что от него осталось, - это миазмы, отец, и не более того. Я всю ночь не
спал. Захар храпит, мальчишка его чудовищный - тоже, а я не сплю, прощаюсь
с пережитками девятнадцатого века в своем сознании. Двадцатый век, старик,
это расчет и никаких эмоций! Эмоции, как известно, это недостаточность
информации, и не более того. Гордость, честь, потомки - все это дворянский
лепет. Атос, Портос и Арамис. Я так не могу. Я так не умею, трам-тарарам!
Проблема ценностей? Пожалуйста. Самое ценное, что есть в мире, это моя
личность, моя семья и мои друзья. Остальное пусть катится все к чертовой
матери. Остальное - за пределами моей ответственности. Драться? Ради бога.
За себя. За семью, за друзей. До последнего, без пощады. Но за
человечество? За достоинство землянина? За галактический престиж? Я не
дерусь за слова! У меня заботы поважнее! А ты - как хочешь. Но идиотом
быть не советую.
Он вскочил и огромный, как дирижабль, унесся на кухню. Из крана над
мойкой с ревом устремилась вода.
- Вся наша деловая жизнь, - проорал он из кухни, - есть
последовательная цепочка сделок! Нужно быть полным идиотом, чтобы
заключать невыгодные сделки! Это знали даже в девятнадцатом веке... - Он
замолчал, и стало слышно, как он гулко глотает. Потом кран затих, и
Вайнгартен снова появился в комнате, утирая рот. - Вечеровский тебе не
посоветует ни черта, - объявил он. - Это не человек, а робот. Причем,
робот не из двадцать первого века, а из девятнадцатого. Если бы в
девятнадцатом веке умели делать роботов, делали бы вот таких
Вечеровских... Пожалуйста, можете считать меня человеком низменным. Не
возражаю. Но пришить себя не дам! Никому. Ни за что. Живой пес лучше
мертвого льва, и тем более живой Вайнгартен гораздо лучше мертвого
Вайнгартена. Такова точка зрения Вайнгартена, а также его семьи и его
друзей, я полагаю...
Я его не перебивал. Я его, мордатого, четверть века знаю, причем
четверть не какого-нибудь века, а двадцатого. Он так орет, потому что
разложил все по полочкам. Перебивать его сейчас бессмысленно - не услышит.
Пока Вайнгартен не разложил все по полочкам, вы можете с ним спорить на
равных, как с самым обыкновенным человеком, причем сплошь и рядом его
можно даже переубедить. Но Вайнгартен, разложивший все по полочкам,
превращается в магнитофон. Тогда он орет и становится безобразно циничен -
это у него, наверное, от тяжелого детства.
Поэтому я молча его слушал, ждал, когда кончится лента, и мне
показалось странным только, что он слишком часто упоминает о живых и
мертвых Вайнгартенах. Не испугался же он, в конце концов, - он ведь не я.
Я всякого Вайнгартена повидал: Вайнгартена влюбленного, Вайнгартена на
охоте, Вайнгартена - грубого хама, Вайнгартена, излупцованного до
неподвижности. И только одного Вайнгартена я не видел никогда: Вайнгартена
испуганного. Я дождался, когда он на несколько секунд выключился, чтобы
покопаться в сигаретной пачке, и спросил на всякий случай:
- Тебя что - испугали?
Он немедленно оставил сигаретную пачку и протянул мне через стол
большую влажную дулю. Он словно ждал моего вопроса. Ответ у него заранее
был записан на пленку - не только в жестах, но и вербатим тоже.
- Вот тебе - меня испугали, - сказал он, маневрируя дулей у меня под
носом. - Это тебе не девятнадцатый век. Это в девятнадцатом веке пугали. А
в двадцатом этими глупостями не занимаются. В двадцатом веке хороший товар
покупают. Меня не испугали, а купили, понял, старикашка? Ничего себе
выбор! Или тебя раздавят в лепешку, или тебе дадут новенький институт,
из-за которого два членкора уже друг друга до смерти загрызли. Да я в
институте этом десять нобелевок сделаю, понял? Правда, и товар неплох.
Право, так сказать, первородства. Право Вайнгартена на свободу научного
любопытства. Неплохой, неплохой товар, старик, не спорь со мной. Но -
лежалый! Девятнадцатого века! Ты с этой свободой всю жизнь можешь
просидеть в лабораториях, колбы перетирать. Институт - это тебе не
чечевичная похлебка! Я там заложу десять идей, двадцать идей, а если им
одна-две снова не понравятся, - что ж, опять поторгуемся! Сила солому
ломит, старик! Давай-ка не будем плевать против ветра. Когда на тебя прет
тяжелый танк, а у тебя, кроме башки на плечах, никакого оружия нет, надо
уметь вовремя отскочить...
Он еще некоторое время орал, курил, хрипло кашлял, подскакивал к
пустому бару и заглядывал в него, разочарованно отскакивал и снова орал,
потом затих, угомонился, лег в кресло и, закинув мордастую голову на
спинку, принялся делать страшные рожи в потолок.
- Ну, ладно, - сказал я. - А нобелевку свою ты все-таки куда прешь?
Тебе ведь в котельную надо, а ты ко мне на пятый этаж взгромоздился...
- К Вечеровскому, - сказал он.
Я удивился.
- На кой ляд твоя нобелевка Вечеровскому?
- Не знаю. У него спроси.
- Подожди, - сказал я. - Он что, звонил тебе?
- Нет. Я - ему.
- Ну?
- Что - ну? Что - ну? - Он выпрямился в кресле и принялся застегивать
курточку. - Позвонил ему сегодня утром и сказал, что выбираю журавля в
руках.
- Ну?
- Что - ну? Ну... он тогда и говорит, неси, говорит, все материалы ко
мне.
Мы помолчали.
- Не понимаю, зачем ему твои материалы, - сказал я.
- Потому что он - Дон Кихот! - рявкнул Вайнгартен. - Потому что
жареный петух его еще в маковку не клевал! Потому что не хлебнул еще
горячего до слез!
Я вдруг понял.
- Слушай, Валька, - сказал я. - Не надо. Да ну его к черту, он же с
ума сошел! Они же его в землю вколотят по самую маковку! Зачем это надо?
- А что? - жадно спросил Вайнгартен. - А как?
- Да сожги ты ее к черту, свою ревертазу! Вот давай прямо сейчас и
сожжем... в ванне... А?
- Жалко, - сказал Вайнгартен и стал глядеть в сторону. - Сил нет, как
жалко... Работа ведь - первый класс. Экстра. Люкс.
Я заткнулся. А его вдруг снова вынесло из кресла, он принялся бегать
по комнате, в коридор и обратно, и опять закрутилась его магнитофонная
лента. Стыдно - да! Честь страдает - да! Уязвлена гордость, особенно когда
об этом никому не говоришь. Но ведь если подумать - гордость есть идиотизм
и ничего больше. С души воротит. Ведь подавляющее большинство людей в
нашей ситуации думать бы не стали ни секундочки. И про нас они скажут:
идиоты! И правильно скажут! Что нам, не приходилось отступать? Да тысячу
раз приходилось! И еще тысячу раз придется! И не перед богами - перед
паршивым чиновником, перед гнидой, которую к ногтю взять и то срамно...
Тут я разозлился, что он бегает передо мной, потеет и оправдывается,
и сказал ему, что отступать - это одно, а он не отступает - он драпает,
капитулирует он. Ох, как он взвился! Здорово я его задел. Но мне было
нисколько не жалко. Это ведь я не его тыкал в нервное сплетение, это я
себя тыкал... В общем, мы разругались, и он ушел. Забрал свои сетки и ушел
к Вечеровскому. На пороге он сказал, что еще вернется попозже, но тут я
ему преподнес, что Ирка объявилась, и он совсем увял. Он не любит, когда
его недолюбливают.
Я сел за стол, снова вытащил свои бумаги и принялся работать. То есть
не работать, конечно, а оформлять. Первое время я все ждал, что под столом
у меня разорвется какая-нибудь бомба или в окно заглянет синяя рожа с
веревкой на шее. Но ничего этого не происходило, я увлекся, и тут снова
позвонили в дверь.
Я не сразу пошел открывать. Сперва сходил на кухню и взял молоток для
отбивания мяса - страшная такая штука: с одной стороны там этакий шипастый
набалдашник, а с другой - топорик. Если что - рубану между глаз, и амба...
Я человек мирный, ни ссор, ни драк не люблю, не Вайнгартен, но с меня
хватит. Хватит с меня.
Я открыл дверь. Это оказался Захар.
- Здрасьте. Митя, извините, ради бога, - произнес он с какой-то
искусственной развязностью.
Я невольно посмотрел вниз. Но там никого больше не оказалось. Захар
был один.
- Заходите, заходите, - сказал я. - Очень рад.
- Понимаете, решил заглянуть к вам... - все в том же искусственном
тоне, который совершенно не вязался с его стеснительной улыбкой и
интеллигентнейшим общим обликом, продолжал он. - Вайнгартен куда-то
подевался, черт бы его побрал... Звоню ему весь день - нет. А тут вот
собрался к Филип... э... Палычу, дай, думаю, загляну, может быть, он у
вас...
- Филипп Павлович?
- Да нет, Валентин... Вайнгартен.
- Он тоже пошел к Филиппу Павловичу, - сказал я.
- Ах так! - с огромной радостью произнес Захар. - Давно?
- Да с час назад...
Лицо у него вдруг на мгновение застыло - он увидел молоток у меня в
руке.
- Обед готовите? - произнес он и, не дожидаясь ответа, поспешно
добавил: - Ну что ж, не буду вам мешать, пойду... - Он двинулся обратно к
двери, но остановился. - Да, я совсем забыл... То есть, не забыл в
общем-то, а просто не знаю... Филипп Палыч... Какая у него квартира?
Я сказал.
- Ага, ага. А то он, понимаете ли, позвонил мне, а я... как-то,
знаете ли, забыл... за разговором...
Он еще попятился, - сказал я. - А где же ваш мальчик?
- А у меня все кончилось! - радостно выкрикнул он, шагнул через
пороги..."
10
20. "...подвигнуть меня на генеральную уборку этого свинарника. Я еле
отбился. Договорились, что я сяду заканчивать работу, а Ирка, раз уж ей
совсем нечего делать, раз уж ей, понимаешь, так неймется, раз уж она
совсем не в состоянии полежать в ванночке с последним номером "Иностранной
литературы", - пусть разберет белье и займется Бобкиной комнатой. А я беру
на себя большую комнату, но не сегодня, а завтра. Морген, морген, нур нихт
хойте. Но уж до блеска, чтобы ни одной пылинки.
Я расположился за своим столом, и некоторое время все было тихо и
мирно. Я работал и работал с удовольствием, но с каким-то непривычным
удовлетворением. Никогда раньше я ничего подобного не испытывал. Я ощущал
странное угрюмое удовлетворение, я гордился собой и уважал себя. Мне
казалось, что так должен чувствовать себя солдат, оставшийся с пулеметом,
чтобы прикрывать отступление товарищей: он один, он знает, что останется
здесь навсегда, что никогда ничего не увидит больше, кроме грязного поля,
перебегающих фигурок в чужих мундирах и низкого унылого неба, и знает
также, что это правильно, что иначе нельзя, и гордится этим. И некий
сторож у меня в мозгу, пока я работал, внимательно и чутко прослушивал и
просматривал все вокруг, помнил, что ничего не кончилось, все продолжается
и что тут же под рукой, в ящике стола, лежит устрашающий молоток с
топориком и шипастым набалдашником. И в какой-то момент этот сторож
заставил меня поднять голову, потому что в комнате что-то произошло.
Собственно, ничего особенного не произошло. Перед столом стояла Ирка
и молча смотрела на меня. И в то же время, несомненно, что-то произошло,
что-то совсем уже неожиданное и дикое, потому что глаза у Ирки были
квадратные, а губы припухли. Я не успел слова сказать, как Ирка бросила
передо мной, прямо на мои бумаги, какую-то розовую тряпку, и я машинально
взял эту тряпку и увидел, что это лифчик.
- Что это такое? - спросил я, совершенно обалдев, глядя то на Ирку,
то на лифчик.
- Это лифчик, - чужим голосом произнесла Ирка и, повернувшись ко мне
спиной, ушла на кухню.
Холодея от ужасных предчувствий, я вертел в руках розовую кружевную
тряпку и ничего не понимал. Что за черт? При чем здесь лифчик? И вдруг я
вспомнил обезумевших женщин, навалившихся на Захара. Мне стало страшно за
