активист московского ипподрома Аркадий Помидоров.
Однажды, будучи в отличнейшем настроении, Аркадий Помидоров уступил
эту историческую английскую трубку своему соседу, то есть Вадиму
Афанасьевичу, но, конечно, по-дружески, за цену чисто символическую, за
два рубля восемьдесят семь копеек.
Итак, Вадим Афанасьевич сидел на завалинке и по поручению Володи
сторожил бочкотару, уютно свернувшуюся под его пледом "мохер",
Ему нравился этот тихий Мышкин, так похожий на Грандо-Кабальерос, да
и вообще ему нравилось сидеть на завалинке и сторожить бочкотару, ставшую
ему родной и близкой,
Да, если бы не проклятая Хунта, давно бы уже Вадим Афанасьевич
съездил в Халигалию за невестой, за смуглянкой Марией Рохо или за
прекрасной Сильвией Честертон (английская кровь!), давно бы уже построил
кооперативную квартиру в Хорошево-Мневниках, благо за годы умеренной жизни
скоплена была достаточная сумма, но...
Вот таким тихим, отвлеченным мыслям предавался Вадим Афанасьевич в
ожидании Телескопова, иногда вставая и поправляя плед на бочкотаре.
Вдруг в конце улицы за собором послышался голос Телескопова. Тот шел
к дому приезжих, горланя песню, и песня эта бросила в дрожь Вадима
Афанасьевича.
Ие-йе-йе, хали-гали!
Ие-йе-йе, самогон!
Ие-йе-йе, сами гнали!
Иейе-йе. сами пьем!
А кому какое дело,
Где мы дрожжи достаем... -
Распевал Володя никому, кроме Вадима Афанасьевича, не известную
халигалийскую песню. Что за чудо? Что за бред? Уж не слуховые ли
галлюцинации?
Володя шел по улице, загребая ногами пыль.
- Привет, Вадька! - заорал он, подходя. - Ну и гада эта тетка Настя!
Не поверишь, по двугривенному за стакан лупит. Да я, когда в Ялте на
консервном заводе работал, за двугривенный в колхозе "Первомай" литр вина
имел, а вино, между прочим, шампанских сортов, накапаешь туда одеколону
цветочного полсклянки и ходишь весь вечер косой.
- Присядьте, Володя, мне надо с вами поговорить, - попросил Вадим
Афанасьевич,
- В общем, если хочешь, пей, Вадим, - сказал Телескопов, присаживаясь
и протягивая бутыль.
- Конечно, конечно, - пробормотал Дрожжинин и стал с усилием глотать
пахучий, сифонный, сифонноводородный, сифонно-винегретно-котлетно-хлебный,
культурный, освежающе-одуряющий напиток,
- Отлично, Вадим, - похвалил Телескопов. - Вот с тобой я бы пошел в
разведку.
- Скажите, Володя, - тихо спросил Вадим Афанасьевич. - Откуда вы
знаете халигалийскую народную песню?
- А я там был, - ответил Володя. - Посещал эту Халигалию-Малигалию.
- Простите, Володя, но сказанное вами сейчас ставит для меня под
сомнение все сказанное вами ранее. Мы, кажется, успели уже с вами друг
друга узнать и внушить друг другу уважение на известной вам почве, но
почему вы полученные косвенным путем сведения превращаете в насмешку надо
мной? Я знаю всех советских людей, побывавших в Халигалии, их не так уж
много, больше того, я знаю вообще всех людей, бывших в этой стране, и со
всеми этими людьми нахожусь в переписке. Вы, именно вы, там не были,
- А хочешь заложимся? - спросил Володя.
- То есть как? - оторопел Дрожжинин.
- Пари на бутылку "Горного дубняка" хочешь? Короче, Вадик, был я там,
и все тут. В шестьдесят четвертом году совершенно случайно оформился
плотником на теплоход "Баскунчак", а его о Халигалию погнали, понял?
- Это было единственное европейское судно, посетившее Халигалию за
последние сорок лет, - прошептал Вадим Афанасьевич.
- Точно, - подтвердил Володя. - Мы им помощь везли по случаю
землетрясения,
- Правильно, - еле слышно прошептал Вадим Афанасьевич, его начинало
колотить неслыханное возбуждение. - А не помните ли, что конкретно вы
везли?
- Да там много чего было - медикамент, бинты, детские игрушки,
сгущенки, хоть залейся, всякого добра впрок на три землетрясения и четыре
картины художника Каленкина для больниц.
Вадим Афанасьевич с удивительной яркостью вспомнил счастливые минуты
погрузки этих огромных, добротно сколоченных картин, вспомнил массовое
ликование на причале по мере исчезновения этих картин в трюмах
"Баскунчака".
- Но позвольте, Володя! - воскликнул он. - Ведь я же знаю весь экипаж
"Баскунчака". Я был на его борту уже на второй день после прихода из
Халигалии, а вас...
- А меня, Вадик, в первый день списали, - доверительно пояснил
Телескопов. - Как ошвартовались, так сразу Помпезов Евгений Сергеевич
выдал мне талоны на сертификаты. Иди, говорит, Телескопов, отоваривайся, и
чтоб ноги твоей больше в нашем пароходстве не было, божий плотник, А в чем
дело, дорогой друг? С контактами я там кой-чего напутал.
- Володя, Володя, дорогой, я бы хотел знать подробности. Мне это
крайне важно!
- Да ничего особенного, - махнул ручкой Володя. - Стою я раз в
Пуэрто, очень скучаю. Кока-колой надулся, как пузырь, а удовлетворения
нет. Смотрю, симпатичный гражданин идет, познакомились - Мигель Маринадо.
Потом еще один работяга появляется, Хосе-Луис...
- Велосипедчик? - задохнулся Дрожжинин,
- Он, Завязали дружбу на троих, потом повторили. Пошли к Мигелю в
гости, и сразу девчонок сбежалась куча поглазеть на меня, как будто я
павлин кавказский из Мурманского зоопарка, у которого в прошлом году
Гришка Офштейн перо вырвал,
- Кто же там был из девушек? - трепетал Вадим Афанасьевич.
- Сонька Маринадова была, дочка Мигеля, но я ее пальцем не тронул,
это, Вадик, честно, затем, значит, Маришка Рохо и Сильвия, фамилии не
помню, ну а потом Хосе-Луис на велосипеде за своей невестой съездил, за
Роситой. Вернулся с преогромным фингалом на ряшке. Ну, Вадик, ты пойми,
девчонки коленками крутят, юбки короткие, я же не железный, верно?
Влюбился начисто в Сильвию, а она в меня. Если не веришь, могу карточку
показать, я ее от Симки у пахана прячу.
- Вы переписывались? - спросил Дрожжинин.
- Да и сейчас переписываемся, только Симка ее письма рвет, ревнует, А
ревность унижает человека, дорогая Симочка, это еще Вильям Шекспир железно
уточнил, а человек, Серафима Игнатьевна, он хозяин своего "я". И я вас
уверяю, дорогой работник прилавка, что у нас с Сильвией почти что и не
было ничего платонического, а если и бывало, то только когда теряли
контроль над собой. Я, может, больше любил, Симочка, по авенидам ихним
гулять с этой девочкой и с собачонкой Карабанчелем, Зверье такого типа я
люблю как братьев наших меньших, а также, Серафима, любите птиц-источник
знаний!
С этими словами Володя Телескопов совсем уже отключился, бухнулся на
завалинку и захрапел.
Тренированный по джентльменской методе Вадим Афанасьевич без особого
труда перенес легкое тело своего друга (да, Друга, теперь уже
окончательного друга) в дом приезжих и долго сидел на койке у него в
ногах, шевелил губами, думал о коварной Сильвии Честертон, ничего не
сообщившей ему о своем романе с Телескоповым, а сообщавшей только лишь о
всяких девических пустяках. Думал он также вообще о странном прелестном
характере халигалийских ветрениц, о периодических землетрясениях,
раскачивающих сонные халигалийские города, как бы в танце фанданго.
Второй сон Володи Телескопова
У Серафимы Игнатьевны сегодня день рождения, а у вас фонарь под
глазом. Начал рыться в карманах, вытащил талоны на бензин,
справочку-выручалочку о психической неполноценности, гвоздь, замок,
елового мыла кусок, красивую птицу-источник знаний, восемь копеек денег.
Начал трясти костюм, полупальто - вытряслось тарифной сетки метра
три, в ней премиальная рыба - доска-чего-тебе-надобно-старче, возвратной
посуды бутылками на шестьдесят копеек, банками на двадцать (живем!),
сборник песен "Едем мы, друзья, в дальние края", наряд на бочкотару,
расческа, пепельница, Наконец, обнаружилось искомое - вытащил из-под
подкладки завалящую маленькую ложь.
- А это у меня еще с Даугавпилса. Об бухту Троса зацепился и на ящик
глазом упал.
Верхом на белых коровах проехали приглашенные - все шишки
райпотребкооперации.
А Симка стоит в красном бархатном платье, смеется, как доменная печь
имени Кузбасса.
А его, конечно, не пускают. Выбросил за ненадобностью свою
паршивенькую ложь.
- У других и ложь-то как ложь, а у тебя и ложь-то как вошь.
Но ложь, отнюдь не как вошь, а спорее лягушкой весело шлепала к луже,
хватая на скаку комариков.
- Ворюги, позорники, сейчас я вас всех понесу! Как раз меня и
вынесли, а мимо дружина шла.
- Доставьте молодчика обратно в универмаг ДЛТ или в огороде под
капусту бросьте.
Одного меня в универмаг повезла боевая дружина, а другого меня под
капусту бросила.
Посмотрел из-за кочана - идет, идет по росе Хороший Человек, вроде бы
кабальеро, вроде бы Вадик Дрожжинин.
- Але, Хороший Человек, пойдем Серафиму спасать, баланс подбивать,
ой, честно, боюсь проворуется.
Второй сон Вадима Афанасьевича
Гаснут дальней Альпухары золотистые края, а я ползу по черепичным
крышам Халигални. Вон впереди дом, похожий на утес, ущербленный и узкий.
Он весь залит лунным светом, а наверху балкон, ниша в густой тени.
Выгнув спину, лунным леопардом иду по коньку крыши. Перед решающим
броском ощупываю рубашку, брюки-все ли на месте? Ура, все на месте!
Перепрыгиваю через улицу, взлетаю вверх по брандмауэру, и вот я на
балконе, в нише, а потом в будуаре, а в будуаре-альков, а в алькове
кровать XVI века, а на кровати раскинула юное тело Сильвия Честертон,
потомок испанских конкистадоров и каперов Ее Величества. Прыгнул на
кровать, завязалась борьба, сверкнул выхваченный из-под подушки кинжал,
ищу губы Сильвии.
СИЛЬВИЯ. - Вадим!
ОН. - Это я, любимая!
Кинжал летит на ковер. Дышала ночь восторгом сладострастья...
- Любимый, куда ты?
- Теперь я к Марии Рохо. Ночь-то одна...
У него ноги были подбиты железом, а пиджак из листовой стали.
Тедди-бойс, конечно, разбежались, потрясая длинными патлами, как козы.
Мария Рохо вздрогнула, как лань, когда он вошел.
- Вадим!
Хороши весной в саду цветочки... Это еще что, это откуда?
Иду дальше по лунным площадям, по голубым торцам, а где-то пытается
наложить на себя руки посрамленный соперник Диего Моментальный. Скрипят
рамы, повсюду открываются окна, повсюду онипрекрасные женщины Халигалии.
- Вадим!
- Спокойно, красавицы...
Вихрем в окно и из дымовой трубы, опять в окно, опять из трубы...
Габриэла Санчес, Росита Кублицки, тетя Густа, Конкордия Моро, Стефания
Сандрелли... Клятвы, мечты, шепот, робкое дыхание... Безумная мысль; а
разве Хунта не женщина? Проснулся опять в Кункофуэго в полной тоске... Как
связать свою жизнь с любимыми? Ведь не развратник же, не ветреник.
В дымных лучах солнца по росе подходил Хороший Человек.
- Я тебе, Вадик, устроил свидание с подшефной бочкотарой.
Старик Моченкин дед Иван в этот вечер в Мышкине очень сильно гордился
перед кумой своей Настасьей: во-первых, съел яичницу из десяти яиц;
во-вторых, выпил браги чуть не четверть; в-третьих, конечно, включил
радиоточку, прослушал, важно кивая, передачу про огнеупорную глину, а
также концерт "Мадемуазель Нитуш".
Кума Настасья все это время стояла у печи, руки под фартуком,
благоговейно смотрела на старика Моченкина, лишь изредка с поклонами, с
извинениями удалялась, когда молодежь под окнами гремела двугривенными.
