо, как бы прислушиваясь к тому, что происходит там
внутри.
