безмозглые и бездарные. Один тип другого стоит, и хорошо было бы первых
пропереть с глаз долой куда-нибудь на болота (пусть там хоть медицинских
пиявок кормят, что ли), а вторым дать в руки лопаты, чтобы рыли судоходный
канал от нашей Ташлицы до Арала. Иван, будучи мастером-брынзоделом,
чрезвычайно суров к людям, не имеющим профессии и не желающим ее иметь.
Впрочем, бескомпромиссное отношение его к "неедякам" носит характер
скорее теоретический. У Сережки невеста из семьи "неедяков", и Иван на
весь город объявляет с упреком: "Танькин папан? Что ты мне про него
болбочешь? Он же человек! А я про нищедухов тебе!" Тогда я рассказываю ему
про дядю друга моего Мишеля. И снова: "Слушай, это же совсем другой обрат!
Разве я тебе о таких толкую? У него же талант!"
Смех смехом, а в результате всего этого трепа у меня сформулировалась
довольно любопытная классификация нынешних "неедяк".
Класс А. "Элита". Доморощенные философы, неудавшиеся художники,
графоманы всех мастей, непризнанные изобретатели и так далее. Инвалиды
творческого труда. Упорство, чтобы творить, есть. Таланта, чтобы творить,
нет, и на этом они сломались. Между прочим, Мишкин дядя тоже, конечно,
элита, но совсем в ином роде. Г.А. называет таких людей резонаторами и
утверждает, что они - большая редкость. Некий странный взбрык развития
цивилизации. Действительно, поскольку цивилизация порождает такое явление,
как поэзия, должны, видимо, возникать индивидуумы, приспособленные ТОЛЬКО
к тому, чтобы потреблять эту поэзию. Они не способны производить ни
материальные, ни духовные блага, они способны только потреблять духовное и
резонировать. И вот это их резонирование оказывается чрезвычайно важным
для творца, важнейшим элементом обратной связи для того, кто порождает
духовное. (Странно, что дегустаторы чая, вина, кофе, сыра - уважаемые
профессионалы, а дегустатор, скажем, живописи - не критик, не
искусствовед, не болтун по поводу, а именно природный, интуитивный
дегустатор - считается у нас тунеядцем. Впрочем, ничего странного здесь
нет.)
Класс Б. Назовем их "воспитатели". Всю жизнь и все свое время они
посвящают воспитанию своих детей и совершенствованию своей семьи вообще.
Они почти не участвуют в процессе общественного производства, они замкнуты
на свою ячейку, они отдельны. Это раздражает. В том числе и меня. Однако я
понимаю осторожность Г.А., когда он отказывается дать однозначную оценку
этому явлению. Рискованный эксперимент, говорит он. Если бы это зависело
только от меня, я бы, наверное, не разрешил его, говорит он. А теперь нам
остается лишь ждать, что из этого получится, говорит он. Очевидно, что
получиться может все, что угодно. Пока известны дети "неедяк-воспитателей"
и вполне удачные, и не совсем чтобы очень.
Класс В. "Отшельники". Желающие слиться с природой. Руссо, Торо, все
такое. "Жизнь в лесу". В этих людях нет ничего нового, они всегда были,
просто сейчас их стало особенно много. Наверное, потому, что туристическое
оборудование сделалось дешево и общедоступно, в особенности списанное
военно-походное снаряжение. Да и консервы для домашних животных
распространились и стоят гроши.
И, наконец, класс Г. Г - оно и есть Г. (Зачеркнуто.) Люмпены. Флора.
Полное отсутствие видимых талантов, полное равнодушие ко всему. Лень.
Безволие, Максимум социальной энтропии. Дно.
Не знаю, куда отнести "дикобразов" с их мотоциклами и садизмом, а
также "птеродактилей" с ихними дельтапланами и садизмом же. Какая-то
разновидность технизированной Флоры. Полунеедяки, полууголовники.
Получившаяся классификация, я надеюсь, содержательна. Бурлящий
энтузиазмом изобретатель вечного двигателя и полурастительный фловер,
который от лени готов ходить под себя, - что общего между ними? Отвечаю:
чрезвычайно низкие личные потребности. Уровень потребностей у всех
"неедяк" настолько низок, что выводит их всех за пределы цивилизации, ибо
они не участвуют во всеобщем процессе культивирования, удовлетворения и
изобретения потребностей. Чеканная формулировка. Надо будет рассказать
Г.А.
Кстати, нынче утром Г.А. вручил мне довольно солидную, музейного вида
папку и сказал, что рекомендует ее мне как некую литературу к моему
отчет-экзамену. Сто двадцать четыре нумерованных страницы. На обложке
цифры: ноль-три. А может быть, буквы - О и З. Судя по всему, чей-то
дневник. Какого-нибудь древлянина. Читать нет ни малейшего желания, но,
вручая, Г.А. был настолько многозначителен и настойчив, что читать
придется. Буду читать каждый вечер перед сном. Страниц по десять.
Ну какое отношение к моему отчет-экзамену могут иметь такие строки:
"Дом этот был сдан строителями под ключ поздней осенью - дожди сделались
уже ледяными, а время от времени сыпало и снежной крупкой..."?
Ухо болит. Возьми велосипедную цепь. Туго обмотай изолентой в
десять-пятнадцать слоев. Образовавшийся предмет хватай за любой конец, а
другим бей. По уху.
"We must find a way... to make indifferent and lazy young piple
sincerely eager and curious - even with chemical stimulants if there is no
better way" ["Мы обязаны изыскать способ... превращать безразличных и
ленивых молодых людей в искренне заинтересованных и любознательных - даже
с помощью химических стимуляторов, если не найдется лучшего способа"]
По сути, это вопль отчаяния. Но как тут не завопить? Ведь, по сути,
мы обязаны чуть ли не любой ценой создать человека с заданными свойствами.
У Шкловского почти об этом сказано: "...если бы некто захотел создать
условия для появления на Руси Пушкина, ему вряд ли пришло бы в голову
выписывать дедушку из Африки.
РУКОПИСЬ "ОЗ" (1-3)
1. Дом этот был сдан строителями под ключ поздней осенью - дожди
сделались уже ледяными, а время от времени сыпало и снежной крупкой.
Странноват он был и, возможно, даже уникален вычурной своей и
неудобоописуемой архитектурой. Был он целиком красного кирпича и тянулся
вдоль Балканской улицы более чем на два квартала. Крыша была плоская,
словно бы предназначенная для посадки воздушных кораблей будущего, фасад
изукрашен провалами и изгибами сложной формы, прямоугольные тоннели висели
над высоченными арками, - и для каких же, интересно, целей разрезали фасад
узкие, до пятого этажа ниши? Неужто для неимоверно длинных и тощих статуй
неких героев или страдальцев прошлого? И зачем понадобилось архитектору
воздвигнуть на торцах удивительного дома совершенно крепостные башни,
полукруглые и разной высоты?
Леса давно были уже разобраны и увезены, и стекла окон были вымыты и
прозрачны, и новенькие двери в подъездах не вызывали никаких нареканий, и
чисты были каменные ступени, ведущие к ним, - но все пространство от этих
ступеней и до асфальта мостовой представляло собою сплошную грязь
вперемешку со строительным мусором. Там можно было увидеть мокрые, частью
измочаленные доски со страшными торчащими гвоздями и битые кирпичи, и
треснувшие шлакоблоки со ржавой арматурой, и завитые неведомой силою в
спирали водопроводные трубы, и забытые всеми секции батарей парового
отопления, и какие-то расплющенные ведра, а между одиннадцатым и
двенадцатым подъездами пребывал, накренившись, некий гусеничный механизм,
и мокрый ветер хлопал его полуоткрытой дверцей.
Дом был сдан под ключ, но жильцов в доме не было и в помине. Пусто
было на лестничных пролетах, пусто, темно и тихо, и пахло краской и
нежильем, и мертво стыли коробки лифтов, поднятые к самой крыше. Все двери
всех подъездов казались плотно и надежно запертыми, да так оно, наверное,
к было на самом деле, однако в дом войти было можно. В него входили. И,
наверное, выходили тоже. Во всяком случае, на каменных ступеньках
тринадцатого подъезда, ведущего в южную торцовую башню, обнаруживались
грязные следы. На длинной крашеной ручке парадной двери криминалист без
труда обнаружил бы отпечатки пальцев. Пыль на цементном полу вестибюля
кое-где свернулась во множественные шарики, как будто некто, войдя с
улицы, энергично отряхнул здесь свою промокшую под дождем шляпу.
И кто-то забыл, или бросил за ненадобностью, или потерял в панике
ветхий полураскрытый чемоданчик на лестничной площадке четвертого этажа, и
высовывалось из чемоданчика вафельное полотенце сомнительной свежести. А
на площадке восьмого этажа, в углу, у двери в квартиру номер пятьсот
шестнадцать отсвечивали тускло две стреляные гильзы - то ли опять же
потерянные здесь кем-то, а скорее всего лежащие там, куда выбросило их
отсечкой-отражателем. При этом дверь квартиры пятьсот шестнадцать, как и
всех почти квартир этого дома, была плотно заперта и не открывалась с тех
пор, как покинул эти места бригадир бригады отделочников. Или, скажем,
бригадир бригады сантехников.
Открыта же была в этом доме одна-единственная квартира - почему-то
без номера, а если считать по логике расположения, то квартира номер
пятьсот двадцать семь, - трехкомнатная, по замыслу, квартира на
двенадцатом, последнем, этаже южной торцовой башни.
В одной из комнат этой квартиры окно выходило на проспект Труда. Сама
комната была оклеена дешевенькими, без претензий обоями, торчали из
середины потолка скрученные электропровода, паркетный пол, хотя и довольно
гладкий, все-таки нуждался в циклевке, а в дальнем от окна углу стоял
забытый строителями деревянный топчан, густо заляпанный известкой и
масляной краской.
В этой комнате разговаривали. Двое.
Один стоял у окна и смотрел вниз, на грязевые пространства под серым
моросящим небом. Он был огромного роста, и была на нем черная хламида,
совершенно скрывавшая его телосложение. Нижний край ее свободно
располагался на полу, а в плечах она круто задиралась вверх и в стороны
наподобие кавказской бурке, но так энергично и круто, с таким сумрачным
вызовом, что уже не о бурке думалось, - не бывает на свете таких бурок! -
а о мощных крыльях, скрытых под черной материей. Впрочем, никаких крыльев,
конечно, там у него не могло быть, да, наверное, и не было, просто такая
одежда необычайного и непривычного фасона. И не была эта одежда более
странна и непривычна, чем сам ее материал с чудящимися на нем муаровыми
тенями: ни единой складки не угадывалось на поразительной хламиде, ни
единой морщины, так что казалось временами, будто и не одежда это никакая,
а мрачное место в пространстве, где ничего нет, даже света.
А на голове стоящего у окна был, несомненно, парик, белый, может
быть, даже пудреный, с короткой, едва до плеч косицей, туго заплетенной
черным шнурком.
- Какая тоска! - произнес он словно бы сквозь стиснутые зубы. -
Смотришь - и кажется, что все здесь переменилось, а ведь на самом деле -
все осталось, как и прежде...
Его собеседник отозвался не сразу. Видимо, совсем не боясь
испачкаться, он сидел на топчане, скрестив короткие, не достающие до пола
ножки, и быстро проглядывал пухлый растрепанный блокнот, то и дело
подхватывая и водворяя на место выпадающие странички. Маленький,
толстенький грязноватый человечек неопределенного возраста, в сереньком
обтерханном костюмчике: брюки дудочками, спустившиеся носки, тоже серые, и
серые же от долгого употребления штиблеты, никогда не знавшие ни щетки, ни
гуталина, ни суконки. И серенький скрученный галстук с узлом, как говорят
англичане, под правым ухом.
Человечку этому было, наверное, жарко, пухлое лицо его было красно и
покрыто мелкими бисеринками пота, влажные белесые волосенки прилипли к
