Папироса его трещала и ярко вспыхивала. Шевелились грачиные перья на
голове. Даже шторы надулись от фальцетного крика. Красные зловещие тени
скользили по комнате, озаряя и ломберный столик с покалеченными ногами, и
продавленный старый диван, наподобие того, что я видел в милиции, и
распутство немытых стаканов, и картофельную шелуху, и ведро - все в
плевках, и окурки, и газету со следами подошв, и задохшийся мумией кактус,
и рогожу побелки на потолке, и застывшие хмурые группки людей, которые,
словно волки, страховито ощерились друг против друга. Ломти толстого
сумрака отделяли их. Будто ложами. Это горел закат. И, возможно, горели
цеха завода, перемалывающиеся в мутно-огненную дымину. Люстра рдела
стеклом. Света в квартире не было. Пробки вывернули, потому что Апкиш
боялся прослушивания. Надрывался сортир. Коридор за распахнутой дверью
зиял чернотой. Было душно, накурено. Густо чиркали спички, и фигура
Идельмана металась, как каракатица, вспугнутая из норы.
Чьи-то руки подхватили его и усадили обратно, пытаясь угомонить.
- Сука! Морда жидовская! - ошпарил клокочущий голос.
Тотчас же кто-то из окружения Учителя, расположившегося в углу,
легким призраком переместился к окну, распластавшись в простенке и отогнув
полосатую занавеску. - "Огурцы", - после некоторого молчания доложил он. -
Какие еще "огурцы"? - резко спросил Учитель. - Скороспеющие, ребристые,
сантиметров под восемьдесят - хвостик, зубчики, ползут один за другим... -
Много? - Много. Одиннадцать или двенадцать. - А "капустники"? - также
резко спросил Учитель. - Этих не наблюдается. - Где сейчас Вертухаев? -
Стоит. - Место? - Место. - А он не "приклеенный"? - Не похоже, Учитель.
Мне кажется: нет. Нет, Учитель, мне кажется, все в порядке. -
Повернувшись, Учитель спокойно и веско сказал: - Но имейте в виду, что я
буду стрелять. - Ради бога, - не менее веско ответствовал Апкиш. - И
ребята мои тоже будут стрелять. - Ради бога, - сказал ему Апкиш. - Я под
суд не пойду, к черту - тюрьмы и лагеря. - Ради бога, пожалуйста, - сказал
ему Апкиш.
Быстрый приглушенный щелчок тут же разнесся по комнате. Точно венчая
беседу. И еще несколько таких же быстрых и тревожных щелчков суматошно
рассыпались - как смертельный горох. Что-то переменилось - в багровости
сумрака. Судя по всему, это щелкали предохранители на пистолетах. Или,
быть может, обрезы. Даже скорее - обрезы. Видимо, многие здесь были
вооружены. Видимо - кроме меня. И, наверное, еще кроме Гулливера. Потому
что ему было это не нужно. Гулливер и оружие! Это - абсурд! Он вообще ни
на что не обращал внимания. Он сидел, опираясь локтями о стол,
поразительно сгорбившись и придвинув тарелку с развалами каши. Каша была
очень старая, потрескавшаяся, в неприятных творожных комках, капли серого
жира продавливали ее, загибалась подсохшая корочка, а по краям уже налипли
волосья. Крупная куриная ножка торчала из середины. Гулливер, как
безумный, откусывал мясо, пропуская волокна сквозь редкость зубов,
подгребал остывшее варево ложкой, трудно сглатывал, набивая полный рот, и
жевал, жевал, - чрезвычайно поспешно, роняя на стол отлепившиеся соцветья
перловки. Двигалась, работая, бугристая челюсть, будто шатуны, ходили
шершавые оббитые локти, плоскости лопаток вздымались под рваной футболкой.
Он еще успевал прихлебывать какую-то бурду из эмалированной белой кружки с
облупившимся цветком.
У меня свело желудок от голода. Я не ел со вчерашнего вечера. Дело,
однако, было не в еде. Волны ненависти сгущались в пространстве, и
закатное страшное облако питало их краснотой. Ненависти было слишком
много. Едким потом проступала она на лицах, жутко выщипывала глаза, колом
ставила в легких задержанное тугое дыхание, нагнетала биение пульса,
распирала сердца и - стекая, накапливаясь - окостеневала в готовности
пальцев на спусковых крючках. Мы ведь пестуем ненависть. Ненависть - наше
черное имя. Каждый ненавидит всех, и все ненавидят каждого. Двести
шестьдесят миллионов врагов. Скрюченные стальные когти бродят по городам.
Обдирают лицо ненавидящие железные взгляды. Душный запах войны витает над
миром. Хочется вцепиться в ближнего своего и калечить, калечить - до груды
болезненных судорог. Растоптать. Разнести по кусочкам. Ни на что другое мы
уже не годимся. Потому что для любви нужны великие силы. А для ненависти
нужна только ненависть. Зомби. Холодные демоны.
Вероятно, я что-то пропустил, заглядевшись на Гулливера, потому что
обстановка в комнате уже изменилась. Стало как будто светлее. Появился
неслышный сквозняк. Занавеска была отдернута, и надрывные красные отблески
бежали по потолку. Говорили теперь все разом. Пожилой, очень рыхлый,
инфарктный растерянный человек, чем-то смахивающий на Батюту, приседал и
оглядывался, прижимая ладони к груди.
- Дело, по-моему, не в демонах, - умоляюще лепетал он. - Лично я
ничего против демонов не имею. Демоны так демоны. "Огурцы". Что ж тут,
значит, поделаешь? Кровь людскую не пьют? Не пьют! Не насильничают? Не
насильничают. Привыкнем. Ведь бывало и хуже. Много хуже бывало. Главное,
чтобы не выскочило что-нибудь еще. Вот, что особенно плохо. Только
привыкнешь, - опять что-то новое. Хулиганство, разболтанность. Никакой,
значит, уверенности. Надо, по-моему, написать большое письмо в ЦК,
обратиться лично к товарищу Прежнему. То есть, так, мол, и так, пусть
назначат комиссию. Подписаться, естественно. Коммунисты, рабочие.
Безобразие ведь какое: не дают спокойно трудиться...
Страх таблеткой приплюснул ему ожиревшую лысину. Поднялись над
висками остатки курчавых волос. Разумеется, его никто не слушал. Сразу
несколько голосов перекрещивались, как клинки:
- Начинать надо не отсюда!.. - Правильно!.. - Начинать надо
непосредственно с самого суда. Потому что в суде было зафиксировано
расхождение!.. - Правильно!.. - Надо заново перемонтировать весь процесс.
Там работы немного: акценты, редакция!.. - Правильно!.. - А при чем тут,
скажите мне, суд?!.. - А при том, что все это - исходная точка!.. - Чем
исходная?!.. - Тем, что именно здесь зародилось смещение!.. - Бросьте,
бросьте, до Корецкого ведь был еще Блюменштейн!.. - А до Блюменштейна -
Митько и Гаранов!.. - А еще были - Сальников, Подоев, Агамирзян!.. - И
Хопак, и Берошина, и Полунин, которого тоже укоцали! Начинать надо с самых
корней!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Так вы до Сталина доберетесь!.. -
Почему же до Сталина?!.. - Потому что - до Сталина!.. - До - Владимира
Ильича!.. - Вот те нате!.. - Конечно! Октябрь, революция!.. - Но
позвольте!.. - Расстрелы, ЧК! До сих пор не опомнимся!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Есть же что-то святое?!.. - Я прошу вас: без демагогии!.. -
Вам, выходит, советская власть не нравится?!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - Я советскую власть признаю! Только нет у нас никакой
советской власти!..
...Потому что евреи во всем виноваты! Троцкий, Каменев и всякие
Уборевичи! Косиор, Тухачевский! Между прочим, ваш Сталин - типичный еврей!
Есть такие секретные данные. Джугашвили - еврейское имя! Каганович, Ягода!
Это же целая синагога! Боже мой! Обступили, обделали! Говорит вам о
чем-нибудь фамилия Бланк?.. - Не припомню... - Вот то-то. Отсюда и
начинается!.. - Глупость!.. - Правильно!.. - Кругом - жиды и масоны! Гниль
внутри государства. Буквально ликуют носатые!.. - Добролюбов?.. - Еврей?..
- Чернышевский?.. - Конечно, еврей!.. - Ломоносов?.. - Еврей! Отец у него
- Ораниенбаум!.. - Изнасиловали матушку-Россию!.. - Глупость!.. -
Правильно!.. - И демонов выдумали евреи!..
Говорили действительно все сразу. Но - задушенным нервным шепотом,
оборачиваясь на каждое восклицание. Мрак и хаос копились в углах квартиры.
Вырастали на стенках гигантские тени, и закат, перемешанный с дымом,
кровоточил прозрачной слезой. Было ясно, что все это - зря. Я сидел, как
на раскаленных иголках. Зря, напрасно. Теряется время. Ничего толкового
здесь не получится. Все закончится беспомощной болтовней. Болтовней и
раздорами. Написать письмо товарищу Прежнему! Ничего себе предложение! Это
- лидеры, оппозиция? Мы умеем только болтать. Жрать, болтать и хлестать в
компаниях водку. Правда, в диких количествах. Ничего, кроме этого. Я
прикидывал, как бы мне незаметно уйти. На часах уже было начало девятого.
Приближался финал. Апкиш, подавшись вперед, вдруг спокойно и громко
сказал:
- Социализм в нашем варианте - это железная регламентация.
Государство пронизывает собою всю толщу жизни. Существуют конституционные
гарантии. Это - так. Но существуют еще и невидимые, всепроникающие,
абсолютные и жестокие законы власти, которые, будто универсальный клей,
цементируют наше общество, придавая ему совершенную форму. Каждое слово
предписано. Каждый поступок заранее согласован. Внутренняя цензура - это
воздух, которым мы дышим с детства. В паузах великих речей сквозит
тюремная тишина, и зовущие лозунги примотаны колючей проволокой. Вы мне
скажете: Тоталитарный режим? - Да!.. - Вы мне скажете: Империя
коммунистической бюрократии? - Да!.. - Но одновременно - и консолидация, и
уверенность, и стабильность! Прежде всего - стабильность. Так хочет народ.
И поэтому косметические средства здесь не помогут. Надо либо ломать до
основ, которые были, по-видимому, хороши, либо шествовать дальше, как на
параде: бурно, радуясь, и разворачивая транспаранты, обращая восторги к
праздничным золотым трибунам...
По идее, он должен был сказать это мне. В кабинете, разламываясь, за
широким мертвящим столом. И я должен был на это ответить ему: - С вами
страшно жить в одном мире. - Так, во всяком случае, по сценарию. Но ужасно
м_о_р_щ_и_н_и_л_ круговорот. Выпадали из обращения целые эпизоды.
Вероятно, сценарии уже безнадежно перемешались. Или это была "гусиная
память"? Я не знал. Наступило молчание, и все лица, как суриком, облитые
краснотой, чуть дыша и деревенея, выжидающе обратились на Гулливера. Все,
что делалось здесь, и все, что здесь говорилось, - все это было
исключительно для него. И мне кажется, что он понимал это. Он доел свою
кашу, и все ждали, пока он ее доест, а затем он выскреб дно ложкой и саму
ложку тщательно облизал, подбирая крупинки, а потом дохлебал засоренную
вязкую смоляную бурду и, еще больше сгорбившись, - так, что выперли
зауголья лопаток, произнес лишь одно очень резкое и короткое слово:
- Нет!
- Что значит "нет"? - более, чем вежливо переспросил его Апкиш.
- Просто "нет" и все, - сказал Гулливер.
И, небрежно толкнув, опрокинул пустую облупившуюся эмалированную
кружку с веселым цветком. Разговор был окончен. Только кружка почему-то не
упала, а, докатившись до края стола, странно-медленно поплыла по воздуху и
ударилась о противоположную стенку - как бы прилипнув к обоям.
Все вдруг зашевелились, словно пришел в действие невидимый механизм.
Двое крепких парней из окружения Учителя тут же поднялись и, деловито
сдернув занавески с окна, одним мощным ударом распахнули закрашенные
тяжелые рамы. Прогибаясь, вылетело стекло, и через секунду бабахнуло
разрывом внизу. Раздались какие-то возгласы, завопил автомобильный гудок.
Парни быстро отскочили в простенок.
- Восемь... десять... двенадцать... - гундосил один из них,
подсчитывая. - Ерунда. Три машины. Прорвемся!
- Дверь!.. - несмазанным жестким голосом напомнил Учитель.
Кто-то - ринулся, кто-то - затопал по коридору. Будто зверь из
берлоги, рухнул опрокинутый шкаф. Раскатились какие-то банки, взметнулась
