интересует. Господин Президент по природной своей ограниченности - ну,
облает вас, ну, в крайнем случае, прикажет посадить, а потом к празднику
амнистирует от полноты чувств и еще обедать к себе пригласит. А Зурзмансор
поглядит на вас в лупу проклассифицирует: дерьмо собачье, никуда не
годное, и вдумчиво, от большого ума, то всеобщей философии, смахнет
тряпкой в мусорное ведро и забудет о том, что вы были...
Виктор даже есть перестал. Странное было зрелище, неожиданное. Павор
волновался, губы у него подергивались, от лица отлила кровь, он даже
задыхался. Он явно верил в то, что говорил, в глазах у него ужасом застыло
видение страшного мира. Ну-ну, сказал себе Виктор предостерегающе. Это же
враг, мерзавец. Он же актер, он же тебя покупает за ломанный грошик. Он
вдруг понял, что насильно отталкивается от Павора. Это же чиновник, не
забывай. У него по определению не может быть идейных соображений -
начальство приказало, вот он и работает на компот. Прикажут ему защищать
мокрецов - будет защищать. Знаю я эту сволочь, видывал...
Павор взял себя в руки и улыбнулся.
- Я знаю, что вы думаете, - сказал он. - По вашей физиономии видно,
как вы пытаетесь угадать: чего ко мне этот тип пристал что ему от меня
нужно, а вот представьте себе, ничего мне от вас не нужно. Искренне хочу
предостеречь вас, искренне хочу, чтобы вы разобрались, чтобы вы выбрали
правильную сторону... - Он болезненно оскалился. - Не хочу, чтобы вы стали
предателем человечества. Потом спохватитесь - да поздно будет... Я уже не
говорю о том, что вам вообще нужно отсюда убраться, я и пришел-то к вам,
чтобы настоять на этом. Сейчас наступают тяжелые времена, у начальства
приступ служебного рвения, кое-кому намекнули, что, мол, плохо работаете,
господа, порядка нет... но это - ладно, это чепуха, об этом мы еще
поговорим. Я хочу, чтобы вы в главном разобрались. А главное - это не то,
что будет завтра. Завтра они еще будут сидеть у себя за проволокой под
охраной этих кретинов... - Он опять оскалился. - А вот пройдет десяток
лет...
Виктор так и не узнал, что произойдет через десяток лет. Дверь номера
открылась без стука, и вошли двое в одинаковых серых плащах, и Виктор
сразу понял, кто это. У него привычно екнуло внутри, и он покорно
поднялся, чувствуя тошноту и бессилие. Но ему сказали "Сядьте", а Павору
сказали "Встаньте".
- Павор Сумман, вы арестованы.
Павор, белый, даже какой-то синевато-белый, как обрат, поднялся и
хрипло сказал:
- Ордер.
Ему дали посмотреть какую-то бумагу, и пока он глядел в нее
невидящими глазами, взяли под локти, вывели и затворили за собой дверь.
Виктор остался сидеть, весь обмякнув, глядя в полоскательницу и повторяя
про себя: Пусть жрут друг друга, пусть жрут друг друга... Он все ждал, что
на улице зашумит машина, стукнут дверцы, но так ничего и не дождался.
Потом он закурил, и, чувствуя, что не может больше сидеть здесь, чувствуя,
что нужно с кем-то поговорить, как-то рассеяться, или, по крайней мере,
выпить с кем нибудь водки, вышел в коридор. Интересно, откуда они узнали,
что он у меня. Нет, совсем не интересно. Ничего интересного в этом нет...
На лестничной площадке маячил долговязый профессионал. Было так непривычно
видеть его одного, что Виктор огляделся - и точно: в углу на диване сидел
молодой человек с портфелем и разворачивал газету.
- А, вот он сам, - сказал долговязый. Молодой человек посмотрел на
Виктора, поднялся и принялся складывать газету. - Я как раз к вам, -
сказал долговязый. - Но раз уж так получилось, пойдемте к нам, там
спокойнее.
Виктору было все равно, куда идти, и он покорно поплелся на третий
этаж. Долговязый долго отпирал дверь триста двенадцатого номера. У него
была целая связка ключей, и он, кажется, перепробовал все; тем временем
Виктор и молодой человек в очках стояли рядом, и у молодого человека было
скучающее выражение лица, а Виктор думал, что было бы, если бы дать ему
сейчас по башке, выхватить портфель, и помчаться по коридору. Потом они
вошли в номер, и молодой человек сейчас же ушел в спальню, налево, а
долговязый сказал Виктору: "Одну минуточку", и удалился в спальню направо.
Виктор присел за стол красного дерева и стал водить пальцем по шершавым
кругам, оставленным на полированной поверхности стаканами и рюмками.
Кругов этих было множество, со столом не церемонились и не смотрели, что
он красного дерева, на него клали горящие сигареты и, по крайней мере,
один раз стряхнули авторучку. Потом и спальни снова вышел молодой человек,
на этот раз без портфеля и без пиджака, в домашних шлепанцах, с газетой в
одной руке и с полным стаканом в другой. Он сел в свое кресло под
торшером, и сейчас же из спальни появился долговязый с подносом, который
он тут же поставил на стол. На подносе стояла початая бутылка скотча,
стакан и лежала большая квадратная коробка, обтянутая синим сафьяном.
- Сначала формальности, - сказал долговязый. - Хотя нет, подождите,
сначала второй стакан. - Он огляделся, взял с письменного столика
стаканчик для карандашей, заглянул в него, подул и поставил на поднос. -
Итак, формальности, - сказал он.
Он выпрямился, опустил руки по швам и строго выкатил глаза. Молодой
человек отложил газету и тоже встал, скучающе глядя в сторону. Тогда
Виктор тоже поднялся.
- Виктор Банев! - провозгласил долговязый казенно-возвышенным
голосом. - Милостивый государь! От имени и по специальному повелению
господина Президента я имею честь вручить вам медаль "Серебряный
Трилистник Второй Степени" в награду за особые заслуги, оказанные вами
департаменту, который я удостоен здесь представлять!
Он раскрыл синюю коробку, торжественно извлек из нее медаль на белой
муаровой ленточке и принялся пришпиливать ее к груди Виктора. Молодой
человек разразился вежливыми аплодисментами. Потом долговязый вручил
Виктору удостоверение и коробку, пожал Виктору руку, отступил на шаг,
полюбовался и тоже похлопал в ладоши. Виктор, чувствуя себя идиотом, тоже
похлопал.
- А теперь это надо обмыть, - сказал долговязый.
Все сели. Долговязый разлил виски и взял себе стаканчик для
карандашей.
- За кавалера "Трилистника"! - провозгласил он.
Все снова встали, обменялись улыбками, выпили и снова сели. Молодой
человек в очках тут же взял газету и закрылся ею.
- Третья степень у вас, кажется, была, - сказал долговязый. - Теперь
вам еще первую, и будете полным кавалером. Бесплатный проезд и все такое.
За что третью схватили?
- Не помню, - сказал Виктор. - Было там что-то такое, убил, наверное,
кого-нибудь... А, помню. Это за Китчиганский плацдарм.
- О! - сказал долговязый и снова разлил виски. - А я вот не воевал.
Не успел.
- Вам повезло, - сказал Виктор. Они выпили. - Между нами говоря, не
понимаю, за что мне дали эту штуку.
- Я же сказал: за особые услуги.
- За Суммана, что ли? - произнес Виктор, горестно усмехаясь.
- Бросьте! - сказал долговязый. - Вы же важная персона. Вы же там, в
кругах... - Он неопределенно помахал пальцем возле уха.
- В каких там кругах... - сказал Виктор.
- Знаем, знаем! - лукаво закричал долговязый. - Все знаем! Генерал
Пферд, генерал Пукки, полковник Бамбарха... Вы - молодец.
- В первый раз слышу, - сказал Виктор нервно.
- Начал это дело полковник. Никто, сами понимаете, не возражал - еще
бы! Ну, а потом генерал Пферд был на докладе у Президента и подсунул ему
представление на вас... - Долговязый засмеялся. - Потеха, говорят была.
Старик заорал: "Какой Банев? Куплетист? Ни за что!" Но генерал ему эдак
сурово: надо, ваше высокопревосходительство! В общем, обошлось. Старик
растрогался, ладно, говорит, прощаю. Что там у вас с ним случилось?
- Да так, - неохотно сказал Виктор. - О литературе поспорил.
- Вы действительно пишете книжки? - спросил долговязый.
- Да. Как полковник Лоуренс.
- И прилично платят?
- ...
- Надо будет и мне попробовать, - сказал долговязый. - Времени вот
только нет свободного. То одно, то другое...
- Да, времени нет, - согласился Виктор. При каждом движении медаль
покачивалась и стучала по ребрам. От нее было ощущение, как от горчичника.
Хотелось снять, и тогда сразу полегчает.
- Вы знаете, я пойду, - сказал он поднимаясь. - Время.
Долговязый тотчас вскочил.
- Конечно, - сказал он.
- До свидания.
- Честь имею, - сказал долговязый. Молодой человек в очках приспустил
газету и поклонился.
Виктор вышел в коридор и сейчас же содрал с себя медаль. У него было
сильное желание бросить ее в урну, но он удержался и сунул ее в карман. Он
спустился вниз на кухню, взял бутылку джина, а когда шел обратно, портье
окликнул его:
- Господин Банев, вам звонил господин бургомистр. Уже два раза. В
номере вас не было, и я...
- Что ему нужно? - угрюмо спросил Виктор.
- Он просил, чтобы вы ему немедленно позвонили. Вы сейчас к себе?
Если он сейчас позвонит еще раз...
- Пошлите его в задницу... - сказал Виктор. - Я сейчас выключу
телефон, и если он будет звонить вам, то так и передайте, господин Банев,
кавалер "Трилистника Второй Степени", посылает-де вас, господин
бургомистр, в задницу.
Он заперся в номере, выключил телефон и еще зачем-то прикрыл его
подушкой. Затем он сел за стол, налил джину, и, не разбавляя, выпил залпом
весь стакан. Джин обжег глотку и пищевод. Тогда он схватил ложку и стал
жрать клубнику в сливках, не замечая вкуса, не замечая, что делает.
Хватит, и хватит с меня, - думал он. Не нужно мне ничего, ни орденов, ни
генералов, ни гонораров, ни подачек ваших, не нужно мне вашего внимания,
ни вашей злобы, ни любви вашей, оставьте меня одного, я по горло сыт самим
собой, и не впутывайте меня в ваши истории... Он схватил голову руками,
чтобы не видеть перед собой бело-синего лица Павора и этих бесцветных
безжалостных морд в одинаковых плащах. Генерал Пферд с вами, генерал
Баттокс. Генерал Аршман с вашими орденоносными объятиями, и Зурзмансор с
отклеивающимся ликом... Он все пытался понять, на что это похоже. Высосал
еще пол-стакана и понял, что, корчась, прячется на дно траншеи, а под ним
ворочается земля, целые геологические пласты, гигантские массы гранита,
базальта, лавы, выгибают друг друга, ломают друг друга, стеная от
напряжения, вспучиваются, выпячиваются, и между делом, походя, выдавливают
его наверх, все выше, выжимают из траншеи, выпирают над бруствером, а
времена тяжелые, у властей приступ служебного рвения, намекнули кому-то,
что плохо-де работаете, а он - вот он, под бруствером, голенький, глаза
руками зажал, а весь на виду. Лечь бы на дно, думал он. Лечь бы на самое
дно, чтобы не слышали и не видели. Лечь бы на дно, как подводная лодка, -
подумал он и кто-то подсказал ему - чтобы не могли запеленговать. И никому
не давать о себе знать. И нет меня, нет. Молчу, разбирайтесь сами.
Господи, почему я никак не могу сделаться циником?.. Лечь бы на дно, как
подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Лечь бы на дно, как
подводная лодка, - твердил он, - и позывных не передавать. Он уже
чувствовал ритм, и сразу заработало: сыт я по горло... до подбородка... и
не хочу я ни пить, ни писать. Он налил джину и выпил. Я не хочу ни петь,
ни писать... ох, надоело петь и писать... Где банджо, подумал он. Куда я
сунул банджо? Он полез под кровать и вытащил банджо. А мне на вас плевать,
подумал он. Ох, до какой степени мне плевать! Лечь бы на дно, как
подводная лодка, чтобы не могли запеленговать. Он ритмично бил по струнам,
