вдруг. - Ты болел? - Глаза ее снова обежали меня. - Ты же здоров, как бык!
Я почувствовал, что нижняя челюсть у меня отвисла, и захлопнул рот.
Ничего было не понять. Вечеровский очень спокойно спросил:
- Ты получила что-нибудь дурное про Диму?
Ирка перестала обследовать меня глазами и поглядела на него. Потом
она вдруг сорвалась с места, выбежала в прихожую и сейчас же вернулась, на
ходу копаясь в сумочке.
- Вы посмотрите... посмотрите, что я получила... - Гребенка, патрон с
помадой, какие-то листки и коробочки, деньги сыпались на пол. - Господи,
где же это... Да! - Она швырнула сумку на стол, сунула трясущуюся руку в
карман пыльника, не сразу попала - и выхватила смятую телеграмму. - Вот!
Я схватил телеграмму. Пробежал. Ничего не понял... "УСПЕТЬ
СНЕГОВОЙ..." Еще раз пробежал глазами, потом от отчаяния - вслух:
- "ДИМОЙ ПЛОХО ТОРОПИТЕСЬ УСПЕТЬ СНЕГОВОЙ..." Как - Снеговой? -
сказал я. - Почему - Снеговой?
Вечеровский осторожно отобрал у меня телеграмму.
- Отправлено сегодня утром, - сказал он. - Все заверки, насколько я
понимаю, в порядке...
- Когда отправлена? - спросил я громко, как глухой.
- Сегодня утром. В десять часов двадцать две минуты.
- Господи! Да что же он - подшутил надо мной так? - сказала..."
9
18. "...чем у меня. Билет на аэровокзале, она, конечно, не достала.
Прорвалась, размахивая телеграммой, к начальнику, тот выдал ей какую-то
бумажку, но толку от этой бумажки было чуть - самолетов в порту не было, а
когда они появлялись, то летели не туда. В конце концов, отчаявшись, она
села в самолет, который доставил ее в Харьков. Там все началось сначала,
но плюс ко всему в Харькове шел проливной дождь, и только под вечер ей
удалось добраться до Москвы на грузовом самолете, который вез холодильники
и гробы. В Москве дело пошло легче. Из Домодедова она помчалась в
Шереметьево, и в конце концов ей удалось добраться до Ленинграда в
пилотской кабине. За все это время она не съела ни крошки, и половину
всего этого времени она проревела. Даже засыпая, она жалобно грозилась,
что завтра же с утра отправится на почту, призовет на помощь милицию и уж
выяснит, чья это работа, какие гады это натворили. Я, естественно,
поддакивал, что да, конечно, мы этого так не оставим, за такие штучки
нужно морду бить, и даже не морду бить, а просто сажать, и, конечно, я не
стал ей говорить, что почта такие телеграммы без соответствующих справок
не принимает, что пошутить таким вот образом в наше время, слава богу,
просто невозможно и что скорее всего эту телеграмму вообще никто не
посылал, а телетайп на почте в Одессе отпечатал ее совершенно
самостоятельно.
Я заснуть не мог. Собственно, было уже утро. На улице было совсем
светло, и в комнате, несмотря на задернутые шторы, тоже было светло.
Некоторое время я лежал неподвижно, гладил Каляма, растянувшегося между
нами, и слушал тихое ровное дыхание Ирки. Она всегда спала очень крепко и
с большим аппетитом. Не было на свете таких неприятностей, которые могли
бы вызвать у нее бессонницу. По крайней мере до сих пор не было...
Тошное, маятное оцепенение, которое навалилось на меня с того
момента, когда я прочитал и понял наконец телеграмму, не покидало меня.
Все мускулы были сведены словно судорогой, и внутри, в груди и в животе,
лежал огромный бесформенный холодный ком. Иногда этот ком принимался
ворочаться, и тогда меня начинала бить дрожь.
Сначала, когда Ирка вдруг замолкла на полуслове и я услышал ее ровное
сонное дыхание, мне на мгновение стало легче: я был не один, более того -
со мной рядом был самый, наверное, родной и любимый человек. Но холодная
жаба в груди шевельнулась, и я ужаснулся этому чувству облегчения и
подумал: до чего же это я докатился, до чего они меня укатали, что я
способен радоваться Иркиному здесь присутствию, радоваться, что Ирка
оказалась в одном со мною окопе под ураганным огнем. Не-ет, завтра же,
завтра же за билетом! И - обратно ее в Одессу... через головы всех
очередей, всех раскидаю, зубами прогрызу дорогу к кассе...
Бедная моя девочка, сколько ей пришлось пережить из-за этих гадов,
из-за меня, из-за этой вонючей диффузной материи, которая вся, сколько ее
есть, не стоит одной Иркиной морщинки. И до нее они добрались. Мало им
было меня топтать - до нее добрались тоже... Зачем? Ирка-то им зачем
понадобилась? Сволочи слеподырые, лупят по площадям, на кого бог пошлет...
Я сел. Если с Иркой что-нибудь случится, я себе этого не прощу. Да нет,
ничего с нею не случится. Это они просто меня запугивают. Нервы мои бедные
на катушку наматывают - не одним способом, так другим. Не мытьем, так
катаньем...
Ни с того ни с сего мне представился вдруг мертвый Снеговой - как он
идет в огромной полосатой пижаме по московскому, грузный, холодный, с
запекшейся дырой в большом черепе; как он входит в почтовое отделение и
встает в очередь к телеграфному окошку; в правой руке у него пистолет, в
левой - телеграмма, и никто вокруг ничего не замечает, приемщица берет у
него из мертвых пальцев телеграмму, выписывает квитанцию и, не вспомнив о
деньгах, произносит: "Следующий".
Я потряс головой, чтобы отогнать видение, тихонько слез с тахты и как
был, в одних трусах, прошлепал на кухню. Здесь было уже совсем светло, на
дворе вовсю гомонили воробьи и шаркала метла дворника. Я взял Иркину
сумочку, порылся, нашел мятую пачку с двумя поломанными сигаретами и,
севши на стол, закурил. Давно я не курил. Года два, наверное, а может быть
и три... Все силу воли доказывал. Да, брат Малянов. Теперь тебе
понадобится вся твоя сила воли. Ч-черт, актер ведь я никудышный и врать
толком не умею. А Ирке ничего не надо знать. Ни к чему ей все это. Это я
должен пережить сам, сам должен с этим справиться. Тут мне никто не
поможет, ни Ирка, никто.
А при чем тут, собственно, помощь? - подумал я вдруг. Разве о помощи
речь? Просто я никогда не говорил Ирке о своих неприятностях, если этого
можно избежать. Я не люблю ее огорчать. Очень люблю радовать и терпеть не
могу огорчать. Если бы не вся эта бодяга, с какой радостью я бы ей сейчас
рассказал про М-полости, она бы сразу все поняла, у нее голова ясная, хотя
она и не теоретик и все время жалуется на свою дурость... А сейчас что я
ей скажу? Тоска, тоска...
Вообще-то неприятности неприятностям рознь. Бывают неприятности
разных уровней. Бывают совсем мелкие, на которые не грех и пожаловаться,
даже приятно. Ирка скажет: подумаешь, чепуха какая - и сразу же станет
легче. Если неприятности покрупнее, то говорить о них просто не по-мужски.
Я ни маме о них никогда не говорю, ни Ирке. Но потом, вообще-то говоря,
идут неприятности уже такого масштаба, что с ними становится как-то
неясно. Во-первых, хочу я этого или не хочу, а Ирка попала под огонь
вместе со мной. Тут какая-то чушь получается, несправедливость. В меня
бьют, как в бубен, но я хоть понимаю, за что, догадываюсь - кто... и
вообще знаю, что меня бьют. Целятся. Что это не глупые шутки и не удары
судьбы. По-моему, все-таки лучше знать, что в тебя целятся. Правда, люди
бывают всякие, и большинство все-таки предпочло бы не знать. Но Ирка,
по-моему, не такая. Она отчаянная, я ее знаю. Она когда чего-нибудь
боится, то прямо-таки опрометью бросается именно навстречу своему страху.
Нечестно как-то получается - не рассказать ей. И вообще. Мне надо выбор
делать. (Я, между прочим, об этом еще и не пытался думать, а думать
придется. Или я уже выбрал? Сам еще об этом ничего не знаю, а уже
выбрал...) И вот если выбирать... Ну, сам выбор, предположим, это дело
только мое. Как захотим, так и сделаем. Но вот как насчет последствий?
Выберу одно - начнут в нас кидать уже не простые бомбы, а атомные. Выберу
другое... Интересно, понравился бы Ирке Глухов? В общем-то ведь милый,
приятный человек, тихий, кроткий... Телевизор можно было бы, наконец,
купить на радость Бобке, на лыжах бы ходили каждую субботу, в кино... В
общем, так или иначе, а получается, что все это касается не только одного
меня. И под бомбами сидеть плохо, и за медузой замужем через десять лет
супружества вдруг оказаться - тоже не сахар... А может быть, как раз
ничего? Откуда я знаю, за что меня Ирка любит? То-то и оно, что не знаю.
Между прочим, она этого, может быть, тоже не знает...
Я докурил, привстал с табуретки и сунул окурок в помойное ведро.
Рядом с помойным ведром лежал паспорт. Очень мило. Все собрали до
последней бумажки, до последнего медяка, а паспорт - вот он. Взял
черно-зеленую книжицу и рассеяно заглянул на первую страницу. Сам не знаю
- зачем. Меня окатило холодным потом. Сергеенко Инна Федоровна. Год
рождения 1939... Что такое? Фотография была Иркина... Нет, не Иркина.
Какая-то женщина, похожая на Ирку, но не Ирка. Какая-то Сергеенко Инна
Федоровна.
Я осторожно положил паспорт на край стола, поднялся и на цыпочках
прокрался в комнату. Меня окатило ледяным потом вторично. У женщины,
которая лежала под простыней, сухая кожа туго обтягивала лицо, и были
обнажены верхние зубы, белые, острые - то ли в улыбке, то ли в
страдальческом оскале. Это ведьма была там под простыней. Не помня себя, я
схватил ее за голое плечо и потряс. Ирка мгновенно проснулась, распахнула
свои глазищи и невнятно проговорила: "Димкин, ты чего? Болит
что-нибудь?.." Господи, Ирка! Конечно, Ирка. Что за бред? "Я храпела, да?"
- спросила Ирка сонным голосом и заснула снова.
Я на цыпочках вернулся на кухню, отодвинул подальше этот паспорт,
выволок из пачки последнюю сигарету и снова закурил. Да. Вот так мы теперь
живем. Такая вот у нас теперь будет жизнь. Отныне.
Ледяное животное внутри поворочалось еще немного и затихло. Я стер с
лица противный пот, потом спохватился и снова полез в Иркину сумку. Иркин
паспорт был там. Малянова Ирина Ермолаевна. Год рождения 1933. Ч-черт...
Ну, хорошо, а это-то зачем им понадобилось? Ведь все же не случайно. И
паспорт этот, и телеграмма, и с каким трудом Ирка добиралась, и даже то,
что она летела в одном самолете с гробами - все ведь это не случайно...
Или случайно? Слеподыры же, матушка-природа, стихия безмозглая... Вот это,
между прочим, очень хорошо подтверждает Вечеровского. Потому что если это
на самом деле Гомеостатическое Мироздание сокрушает микрокрамолу, то это
так и должно выглядеть... Как человек, который охотится за мухой с
полотенцем, - страшно свистящие удары, разрезающие воздух, летят с полок
сбитые вазы, обрушивается торшер, гибнут ни в чем не повинные ночные
мотыльки, задрав хвост, удирает под диван кошка, которой наступили на
лапу... Массированность и малоприцельность. Я ведь вообще ничего не знаю.
Может быть, сейчас где-нибудь за Муринским Ручьем дом обрушился - целились
в меня, а попали в дом, а мне и невдомек, на мою долю только этот паспорт
и достался. И неужели это только из-за того, что я давеча подумал об
М-полостях? Только представил себе, как я мог бы рассказать о них Ирке...
Слушай, я, наверное, так не смогу жить. Трусом я себя никогда не
считал, но так вот жить, чтобы ни минуты покоя не было, чтобы от
собственной жены шарахаться, принявши ее за ведьму... А Вечеровский
Глухова теперь в упор не видит. Значит, и меня не станет видеть. Все
придется изменить. Все будет другое. Другие друзья, другая работа, другая
жизнь... Семья, может быть, тоже другая... С тех пор все тянутся передо
мной кривые, глухие окольные пути. Глухие. Глухов... И будет стыдно
