взять господина мэра за седой благородный загривок, ахнуть мордой об стол:
"Где хлеб, зараза? Почему солнце не горит?" и под жопу - ногой, ногой,
ногой...
Дверь распахнулась, ахнув о стену, и вошел Кэнси, маленький,
стремительный, и сразу видно, что в ярости - глаза щелками, мелкие зубы
оскалены, смоляная шевелюра дыбом. Андрей мысленно застонал. Опять сейчас
потащит с кем-нибудь воевать, подумал он с тоской.
Кэнси подошел и шваркнул об стол перед Андреем пачку гранок,
исполосованных красным карандашом.
- Я этого печатать не буду! - объявил он. - Это саботаж!
- Ну, что у тебя опять? - спросил Андрей уныло. - С цензором
поцапался, что ли? - Он взял гранки и уставился в них, ничего не понимая,
да и не видя ничего, кроме красных линий и загогулин.
- Подборка писем - из одного письма! - яростно сказал Кэнси. -
Передовицу нельзя - слишком острая. Комментарий к выступлению мэра нельзя
- слишком вызывающ. Интервью с фермерами нельзя - больной вопрос,
несвоевременно... Я так работать не могу, Андрей, воля твоя. Ты должен
что-то сделать. Они убивают газету, эти сволочи!
- Ну подожди... - морщась, сказал Андрей. - Подожди, дай
разобраться...
Большой ржавый болт ввинтился ему вдруг в затылок, в ямку у основания
черепа. Он закрыл глаза и тихонько застонал.
- Стонами тут не поможешь! - сказал Кэнси, падая в кресло для
посетителей и нервно закуривая. - Ты стонешь, я стенаю, а стонать должна
эта сволочь, а не мы с тобой...
Дверь снова распахнулась. Цензор - жирный, потный, весь в красных
пятнах, - загнанно дыша, ввалился в комнату и уже с порога пронзительно
закричал:
- Я отказываюсь работать в таких условиях! Я, господин главный
редактор, не мальчишка! Я - государственный служащий! Я здесь не для
собственного удовольствия сижу! Я похабную ругань от ваших подчиненных
выслушивать не намерен! И чтобы обзывались!..
- Да вас душить надо, а не обзывать! - прошипел из своего кресла
Кэнси, сверкая глазами, как змея. - Вы саботажник, а не государственный
служащий!
Цензор окаменел, переводя налитые глазки с него на Андрея и обратно.
Потом он вдруг сказал очень спокойно и даже торжественно:
- Господин главный редактор! Я объявляю формальный протест!
Тут Андрей сделал наконец над собой чудовищное усилие, хлопнул
ладонью по столу и сказал:
- Я попрошу всех замолчать. Всех! Сядьте, пожалуйста, господин
Паприкаки.
Господин Паприкаки сел напротив Кэнси и, теперь уже ни на кого не
глядя, вытащил из кармана большой клетчатый носовой платок и принялся
вытирать потную шею, щеки, затылок, кадык.
- Значит, так... - сказал Андрей, перебирая гранки. - Мы подготовили
подборку из десяти писем...
- Это тенденциозная подборка! - немедленно объявил господин
Паприкаки.
Кэнси сейчас же взвился:
- У нас за вчерашний день девятьсот писем насчет хлеба! - заорал он.
- И все - вот такого содержания, если не хлеще!..
- Минуточку! - сказал Андрей, повысив голос, и снова хлопнул ладонью
по столу. - Дайте говорить мне! А если вам неугодно, выйдите оба в коридор
и препирайтесь там... Так вот, господин Паприкаки, наша подборка основана
на тщательном анализе поступивших в редакцию писем. Господин Убуката
совершенно прав: мы располагаем корреспонденцией, гораздо более резкой и
невыдержанной. Но в подборку мы включили как раз самые спокойные и
сдержанные письма. Письма людей не просто голодных или напуганных, а
понимающих сложность положения. Более того, мы даже включили в подборку
одно письмо, прямо поддерживающее правительство, хотя это - единственное
такое из семи тысяч, которые мы...
- Против этого письма я ничего не имею, - прервал его цензор.
- Еще бы, - сказал Кэнси. - Вы же сами его и написали.
- Это ложь! - взвизгнул цензор так, что ржавый винт снова вонзился
Андрею в затылок.
- Ну, не вы, так кто-нибудь другой из вашей шайки, - сказал Кэнси.
- Сами вы шантажист! - выкрикнул цензор, снова покрываясь пятнами.
Это был странный возглас, и на некоторое время воцарилось молчание.
Андрей перебрал гранки.
- До сих пор мы неплохо с вами срабатывались, господин Паприкаки, -
сказал он примирительно. - Я уверен, что и сейчас нам следует найти
некоторый компромисс...
Цензор замотал щеками.
- Господин Воронин! - сказал он проникновенно. - При чем здесь я?
Господин Убуката - человек невыдержанный, ему только бы сорвать злость, а
на ком - ему безразлично. Но вы-то понимаете, что я действую строго в
соответствии с полученными инструкциями. В городе назревает бунт. Фермеры
в любую минуту готовы начать резню. Полиция ненадежна. Вы что же, хотите
крови? Пожаров? У меня дети, я ничего этого не хочу. Да и вы этого не
хотите! В такие дни пресса должна способствовать смягчению ситуации, а не
обострению ее. Такова установка, и, должен сказать, я с нею совершенно
согласен. А если бы даже и был не согласен, все равно обязан, это моя
обязанность... Вот вчера арестовали цензора "Экспресса" за
попустительство, за пособничество подрывным элементам...
- Я вас прекрасно понимаю, господин Паприкаки, - сказал Андрей с
наивозможнейшей сердечностью. - Но вы же видите, в конце концов, что
подборка вполне умеренная. Поймите, именно потому, что времена тяжелые, мы
не можем поддакивать правительству. Именно потому, что грозит выступление
деклассированных элементов и фермеров, мы должны сделать все, чтобы
правительство взялось за ум. Мы исполняем свой долг, господин Паприкаки!
- Подборку я не подпишу, - тихо сказал Паприкаки.
Кэнси шепотом выматерился.
- Мы будем вынуждены выпустить газету без вашей санкции, - сказал
Андрей.
- Очень хорошо, - сказал Паприкаки с тоской. - Очень мило. Просто
очаровательно. На газету наложат штраф, а меня арестуют. И тираж арестуют.
И вас тоже арестуют.
Андрей взял листок "Под знаменем Радикального возрождения" и помахал
им перед носом цензора.
- А почему не арестовывают Фрица Гейгера? - спросил он. - Сколько
цензоров этой газетки арестовано?
- Не знаю, - сказал Паприкаки с тихим отчаянием. - Какое мне до этого
дело? И Гейгера когда-нибудь арестуют, допрыгается...
- Кэнси, - сказал Андрей. - Сколько у нас в кассе? На штраф хватит?
- Соберем между сотрудниками, - деловито сказал Кэнси и поднялся. - Я
даю метранпажу команду начать тираж. Выкрутимся как-нибудь...
Он пошел к двери, цензор тоскливо смотрел ему вслед, вздыхал и
сморкался.
- Сердца у вас нет... - бормотал он. - И ума нет. Молокососы...
На пороге Кэнси остановился.
- Андрей, - сказал он. - На твоем месте я бы все-таки сходил в мэрию
и нажал там на все рычаги, какие только можно.
- Какие там рычаги... - мрачно проговорил Андрей.
Кэнси сейчас же вернулся к столу.
- Пойди к заместителю политконсультанта. В конце концов, он тоже
русский. Ты же с ним водку пил.
- Я ему и морду бил, - сказал Андрей угрюмо.
- Ничего, он не обидчивый, - сказал Кэнси. - И потом, я точно знаю,
что он берет.
- Кто в мэрии не берет? - сказал Андрей. - Разве в этом дело? - Он
вздохнул. - Ладно, схожу. Может, узнаю что-нибудь... А с Паприкаки что
будем делать? Он же сейчас звонить побежит... Побежите ведь, а?
- Побегу, - согласился Паприкаки без всякого энтузиазма.
- А я его сейчас свяжу и завалю за шкаф! - сказал Кэнси, сверкнув
всеми зубами от удовольствия.
- Ну, зачем... - сказал Андрей. - Зачем это сразу: свяжу, завалю...
Запри его в архиве, там телефона нет.
- Это будет насилие, - заметил Паприкаки с достоинством.
- А если вас арестуют, это не будет насилие?
- Так я же не возражаю! - сказал Паприкаки. - Я просто так...
отметил...
- Иди, иди, Андрей, - сказал Кэнси нетерпеливо. - Я тут без тебя все
сделаю, не беспокойся.
Андрей с кряхтением поднялся, волоча ноги, побрел к вешалке, взял
плащ. Берет куда-то запропастился, он поискал внизу, среди каких-то галош,
забытых посетителями в старые добрые времена, не нашел, матюкнулся и вышел
в приемную. Худосочная секретарша вскинула на него испуганные серенькие
глазки. Шлюшка задрипанная. Как ее звать-то?..
- Я в мэрию, - мрачно сказал он.
В редакции все шло вроде бы как обычно. Орал кто-то по телефону,
писал кто-то, примостившись с краю стола, кто-то рассматривал мокрые
фотографии, кто-то пил кофе, метались мальчишки-курьеры с папками и
бумагами, было накурено, намусорено, заведующий литературным отделом,
феноменальный осел в золотом пенсне, бывший чертежник из какого-то
квазигосударства наподобие Андорры, высокопарно вещал тоскующему автору:
"Вы здесь где-то переусердствовали, где-то не хватило у вас чувства меры,
материал оказался крепче вас и лабильнее..." "Ногой, ногой, ногой", -
думал Андрей, проходя. Ему вдруг вспомнилось, как все это было мило его
сердцу, как ново, увлекательно, - совсем недавно! - казалось таким
перспективным, нужным, важным... "Шеф, одну минутку", - крикнул ему Денни
Ли, завотделом писем, и устремился было следом, но Андрей, не
оборачиваясь, только отмахнулся назад. "Ногой, ногой, ногой..."
Выйдя из подъезда, он остановился и поднял воротник плаща. По улице
по-прежнему грохотали телеги - и все в одну сторону, к центру города, к
мэрии. Андрей засунул руки поглубже в карманы и, ссутулившись, двинулся в
том же направлении. Минуты через две он заметил, что идет рядом с
чудовищной колымагой с колесами в человеческий рост. Колымагу влекли два
гигантских битюга, притомившихся, видно, с дальней дороги. Поклажи в
колымаге видно не было за высокими дощатыми бортами, зато хорошо был виден
возница на передке - даже не столько сам возница, сколько его колоссальный
брезентовый плащ с треугольным капюшоном. От самого возницы усматривалась
только борода, торчащая вперед, и сквозь скрип колес и перестук копыт
слышались издаваемые им непонятные звуки: то ли он лошадей своих ободрял,
то ли лишние газы выпускал по деревенскому простодушию.
И этот в город, думал Андрей. Зачем? Что им тут всем нужно? Хлеба они
здесь не достанут, да и не нужен им хлеб, есть у них хлеб. И вообще все у
них есть, не то что у нас, у горожан. Даже оружие есть. Неужели
действительно хотят устроить резню, махновщину? Может быть. Только какая
им от этого польза? По квартирам шарпать?.. Ничего не понятно.
Он вспомнил интервью с фермерами, и как Кэнси был этим интервью
разочарован, хотя сам же его и брал - опросил чуть ли не полсотни мужиков
на площади перед мэрией. "А как народ, так и мы"; "Надоело, понимаешь, на
болотах сидеть, дай, думаю, съезжу..."; "И не говорите, господин хороший,
чего народ прет, куда прет, зачем? Сами удивляемся..."; "Ну, вижу я - все
в город. И я - в город. Что я - рыжий, что ли?"; "...Автомат-то? А как же
нам без автомата? У нас без автомата шагу ступить нельзя..."; "...Вышел
это я утром коров доить, гляжу - едут. Семка Костылин едет, Жак-Француз
едет, этот, как его... ах, ядрит-твою, все время я его забываю, за Вшивым
Бугром живет... тоже едет! Я спрашиваю, ребята, мол, куда? Да вот,
говорят, солнца седьмой день нету, надо бы в город съездить..."; "А вы у
начальства спросите. Начальство - оно все знает..."; "Так говорили же, что
трактора автоматические давать будут! Чтобы самому дома сидеть, поясницу
чесать, а он бы за тебя чтобы работал... Третий год обещают...".
Уклончиво, смутно, неясно. Зловеще. То ли они просто хитрят, то ли
сбивает их в кучу какой-то инстинкт, а может быть, и организация
