Помню также, что Гриня принялся немедленно и без всякого стеснения
нас выпроваживать.
- Давайте, давайте, мужики, - приговаривал он, слегка подталкивая
меня в поясницу. - Так ты обещаешь, что под орехом? - спрашивал он
Агасфера Лукича. - Или под платаном все ж таки? Осторожно, ступеньки у
меня тут крутые...
Агасфер же Лукич отвечал ему:
- Именно под орехом, Григорий Григорьевич. Или уж в самом крайнем
случае - под платаном...
Затем, помнится, шли мы с Агасфером Лукичом по Теренкуру в кромешной
тьме, разноображенной разве что огоньками светлячков, Агасфер Лукич
явственно сопел у меня под ухом, цепляясь за локоть мой, и, помнится,
спросил я его тогда, не хочет ли он дать мне какие-нибудь объяснения по
поводу происшедшего. Решительно не сохранилось в моей памяти, ответил ли
он что-либо, а если и ответил, то что именно.
Сейчас-то я понимаю, что ни в каких ответах и ни в каких таких
особенных объяснениях я в ту ночь уже не нуждался. Конечно, многие детали
и нюансы были тогда мне непонятны, так ведь они остаются непонятны мне и
сейчас. В ник ли дело?
Надо сказать, Агасфер Лукич никогда и не делал особенной тайны из
своих трансакций. Попытки легализовать свою сомнительную деятельность
сопутствующими страховыми операциями не могут, разумеется, рассматриваться
как серьезные. Они производят впечатление скорее комическое. В главном же
Агасфер Лукич всегда был вполне откровенен и даже, я бы сказал,
прямолинеен - просто ему не нравилось почему-то называть некоторые вещи
своими именами. Отсюда это почти трогательное пристрастие к неуклюжим
эвфемизмам - и даже не к эвфемизмам, собственно, а к суконным
формулировкам, извлеченным из каких-то сомнительных учебных пособий и
походно-полевых справочников по научному атеизму. Впрочем, и контрагенты
его, насколько мне известно, как правило, предпочитали эвфемизмы. Забавно,
не правда ли?
Не знаю, существует ли в системе Госстраха понятие "служебная тайна",
"тайна вклада" или что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, Агасфер Лукич
любил поболтать. Без малейшего побуждения с моей стороны он поведал мне
множество историй, как правило, комичных и всегда анонимных, - имена своих
клиентов Агасфер Лукич старательно скрывал. Иногда я догадывался, о ком
идет речь, иногда терялся в догадках, а чаще всего догадываться и не
пытался. Сейчас все эти истории, вероятно, тщательно анализируются
прокуратурой, не буду их здесь приводить. Но не могу не восхититься
целевой хваткой зама нашего по общим вопросам товарища Суслопарина и не
могу не плакать о судьбе бедного моего друга Карла Гавриловича Рослякова.
Суслопарин был единственным человеком (насколько мне известно),
который без стеснения называл все вещи своими именами. Никаких субстанций,
никаких религиозных представлений - ничего этого он признавать не желал.
Цену он запросил немалую: гладкий, без ухабов и рытвин, путь от нынешнего
своего поста через место директора номерного сверхважного завода,
главнейшего в нашей области, к, сами понимаете, посту министерскому. Не
более, но и не менее. Однако, много запрашивая, немало он и предлагал. А
именно, всех своих непосредственных подчиненных с чадами и домочадцами
предлагал он в бездонный портфель Агасфера Лукича. Говоря конкретно,
предлагались к употреблению: помощник товарища Суслопарина по снабжению
И.А. Бубуля; комендант гостиницы-общежития Костоплюев А.А. с женой и
свояченицей; племянник начальника обсерваторского гаража Жорка Аттедов,
коему все равно в ближайшее время грозил срок; и еще одиннадцать персон по
списку.
Самого себя товарищ Суслопарин включать в список не спешил. Он
полагал это несвоевременным, он выражал опасение, что это было бы неверно
понято. Агасфера Лукича казус этот приводил почти в неистовство. По его
словам, это было невиданно, неслыханно и беспрецедентно. С этаким он не
встречался даже в Уганде, где поселен он был в отдельный дворец для
иностранца. Нынешнее же положение его чрезвычайно осложнялось еще и тем
обстоятельством, что сделка такого рода никакими нравственными правилами
не запрещалась, но влекла за собой массу чисто технических осложнений и
неудобств. Переговоры затягивались, и я так и остался в неведении, чем они
завершились.
Совсем в другом роде история разыгралась с Карлом Гаврилычем,
директором обсерватории. Я хорошо знал его, мы учились на одном
факультете, он был старше меня на три курса. Я играл тогда в факультетской
волейбольной команде, а он был страстным болельщиком. Боже мой, как он
любил спорт! Как он мечтал бегать, прыгать, толкать, метать, давать пас,
ставить блок! От рождения у него была сухая левая рука и врожденный вывих
левого бедра. Это печальное обстоятельство плюс ясная, все запоминающая
голова определили его жизнь. Он быстро продвигался по научной лестнице и
сделался блестящим доктором, когда я еще в ухе ковырял над своей
кандидатской. За ним были все мыслимые почести и звания, о которых может
мечтать ученый в сорок пять лет, а назначение его директором новейшей,
наисовременнейшей Степной обсерватории было даже научными его
недоброжелателями воспринято как естественный и единственно правильный
акт.
Однако руку ему это не вылечило, и хромать он не перестал. Еще
какие-то недуги глодали его, он быстро терял здоровье, и когда Агасфер
Лукич сделал ему свое обычное предложение, мой бедный Карл не задумался ни
на минуту. Фантастические перспективы ослепили его. Обычная жесткая его
логика изменила ему. Впервые в жизни не сработал скепсис, давно уже
ставший его второй натурой. Впервые в жизни пустился он в азартную игру
без расчета - и проиграл.
Мне еще повезло увидеть его в конце того лета, крепкого, сильного,
бронзово-загорелого, ловкого и точного в движениях - совершенно
преображенного, но уже невеселого. От только что вернулся из Ялты, где и
состоялось с ним это волшебное преображение, где он впервые вкусил от
радостей абсолютного здоровья. И где он впервые почуял неладное, когда ему
наскучило гонять в пинг-понг с хорошенькими курортницами, и он присел
как-то вечерком у себя в номере рассчитать простенькую модель... Строго
говоря, я ведь не знаю толком, что с ним произошло. Агасфер Лукич клялся
мне, что зловещий портфель здесь совершенно ни при чем, что это просто
лопнули от перенапряжения некие таинственные жилы, сплетавшие воедино
телесное и интеллектуальное в организме моего бедного Карла... Может быть,
может быть. Может быть, и вправду сумма физического и интеллектуального в
человеке есть величина постоянная, и ежели где чего прибавится, то тут же
соответственно другого и убывает. Вполне возможно. И все-таки мне иногда
кажется, что лукавит Агасфер Лукич, что не обошлось здесь без его
портфеля, и в раскаленной топке исчезла не только "особая нематериальная
сущность" Карла моего Гаврилыча (как названо это в "Словаре атеиста"), но
и его "активное движущее начало" (как это названо там же). В конце
памятного августа Карл был просто машиной для подписывания бумаг. Я думаю,
сейчас он уже спился.
Должен признаться, однако, что в те поры мне было не до него.
Собственные проблемы одолевали и угнетали меня, как мучительная
хроническая болезнь. Я все придумывал, как бы мне избежать этого самого
стыдного пункта моего повествования, но вижу теперь, что совсем избежать
его мне не удастся. Постараюсь по крайней мере быть кратким.
В конце концов, если подумать, мне нечего стыдиться. Как бы там ни
было, а честь открытия Юго-Западного Шлейфа принадлежит все-таки мне, и
одиннадцать шаровых скоплений, которые я обнаружил в Шлейфе, были
предсказаны мною заранее - я предсказал, что их должно быть
десять-пятнадцать. Этого у меня никто не отнимет, да и не собирается
отнимать. И докторская диссертация моя, даже если вынуть из нее главу
относительно "звездных кладбищ", все равно останется работой неординарной
и вполне достойной соответствующей ученой степени. Другое дело, что
претендовал-то я на большее!
Теперь я вижу, что поторопился, надо было выждать. Не надо было
писать этой статьи в "Астрономический журнал", и уж вовсе не надо было
посылать заносчивое письмо в "Астрономикл лэттэрз". Гордость фрайера
сгубила. Очень захотелось быть блестящим, вот что я вам скажу. До смерти
надоело числиться вдумчивым и осторожным ученым. Ладно, господь с ним...
Когда Ганн, Майер и Нисикава, независимо друг от друга, пошли
публиковать - кто в "Астрофизикл джорнэл", кто в "Ройял обзерватори
бюллэтенз", - что эффект "звездных кладбищ" обнаружить им, видите ли, не
удалось, это было еще полбеды. Все наблюдения шли на пределе точности, и
отрицательный результат сам по себе еще ничего не значил. Но вот когда
Сеня Бирюлин рассчитал, как "эффект кладбищ" должен выглядеть на
миллиметровых волнах, сам отнаблюдал, ничего на миллиметровых волнах не
обнаружил и с некоторым недоумением сообщил об этом на июльском
ленинградском симпозиуме, - вот тут я почувствовал себя на сковородке.
Я заново проверил все свои расчеты. Ошибок, слава богу, не было. Но
обнаружилось одно место... этакий логический скачочек... К черту, к черту,
не хочу сейчас об этом писать. Даже вспоминать отвратительно, какой
ледяной холод я вдруг ощутил в кишках в тот момент, когда понял, что мог
ведь и просчитаться... Не просчитался, нет, пока еще никто не вправе
кинуть в меня камень, но видно уже, что стальная цепь логики моей содержит
одно звено не металлическое, а так, бублик с маком. (Стыдно признаться, а
ведь я за это звено так до сих пор и не решился потянуть как следует. Не
могу заставить себя. Трусоват.)
Тогда, в августе, я даже думать на эту тему боялся. Мне только
хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку - и будь
что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте.
Ведь что более всего срамно? Ведь не то, что ошибся, наврал, напахал,
желаемое принял за сущее. Это все дело житейское, без этого науки не
бывает. Другое срамно - что занесся. Что дырки в лацканах стал
проверчивать для золотых медалей, перестал с окружающими разговаривать
принялся вещать. Публично же сожалел (в нетрезвом виде, правда), что по
статусу не полагается Нобелевской премии за астрономические открытия!
Аспирантика этого несчастного задробил... как бишь его... вот уж и фамилии
не помню... А ведь вполне может быть, что он в своей работенке - детской
работенке, зеленой - вполне справедливо меня поддел. Это тогда, сгоряча,
я, кроме глупости да неумелости, ничего в его статейке не углядел, а он
как раз, может быть, и ухватился за этот мой бублик с маком, и был это мне
первый звоночек, так сказать...
Пути назад у меня были отрезаны, вот что меня губило. Слишком много
было наболтано, нахвастано, наобещано, не мог я уже выйти перед всеми и
сказать: "Пардон. Обоср...ся". И оставалось мне только одно: ждать и
надеяться, что обойдется, что не обгадился я на самом деле, что вот
запустят американцы "Эол", и в рентгене все получится по-моему...
Я докатился тогда по состояния такого ничтожества, что не мог даже
заставить себя сесть и трезво, холодно просчитать все слабые места заново:
да - да, нет - нет. Куда там! Всех моих душевных сил хватало лишь на то,
чтобы лежать на кровати навзничь, заложивши руки под голову. И ждать, пока
Сеня перепроверит свои наблюдения на "Луче" или американцы запустят "Эол".
Собственно, именно в таком состоянии у людей и рождаются сумасшедшие,
