Хендс лежал в том самом положении, в каком я его оставил, словно тюк.
Глаза его были прищурены, будто он был так слаб, что не мог выносить
слишком яркого света. Он поглядел на меня, привычным жестом отбил горлышко
бутылки и разом выпил ее почти до дна, сказав, как обычно говорится:
- За твое здоровье!
Потом, передохнув, достал из кармана плитку жевательного табаку и
попросил меня отрезать небольшую частицу.
- Будь добр, отрежь, - сказал он, - а то у меня нет ножа, да и сил не
хватит. Ах, Джим, Джим, я совсем развалился! Отрежь мне кусочек. Это
последняя порция, которую мне доведется пожевать в моей жизни. Долго я не
протяну. Скоро, скоро мне быть на том свете...
- Ладно, - сказал я. - Отрежу. Но на вашем месте... чувствуя себя так
плохо, я постарался бы покаяться перед смертью.
- Покаяться? - спросил он. - В чем?
- Как - в чем? - воскликнул я. - Вы не знаете, в чем вам каяться? Вы
изменили своему долгу. Вы всю жизнь прожили в грехе, во лжи и в крови. Вон
у ног ваших лежит человек, только что убитый вами. И вы спрашиваете меня,
в чем вам каяться! Вот в чем, мистер Хендс!
Я говорил горячее, чем следовало, так как думал о кровавом кинжале,
спрятанном у него за пазухой, и о том, что он задумал убить меня. А он
выпил слишком много вина и потому отвечал мне с необыкновенной
торжественностью.
- Тридцать лет я плавал по морям, - сказал он. - Видел и плохое и
хорошее, и штили и штормы, и голод, и поножовщину, и мало ли что еще, но
поверь мне: ни разу не видел я, чтобы добродетель приносила человеку хоть
какую-нибудь пользу. Прав тот, кто ударит первый. Мертвые не кусаются. Вот
и вся моя вера. Аминь!.. Послушай, - сказал он вдруг совсем другим
голосом, - довольно болтать чепуху. Прилив поднялся уже высоко. Слушай мою
команду, капитан Хокинс, и мы с тобой поставим шхуну в бухту.
Действительно, нам оставалось пройти не больше двух миль. Но плавание
было трудное. Вход в Северную стоянку оказался не только узким и
мелководным, но и очень извилистым. Понадобилось все наше внимание и
умение. Но я был толковый исполнитель, а Хендс - превосходный командир. Мы
так искусно лавировали, так ловко обходили все мели, что любо было
смотреть.
Как только мы миновали оба мыса, нас со всех сторон окружила земля.
Берега Северной стоянки так же густо заросли лесом, как берега Южной. Но
сама бухта была длиннее, уже и, по правде говоря, скорее напоминала устье
реки, чем бухту. Прямо перед нами в южном углу мы увидели полусгнивший
остов разбитого корабля. Это было большое трехмачтовое судно. Оно так
долго простояло здесь, что водоросли облепили его со всех сторон. На
палубе рос кустарник, густо усеянный яркими цветами. Зрелище было
печальное, но оно доказало нам, что эта бухта вполне пригодна для нашей
стоянки.
- Погляди, - сказал Хендс, - вон хорошее местечко, чтобы причалить к
берегу. Чистый, гладкий песок, никогда никаких волн, кругом лес, цветы
цветут на том корабле, как в саду.
- А шхуна не застрянет на мели, если мы причалим к берегу? - спросил
я.
- С мели ее нетрудно будет снять, - ответил он. - Во время отлива
протяни канат на тот берег, оберни его вокруг одной из тех больших сосен,
конец тащи сюда назад и намотай на шпиль. Потом жди прилива. Когда будет
прилив, прикажи всей команде разом ухватиться за канат и тянуть. И шхуна
сама сойдет с мели, как молодая красавица. А теперь, сынок, не зевай.
Правее немного... так... прямо... правей... чуть-чуть левей... прямо...
прямо!..
Он отдавал приказания, которые я торопливо и четко исполнял. Внезапно
он крикнул:
- Правь к ветру, друг сердечный!
Я изо всей силы налег на руль. "Испаньола" круто повернулась и
стремительно подошла к берегу, заросшему низким лесом.
Я был так увлечен всеми этими маневрами, что совсем позабыл о своем
намерении внимательно следить за боцманом. Меня интересовало только одно:
когда шхуна днищем коснется песка. Я забыл, какая мне угрожает опасность,
и, перегнувшись через правый фальшборт, смотрел, как под носом пенится
вода. И пропал бы я без всякой борьбы, если бы внезапное беспокойство не
заставило меня обернуться. Быть может, я услышал шорох или краем глаза
заметил движущуюся тень, быть может, во мне проснулся какой-то инстинкт,
вроде кошачьего, но, обернувшись, я увидел Хендса. Он был уже совсем
недалеко от меня, с кинжалом в правой руке.
Наши взгляды встретились, и мы оба громко закричали. Я закричал от
ужаса. Он, как разъяренный бык, заревел от ярости и кинулся вперед, на
меня. Я отскочил к носу и выпустил из рук румпель, который сразу
выпрямился. Этот румпель спас мне жизнь: он ударил Хендса в грудь, и Хендс
упал.
Прежде чем Хендс успел встать на ноги, я выскочил из того угла, в
который он меня загнал. Теперь в моем распоряжении была вся палуба, и я
мог увертываться от него сколько угодно. Перед грот-мачтой я остановился,
вынул из кармана пистолет, прицелился и нажал собачку. Хендс шел прямо на
меня. Курок щелкнул, но выстрела не последовало. Оказалось, что порох на
затравке подмочен. Я проклял себя за свою небрежность. Почему я не
перезарядил свое оружие? Ведь времени у меня было достаточно! Тогда я не
стоял бы безоружный, как овца перед мясником.
Несмотря на свою рану, Хендс двигался удивительно быстро. Седоватые
волосы упали на его красное от бешенства и усилий лицо. У меня не было
времени доставать свой второй пистолет. Кроме того, я был уверен, что и
тот подмочен, как этот. Одно было ясно: мне надо не прямо отступать, а
увертываться от Хендса, а то он загонит меня на нос, как недавно загнал на
корму. Если это удастся ему, все девять или десять вершков окровавленного
кинжала вонзятся в мое тело. Я обхватил руками грот-мачту, которая была
достаточно толста, и ждал, напрягая каждый мускул.
Увидев, что я собираюсь увертываться, Хендс остановился. Несколько
секунд он притворялся, что сейчас кинется на меня то справа, то слева. И я
чуть-чуть поворачивался то влево, то вправо. Борьба была похожа на игру, в
которую я столько раз играл дома среди скал близ бухты Черного Холма. Но,
конечно, во время игры у меня сердце никогда не стучало так дико. И все же
легче было играть в эту игру мальчишке, чем старому моряку с глубокой
раной в бедре. Я несколько осмелел и стал даже раздумывать, чем кончится
наша игра. "Конечно, - думал я, - я могу продержаться долго, но рано или
поздно он все же прикончит меня..."
Пока мы стояли друг против друга, "Испаньола" внезапно врезалась в
песок. От толчка она сильно накренилась на левый бок. Палуба встала под
углом в сорок пять градусов, через желоба хлынул поток воды, образовав на
палубе возле фальшборта широкую лужу.
Мы оба потеряли равновесие и покатились, почти обнявшись, прямо к
желобам. Мертвец в красном колпаке, с раскинутыми, как прежде, руками,
тяжело покатился туда же. Я с такой силой ударился головой о ногу боцмана,
что зубы у меня лязгнули. Но, несмотря на ушиб, мне первому удалось
вскочить - на Хендса навалился мертвец. Внезапный крен корабля сделал
дальнейшую беготню по палубе невозможной. Нужно изобрести другой способ
спасения, изобрести, не теряя ни секунды, потому что мой враг сейчас
кинется на меня. Ванты бизань-мачты висели у меня над головой. Я уцепился
за них, полез вверх и ни разу не перевел дыхания, пока не уселся на
салинге [салинг - верхняя перекладина на мачте, состоящей из двух частей].
Моя стремительность спасла меня: подо мной, на расстоянии полуфута от
моих ног, блеснул кинжал. Раздосадованный неудачей, Израэль Хендс смотрел
на меня снизу с широко открытым от изумления ртом.
Я получил небольшую передышку. Не теряя времени, я вновь зарядил
пистолет. Затем для большей верности я перезарядил и второй пистолет.
Хендс наблюдал за мной с бессильной злостью. Он начал понимать, что
положение его значительно ухудшилось. После некоторого размышления он с
трудом ухватился за ванты и, держа кинжал в зубах, медленно пополз вверх,
с громкими стонами волоча за собой раненую ногу. Я успел перезарядить оба
пистолета, прежде чем он продвинулся на треть отделявшего нас расстояния.
И тогда, держа по пистолету в руке, я заговорил с ним.
- Еще один шаг, мистер Хендс, - сказал я, - и я вышибу ваши мозги!
Мертвые, как вам известно, не кусаются, - прибавил я усмехаясь.
Он сразу остановился. По лицу его я заметил, что он что-то
обдумывает. Но думал он так тяжело и так медленно, что я, радуясь своей
безопасности, громко расхохотался. Наконец, несколько раз проглотив слюну,
он заговорил. На лице его по-прежнему было выражение полнейшей
растерянности. Он вынул изо рта мешающий ему говорить нож, но с места не
двинулся.
- Джим, - сказал он, - мы оба натворили много лишнего, и ты и я. И
нам нужно заключить перемирие. Я бы прикончил тебя, если бы не этот
толчок. Но мне никогда не везет, никогда! Делать нечего, мне, старому
моряку, придется уступить тебе, корабельному юнге.
Я упивался его словами и радостно посмеивался, надувшись, словно
петух, взлетевший на забор, но вдруг он взмахнул правой рукой. Что-то
просвистело в воздухе, как стрела. Я почувствовал удар и резкую боль.
Плечо мое было пригвождено к мачте. От ужасной боли и от неожиданности -
не знаю, обдуманно ли или бессознательно, - я нажал оба курка. Мои
пистолеты выстрелили и выпали у меня из рук. Но они упали не одни: с
приглушенным криком боцман выпустил ванты и вниз головой полетел прямо в
воду.
27. "ПИАСТРЫ!"
Судно накренилось так сильно, что мачты повисли прямо над водой. Я
сидел на салинге, как на насесте, и подо мной была вода залива. Хендс,
взобравшийся не так высоко, как я, находился ближе к палубе и упал в воду
между мной и фальшбортом. Всего один раз вынырнул он на поверхность в
окровавленной пене и погрузился навеки. Когда вода успокоилась, я увидел
его. Он лежал на чистом, светлом песке в тени судна. Две рыбки проплыли
над его телом. Иногда благодаря колебанию воды казалось, что он шевелится
и пытается встать. Впрочем, он был вдвойне мертвецом: и прострелен пулей,
и захлебнулся в воде. Он стал пищей для рыб на том самом месте, где
собирался прикончить меня.
Я чувствовал тошноту, головокружение, испуг. Горячие струйки крови
текли у меня по спине и груди. Кинжал, пригвоздивший мое плечо к мачте,
жег меня, как раскаленное железо. Но не боль страшила меня - такую боль я
мог бы вынести без стона, - меня ужасала мысль, что я могу сорваться с
салинга в эту спокойную зеленую воду, туда, где лежит мертвый боцман.
Я с такой силой обеими руками вцепился в салинг, что стало больно
пальцам. Я закрыл глаза, чтобы не видеть опасности. Мало-помалу голова моя
прояснилась, сердце стало биться спокойнее и ко мне вернулось
самообладание.
Прежде всего я попытался вытащить кинжал. Однако либо он слишком
глубоко вонзился в мачту, либо нервы мои были слишком расстроены, но
вытащить его мне никак не удавалось. Дрожь охватила меня. И, как ни
странно, именно эта дрожь помогла мне. Кинжал задел меня только чуть-чуть,
зацепив лишь клочок кожи, и, когда я задрожал, кожа порвалась. Кровь
потекла сильнее прежнего, но зато я стал свободен. Впрочем, мой камзол и
рубашка все еще были пригвождены к мачте.
Рванувшись, я освободился совсем. На палубу я вернулся по вантам
правого борта. Никакая сила не заставила бы меня спуститься по тем самым
вантам, с которых только что сорвался Израэль.
Я сошел в каюту и попытался перевязать себе рану. Она причиняла мне
