Ирку. Я отшвырнул лифчик, вскочил и бросился на кухню.
Ирка сидела на табуретке, опершись локтями на стол и обхватив голову
руками. Между пальцами правой руки у нее дымилась сигарета.
- Не прикасайся ко мне, - произнесла она спокойно и страшно.
- Ирка! - жалобно сказал я. - Иришка! Тебе плохо!
- Животное... - непонятно сказала она, оторвала руку от волос и
поднесла к губам дрожащую сигарету. Я увидел, что она плачет.
..."Скорую помощь"? Не поможет, не поможет, причем здесь "скорая
помощь"... Валерьянки? Брому? Господи, лицо-то у нее какое... Я схватил
стакан и налил воды из-под крана.
- Теперь все понятно... - сказала Ирка, судорожно затягиваясь и
отстраняя локтем стакан. - И телеграмма эта понятна, и все...
Докатились... Кто она?
Я сел и отхлебнул из стакана.
- Кто? - тупо спросил я.
На секунду мне показалось, что она хочет меня ударить.
- Это надо же, какая благородная скотина, - проговорила она с
отвращением. - Не захотел, значит, осквернять супружеское ложе... Ах, как
благородно... У сына в комнате развлекался...
Я допил воду и попытался поставить стакан, но рука у меня не
слушалась. Врача! - металось у меня в голове. Ирка моя, маленькая, врача!
- Ладно, - сказала Ирка. Она больше не смотрела на меня. Она смотрела
в окно и курила, поминутно затягиваясь. - Ладно, не будем. Ты сам всегда
говорил, что любовь - это договор. У тебя всегда это очень красиво
получалось: любовь, честность, дружба... Только уж могли бы проследить,
чтобы лифчики за собой не забывали... Может быть, там еще и трусики
найдутся, если поискать?
У меня словно шаровая молния лопнула в голове. Я сразу все понял.
- Ирка! - сказал я. - Господи, как ты меня напугала.
Конечно, это было совсем не то, что она ожидала услышать, потому что
она вдруг повернула ко мне лицо, бледное милое заплаканное лицо, и
посмотрела на меня с таким ожиданием, с такой надеждой, что я сам чуть не
разревелся. Она хотела только одного: чтобы все сейчас же разъяснилось,
чтобы все это оказалось чепухой, ошибкой, нелепым совпадением.
И это был последний камушек. Я больше уже не мог. Я больше не захотел
держать это при себе. И я обрушил на нее всю лавину ужаса и сумасшествия
последних двух дней.
Не знаю, наверное, в начале мой рассказ звучал, как анекдот. Скорее
всего, так оно и было, но я говорил и говорил, ни на что не обращая
внимания, не давая ей возможности вставить язвительное замечание, кое-как,
без всякого порядка, плюнув на хронологию, и я видел, как выражение
недоверия и надежды на ее лице сменилось сначала изумлением, затем
беспокойством, затем страхом и, наконец, жалостью...
Мы уже сидели в большой комнате перед распахнутым окном - она в
кресле, а я на ковре рядом, прижавшись щекой к ее колену, - и тут
оказалось, что за окном - гроза, фиолетовая туча развалилась над крышами,
хлещет ливень, и свирепые молнии ввинчиваются в темя двенадцатиэтажки,
уходя в него без остатка. Крупные холодные брызги шлепались в подоконник,
залетали в комнату, порывы ветра вздували желтые шторы, а мы сидели
неподвижно, и она тихонько гладила меня по волосам. А я испытывал огромное
облегчение. Выговорился. Избавился от половины тяжести. Теперь отдыхал,
прижав лицо к ее гладкому загорелому колену. Гром грохотал почти
непрерывно, и разговаривать было трудно, да в общем-то мне и не хотелось
больше разговаривать.
Потом она сказала:
- Димка. Ты только не должен на меня оборачиваться. Ты должен так
решать, как будто меня нет. Потому что я все равно буду с тобой всегда.
Что бы ты ни решил.
Я крепко прижался к ней. Собственно, я знал, что она так скажет, и
толку от этих ее слов, собственно, никакого не было, но все равно я был ей
благодарен.
- Ты меня прости, - продолжала она, помолчав, - но в голове у меня
это никак не укладывается... Нет, я верю тебе, верю... только как-то уж
очень странно все это получается... Может быть, все-таки какое-то другое
объяснение поискать... более... ну, что ли... попроще что-нибудь,
попонятнее...
- Мы искали, - сказал я.
- Нет, я, наверное, не то говорю... Вечеровский, конечно, прав... Не
в том прав, что это... как он говорит... Гомеостатическая Вселенная... он
в том прав, что дело-то не в этом. Действительно, какая разница? Если
Вселенная, то нужно сдаваться, а если пришельцы, то нужно бороться? В
общем, ты меня не слушай. Это я просто так говорю... от обалдения...
Она зябко передернулась. Я приподнялся, втиснулся рядом с ней в
кресло и обнял ее. Сейчас мне хотелось только одного - на разные лады
повторять, как мне страшно. Как мне страшно за себя, как мне страшно за
нее, как мне страшно за нас обоих вместе... Но это, конечно, было бы
бессмысленно и даже, наверное, жестоко.
Мне казалось, что, если бы ее не было на свете, я бы точно знал, как
мне поступить. Но она была. И я знал, что она гордится мною, всегда
гордилась. Я ведь человек довольно скучный и не слишком-то удачливый,
однако гордиться можно и мною тоже. Я был когда-то хорошим спортсменом,
всегда умел работать, голова у меня варит, и в обсерватории я на хорошем
счету, и в дружеских компаниях я на хорошем счету, умею повеселиться, умею
острить, спорить умею... И она всем этим гордилась. Пусть немножко, но
все-таки гордилась. Я же видел, как она смотрит на меня иногда... Просто
не знаю, как бы она в действительности отнеслась к моему превращению в
медузу. Наверное, я и любить-то не смогу ее по-настоящему, даже на это не
буду способен...
И словно в ответ на мои мысли, она вдруг сказала, оживившись:
- А помнишь, мы с тобой когда-то радовались, что все экзамены теперь
позади и ничего сдавать больше не придется до самой смерти? Оказывается,
не все. Оказывается, остается еще один.
- Да, - сказал я, а сам подумал: только это такой экзамен, что никто
не знает, пятерку лучше получить, или двойку. И вообще неизвестно, за что
здесь ставят пятерку, а за что двойку.
- Димка, - прошептала она, повернув ко мне лицо. - А ведь, наверное,
ты действительно какую-то великую штуку выдумал, если они так за тебя
взялись... На самом-то деле тебе гордиться надо... и вообще всем вам...
Ведь сама госпожа Вселенная на вас внимание обратила!
- Гм... - сказал я, а сам подумал: Вайнгартену с Губарем гордиться
уже вообще нечем, а что касается меня, то это дело под большим вопросом.
И опять-таки, словно подслушав мои мысли, она произнесла:
- И совсем неважно, какое решение ты примешь. Важно, что ты оказался
способен на такое открытие... Ты мне хоть расскажешь, о чем там речь? Или
это тоже нельзя?
- Не знаю, - сказал я, а сам подумал: что же это она - утешает меня
или действительно так думает, или сама, бедняжка, напугана до того, что
подталкивает меня на капитуляцию, или просто золотит пилюлю, которую мне -
она уже это знает - придется проглотить? Или, может быть, наоборот,
толкает меня на драку, дотлевающую гордость мою ворошит...
- Свиньи они, - сказала она тихо. - Только им все равно нас не
разлучить. Правда? У них это не получится. Верно, Димка?
- Конечно, - сказал я, а сам подумал: об этом и речь, маленькая.
Сейчас - только об этом.
Гроза уходила. Туча, неторопливо свертываясь, уплывала на север,
открывая затянутое серой мглой небо, с которого лился уже не ливень, а
сыпал мелкий серенький дождик.
- Дождик я привезла, - сказала Ирка. - А я-то думала, мы с тобой в
солнечное закатимся в субботу...
- До субботы еще далеко, - сказал я. - Может, и закатимся.
Все было сказано. Теперь надо было говорить о Солнечном, о книжных
полках для Бобки, о стиральной машине, которая опять сдохла. Обо всем этом
мы и поговорили. И была иллюзия обычного вечера и, чтобы продлить и
усилить эту иллюзию, было решено выпить чайку. Была вскрыта свежая пачка
цейлонского, заварочный чайник тщательнейше, по науке, прополоснут горячей
водой, на стол водружена торжественно коробка "Пиковой дамы", и потом мы
оба стояли над чайником и внимательно следили за водой, чтобы не
пропустить момент ключевого кипения, и произносились традиционные шутки,
и, расставляя чашки и блюдца, я тихонько взял со стола сакраментальный
бланк стола заказов, и записочку насчет Лидочки, и паспорт Сергеенко И.Ф.,
смял их и незаметно сунул в помойное ведро.
И мы прекрасно попили чайку - это был настоящий чай, "чай как
напиток", - разговаривали о чем угодно, кроме самого главного, а я все
думал, о чем сейчас думает Ирка, потому что у нее был такой вид, словно
она уже успела забыть весь этот ужас, - сказала мне все, что думает по
этому поводу, и теперь с облегчением забыла, снова оставив меня один на
один с моим выбором.
Потом она сказала, что будет сейчас гладить и чтобы я при этом сидел
рядом и рассказывал ей про что-нибудь веселое. И я стал убирать посуду, и
в это время раздался звонок в дверь.
Негромко напевая "Лучше гор могут быть только горы..." - я направился
в прихожую, бросив один только косой взгляд в сторону Ирки (она совершенно
спокойно вытирала стол сухой чистой тряпкой). Уже поворачивая замок, я
вспомнил о своем молотке, но мне показалось смешным и неловким
возвращаться за ним в большую комнату, и я распахнул дверь.
Высокий, совсем молодой парень в мокром плаще и с мокрыми светлыми
волосами равнодушно объявил: "Телеграмма, прошу расписаться...". Я взял у
него огрызок карандаша и, приложив квитанцию к стене, написал дату и время
по его подсказке, затем расписался, вернул карандаш и квитанцию,
поблагодарил и закрыл дверь. Я знал, что ничего хорошего ждать нельзя. Тут
же в прихожей, под яркой пятисотсвечовой лампой, я развернул телеграмму и
прочитал ее.
Телеграмма была от тещи. "ВЫЛЕТАЕМ С БОБКОЙ ЗАВТРА ВСТРЕЧАЙТЕ РЕЙС
425 БОБКА МОЛЧИТ НАРУШАЕТ ГОМОЕОПАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ ЦЕЛУЮ МАМА". И ниже
была приклеена полоска :"ГОМЕОПАТИЧЕСКОЕ МИРОЗДАНИЕ ТАК". Я прочитал
телеграмму и перечитал ее, затем очень медленно сложил ее вчетверо,
погасил свет и пошел по коридору. Ирка уже ждала меня, прижавшись спиной к
двери в ванную. Я протянул ей телеграмму, сказал: "Мама с Бобкой приезжают
завтра..." - и направился прямо к своему столу. На моих черновиках все еще
валялся Лидочкин лифчик. Я аккуратно переложил его на подоконник, собрал
листики, разложил их по порядку и сунул в общую тетрадь. Затем я достал
новенькую папку для бумаг, вложил туда все, завязал тесемки и, не
присаживаясь, написал на обложке чертежным шрифтом: "Д._Малянов. К вопросу
о взаимодействии звезд с диффузионной материей в Галактике." Перечитал,
подумал и густо зачеркнул "Д._Малянов". Потом я взял папку под мышку и
пошел вон. Ирка все стояла у двери в ванную, прижав телеграмму к груди.
Когда я проходил мимо нее, она сделала слабое движение рукой, то ли
пытаясь задержать меня, то ли благословить. Я сказал не глядя: "Я к
Вечеровскому. Скоро вернусь".
По лестнице я поднимался неторопливо, ступенька за ступенькой, то и
дело поправляя папку, съезжавшую у меня из под мышки. Свет на лестнице
почему-то не включили, было сумрачно, и стояла тишина, слышно было только,
как плещет вода, стекающая с крыши за открытыми окнами. На площадке
шестого этажа, где в нише у мусоропровода целовались давеча те двое, я
остановился и посмотрел во двор. Огромное дерево влажно поблескивало
черной листвой, и двор был пуст, и блестели рябые от дождя лужи.
Я никого не встретил на лестнице, только между седьмым и восьмым
