из человечины...
Баба теснила меня невероятным корпусом. Волосы у нее топорщились,
словно пук бельевых веревок. На площадке нам было не разойтись. То, что я
принимал за картошку, на самом деле оказалось скопищем грязно-бурых
пятнистых жаб - полумертвых, подсохших, будто действительно из-под земли.
Лица у них были - сплошь человеческие. Самая верхняя чрезвычайно походила
на Батюту. Прямо копия. Эта жаба выбралась из толкотни, и, оскальзываясь,
цепляясь за ведерную дужку, недвусмысленно погрозила мне пальцем.
- Игры разыгрываешь, журналист. Достукаешься, - пискляво предупредила
она.
Честно говоря, мне все это надоело. Надоело, надоело и надоело. Я
смертельно устал. Существует предел, за которым наступает естественное
пресыщение. Вероятно, так получилось и у меня. Я шагал через двор, и
асфальт колыхался, будто волны в зыбучем песке. Ноги как бы все время
проваливались. Останавливаться было нельзя. Крылья Хроноса шелестели над
головой, и невидимый черный пух обжигал мне щеки. А когда я доплелся до
середины квартала, то из-за угла неожиданно вывернул военный патруль и
пошел шаркать кирзами по осевой широкой улице. Двое рослых солдат
прижимали к груди автоматы, а их третий вел на поводке полутораметрового
служебного таракана с "беломором" во рту. Таракан семенил шестью тонкими
наборами голеностопов, вздергивал, замыкал петлей роговые закрученные усы
и старательно, как овчарка, обнюхивал почву перед собою. Папироса его
беспощадно дымила. Все они, словно по команде, уставились на меня. Улица
была абсолютно пустынна. Даже иммигранты, по-видимому, рассосались. И
куда-то исчезли рыхло-сонные неторопливые аборигены. Будто сгинув сквозь
землю. Значит, Идельман был все-таки прав. Ситуация действительно
переходила в экстремум. Я почувствовал холодок меж лопаток. Локти мои
упирались в полированную тугую поверхность. Я, оказывается, отступал и
теперь открывал спиною запружиненные двери на почту. Это была именно
почта.
Две девицы немедленно появились из задних комнат. Первая была
могучая, точно мамонт, с равнодушными округлыми телесами, выпирающими из
условного платья. А вторая - как школьница, очень чистенькая, застенчивая,
в облегающем скромном фартучке, на котором алел комсомольский значок. Обе
они двигались чрезвычайно свободно и чрезвычайно свободно
переговаривались, словно меня тут не существовало.
- Капли - тепленькие, рубиновые... - А на солнце так и блестят... -
Гвозди притаранил Чухна... - Он способный... - Ну, украл - или что... - А
Надька - насчет изображения... - Сплошь порнуха... Это - балки, веревки...
- Привязали, а потом не поднять... - Ну, описаться можно... - Девки,
смех... - Тьма египетская до часа шестого... - Три "гнилухи", конечно, с
собой... - И в запас... - На газете, стаканы... - И еще захотели
постричь... - Обязательно... - А Надька ему говорит: - Ты попробуй,
попробуй... - Или громом пусть вдарит... - Молоточком по шляпке -
тюк-тюк... - Замотали ему простыню на бедрах... - Голый, жалостливый... -
Для короны - горшок... - Царь Иудеи... - Обязательно... - Сева сделал
копье... - А Надька - подпрыгивает... - Тычет, тычет... - Балданутый
легионер... - Ребра выперли... - Языком и молитвою... - Но - не дали, не
дали... - На вершине холма... - Вечер пятницы... - Солнце к закату... -
Пятки, кости, торчок... - Разумеется, чтоб без ножниц... - А он,
бедненький, как завопит... - Ты оставил меня!!.. - Где ты, господи!!.. -
Час шестой... - Представление... - Девки, восторг!..
Вклиниться в этот разговор было невозможно. Рябь бессмыслицы
убаюкивала меня. Перекашивая до боли зрачки, я расплывчато видел, что
патруль останавливается перед зданием почты. Автоматы, как органы, торчали
у них от бедра. Таракан, разъезжаясь конечностями, точно выброшенный, так
и рвался к добыче. Концентрировались они, разумеется, не на мне.
Концентрировались они, разумеется, на документах. Я ждал оклика или, может
быть, тихого выстрела в спину. Только выстрела пока не последовало. Вместо
этого третья девица - сильно вытравленная, патлатая, пересыпанная
веснушками по голым плечам - неожиданно возникла за рабочим столом и,
выламываясь, выдвигая костяк из халата, окатила меня унижающим,
хрипло-сорванным, перегретым голосом:
- Бандероль?.. Заказная?.. В Москву?.. Почему неразборчиво?..
Гражданин?.. Новокаменная пятнадцать?.. Лучше ценная?.. А бесплатно не
хочете?.. Что бы сразу сказать!.. Вы что, заторможенный?.. Ну и публика!..
Девяносто копеек!..
Поворачивалась она абсолютно не в такт словам. И смотрела, как кукла,
- разведенными от оси глазами. Патлы, смытые перекисью, обнаруживали
черноту корней и смыкались ресницы комковатыми гребенками туши. Губы были
в помаде. А на щеках - прыщи. Я рассыпал по стойке последнюю грязноватую
мелочь. Две монеты скатились и, звякнув, упали на стол. Но она даже не
пошевелила нитяными бровями. Я теперь узнавал всех троих. Я уже имел с
ними дело какой-то кошмарной ночью. Осторожную школьницу звали, как кошку,
- Надин. А тупую, дебелую, странным именем - Слон-девица. Подрабатывали
они, как я понял, своим ремеслом. Проститутки. По вызову. Особая такса. Я
догадывался, что сейчас они не страшны, потому что сейчас я немного
опережаю события, и, откинув барьер, на цыпочках прошел за него.
Оборачиваясь на окна, я заметил, что патруль постепенно перемещается к
почте. Я не помнил: должны меня прихватить или нет? Чтобы помнить
в_п_е_р_е_д_, надо резко вывалиться из Хроноса. Это - глупость, опасно.
Но, по-моему, прихватить меня были не должны. Три девицы слонялись,
выставляя богатые округлости и колени. Все пространство кипело движением и
намеренной толкотней. Как сироп, пузырились обрывки воспоминаний. Трое в
Белых Одеждах! Очень непринужденно они огибали меня. Несомненно, они меня
видели, но боялись хоть как-то выказывать это. И, конечно, боялись
дотронуться, чтобы не постареть. Потому что _с_ц_е_н_а_р_н_о_е _в_р_е_м_я
еще не наступило. Я пока еще не существовал для них. Я толкнул неказистую
железную дверь и немедленно очутился на каких-то задворках.
Было мусорно, и хрустела густая щепа. И топорщились козлы -
устрашающим пыточным инструментом. Спрессовались - газеты, окорье. Точно
выползни, проглядывала стружка из-под земли. Здесь когда-то велись
распиловочные работы. И поэтому громоздились вокруг обезглавленные
чурбаны. И брезгливо щетинились сечкой. И на крайнем из них восседал
Гулливер, упираясь ногами в бревно и откинувшись телом на продавленную
переборку сарая. Это был именно Гулливер. Я не мог ошибаться. Как всегда,
- угловатый, насупившийся. Подтянув к переносью губу. Тренировочные штаны
его окончательно выцвели за сегодня, а на майке уже образовывалась свежая
нитяная прореха. Он угрюмо молчал и курил. Он сидел с таким видом, словно
торопиться ему было совершенно некуда. Словно тихие _с_д_в_и_г_и_ по
городу еще не начались. Словно не его сейчас интенсивно разыскивала
милиция. Словно не блокировали наглухо улицы военные патрули. Словно
цепкие молчаливые ребята из конторы "Спецтранса", раздражаясь и мучаясь,
не прочесывали сейчас квартал за кварталом, изымая подряд всех хоть
сколько-нибудь подозрительных.
Он сказал, разлепив неподъемные веки:
- Все-таки нашел меня, дядя. Настойчивый. Хочешь, я сделаю тебя
Секретарем? Пойдешь на горком, будешь командовать? Только научись
по-настоящему врать. Научись унижать и научись пресмыкаться. Морда у тебя
слишком интеллигентная. Но попробовать можно. Что ты молчишь? Я тебе
предлагаю вполне серьезно. Будешь Секретарем, возьмешь меня заместителем.
А? Не хочешь? Ну и хрен с тобой. Я тоже думаю, что ничего не получится.
Черный хлеб, называемый - Ложь. Белый хлеб, называемый - Страх Великий.
Разумеется, этого они не захотят. Не пугайся, дядя, я сейчас отдыхаю. Ты
же знаешь, что именно мне предстоит. Вот поэтому я сейчас отдыхаю. А
обычно я отдыхаю - вот так. Отойди-ка чуть-чуть, чтоб тебя не задело...
На мгновение он как остекленел. Протянулась рука, и в глазах полыхнул
фосфорический уголь. Место было совершенно безлюдное. Распахнулись -
убогие сараи, дворы. Ветхим скопищем уходили они на окраину города. В
самом деле - задворки. Будто птицы, плескалось белье. Две кирпичных трубы
возвышались над шифером кровель. Обе были почему-то в полоску. Зеленел
комариный закат. Апельсиновый дым, как усы, расползался по светлому небу.
Доносились густые удары и лязганье. Просвистел астматический паровозный
гудок. Как всегда, приступала к работе вечерняя смена. На заводе никто ни
о чем не подозревал. Я увидел, что ногти на вытянутой руке неожиданно
побелели. И пропал яркий фосфор в глазах, - догорев. Гулливер, как во сне,
отряхнул узловатые пальцы. Слабый треск вдруг истек из фаланг, и на землю
посыпались продолговатые ленивые искры. Вздулся медленный вихрь. Полетели
- окорье, щепа. Завалился сарай, обнажив деревянные внутренности. Будто
лопнула, вжикнув, струна. Две кирпичных трубы осторожно качнулись и
сползли, породив завитушное облако. Высверк пламени пронзил его до небес.
Раскатился чудовищный грохот. Я едва устоял. Серо-красный бархан вырастал
над заводом, - торопясь, затопляя собою окрестности.
- До свидания, дядя, - тоскливо сказал Гулливер. - _И_м_ сейчас не до
нас. Не скучай, еще развернутся события...
Он отбросил хабарик и побрел вдоль развала досок, - диковатый,
уверенный, что события еще развернутся. Кулаки его были, как обычно, в
карманах, а на майке - мазутный рубец. Розоватая лишайная плешь почему-то
обнаружилась на затылке. Я опомнился и кинулся ему вслед. Я надеялся.
Только время надежды, наверное, уже миновало. Гулливер уже куда-то
свернул. За углом было пусто. Лишь какой-то дремучий мужик исступленно рыл
землю посередине улицы. Он был голый до пояса и лоснящийся по коже от
мокроты. Рыжеватая борода его ходила, как заведенная. Было видно, что он
роет тут уже не первый час, и что будет рыть еще, рыть и рыть - несмотря
ни на что, и что все-таки выроет то, что ему потребовалось...
7. НОЧЬЮ НА ПЛОЩАДИ
Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными
страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались,
оголив бледную немочь ног, он еще немного дышал - трепетала слизистая
полоска глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал его лоб, тут же отдернув
пальцы, пронзенные мокрым холодом.
- Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
Кажется, он был без сознания.
Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, растерянно
почмокал и сказал еле слышно: - Умрет, наверное, - а потом, быстро
оглянувшись, добавил. - Тебе бы лучше уйти отсюда. Не надо, чтобы тебя
здесь видели.
Он был прав.
Доносилась с окраин винтовочная стрельба, и совсем рядом, может быть,
на соседней улице, расползался зверинец перегретых моторов. Возбужденные
голоса раздавались у меня над головой: - Слышу - звон, удар, я -
выбежал... - Это, братцы, Черкашин... - Боже мой, неужели тот самый?.. -
Ну, конечно!.. - Ах, вот оно что... - Ну а вы как думали?.. - Ну, тогда
все понятно... - Расступитесь, расступитесь, граждане!.. Да пропустите
же!.. - Энергичный широколицый сержант уже проталкивался ко мне, доставая
на ходу блокнот. Я не ожидал, что сержант появится так быстро. Совершенно
не ожидал. Полночь еще не наступила, еще не распустился чертополох, не
