Роберт Луис СТИВЕНСОН
ОСТРОВ СОКРОВИЩ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СТАРЫЙ ПИРАТ
1. СТАРЫЙ МОРСКОЙ ВОЛК В ТРАКТИРЕ "АДМИРАЛ БЕНБОУ"
Сквайр [дворянский титул в Англии] Трелони, доктор Ливси и другие
джентльмены попросили меня написать все, что я знаю об Острове Сокровищ.
Им хочется, чтобы я рассказал всю историю, с самого начала до конца, не
скрывая никаких подробностей, кроме географического положения острова.
Указывать, где лежит этот остров, в настоящее время еще невозможно, так
как и теперь там хранятся сокровища, которых мы не вывезли. И вот в
нынешнем, 17... году я берусь за перо и мысленно возвращаюсь к тому
времени, когда у моего отца был трактир "Адмирал Бенбоу" [Бенбоу -
английский адмирал, живший в конце XVII века] и в этом трактире поселился
старый загорелый моряк с сабельным шрамом на щеке.
Я помню, словно это было вчера, как, тяжело ступая, он дотащился до
наших дверей, а его морской сундук везли за ним на тачке. Это был высокий,
сильный, грузный мужчина с темным лицом. Просмоленная косичка торчала над
воротом его засаленного синего кафтана. Руки у него были шершавые, в
каких-то рубцах, ногти черные, поломанные, а сабельный шрам на щеке -
грязновато-белого цвета, со свинцовым оттенком. Помню, как незнакомец,
посвистывая, оглядел нашу бухту и вдруг загорланил старую матросскую
песню, которую потом пел так часто:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Голос у него был стариковский, дребезжащий, визгливый, как скрипучая
вымбовка [рычаг шпиля (ворота, служащего для подъема якоря)].
И палка у него была, как ганшпуг [рычаг для подъема тяжестей]. Он
стукнул этой палкой в нашу дверь и, когда мой отец вышел на порог, грубо
потребовал стакан рому.
Ром был ему подан, и он с видом знатока принялся не спеша смаковать
каждый глоток. Пил и поглядывал то на скалы, то на трактирную вывеску.
- Бухта удобная, - сказал он наконец. - Неплохое место для таверны.
Много народу, приятель?
Отец ответил, что нет, к сожалению, очень немного.
- Ну что же! - сказал моряк. - Этот... как раз для меня... Эй,
приятель! - крикнул он человеку, который катил за ним тачку. -
Подъезжай-ка сюда и помоги мне втащить сундук... Я поживу здесь немного, -
продолжал он. - Человек я простой. Ром, свиная грудинка и яичница - вот и
все, что мне нужно. Да вон тот мыс, с которого видны корабли, проходящие
по морю... Как меня называть? Ну что же, зовите меня капитаном... Эге, я
вижу, чего вы хотите! Вот!
И он швырнул на порог три или четыре золотые монеты.
- Когда эти кончатся, можете прийти и сказать, - проговорил он сурово
и взглянул на отца, как начальник.
И действительно, хотя одежда у него была плоховата, а речь отличалась
грубостью, он не был похож на простого матроса. Скорее его можно было
принять за штурмана или шкипера, который привык, чтобы ему подчинялись.
Чувствовалось, что он любит давать волю своему кулаку. Человек с тачкой
рассказал нам, что незнакомец прибыл вчера утром на почтовых в "Гостиницу
короля Георга" и расспрашивал там обо всех постоялых дворах, расположенных
поблизости моря. Услышав о нашем трактире, должно быть, хорошие отзывы и
узнав, что он стоит на отлете, капитан решил поселиться у нас. Вот и все,
что удалось нам узнать о своем постояльце.
Человек он был молчаливый. Целыми днями бродил по берегу бухты или
взбирался на скалы с медной подзорной трубой. По вечерам он сидел в общей
комнате в самом углу, у огня, и пил ром, слегка разбавляя его водой. Он не
отвечал, если с ним заговаривали. Только окинет свирепым взглядом и
засвистит носом, как корабельная сирена в тумане. Вскоре мы и наши
посетители научились оставлять его в покое. Каждый день, вернувшись с
прогулки, он справлялся, не проходили ли по нашей дороге какие-нибудь
моряки. Сначала мы думали, что ему не хватало компании таких же забулдыг,
как он сам. Но под конец мы стали понимать, что он желает быть подальше от
них. Если какой-нибудь моряк, пробираясь по прибрежной дороге в Бристоль,
останавливался в "Адмирале Бенбоу", капитан сначала разглядывал его из-за
дверной занавески и только после этого выходил в гостиную. В присутствии
подобных людей он всегда сидел тихо, как мышь.
Я-то знал, в чем тут дело, потому что капитан поделился со мной своей
тревогой. Однажды он отвел меня в сторону и пообещал платить мне первого
числа каждого месяца по четыре пенса серебром, если я буду "в оба глаза
смотреть, не появится ли где моряк на одной ноге", и сообщу ему сразу же,
как только увижу такого. Когда наступало первое число и я обращался к нему
за обещанным жалованьем, он только трубил носом и свирепо глядел на меня.
Но не проходило и недели, как, подумав, он приносил мне монетку и повторял
приказание не пропустить "моряка на одной ноге".
Этот одноногий моряк преследовал меня даже во сне.
Бурными ночами, когда ветер сотрясал все четыре угла нашего дома, а
прибой ревел в бухте и в утесах, он снился мне на тысячу ладов, в виде
тысячи разных дьяволов. Нога была отрезана у него то по колено, то по
самое бедро. Порою он казался мне каким-то страшным чудовищем, у которого
одна-единственная нога растет из самой середины тела. Он гонялся за мной
на этой одной ноге, перепрыгивая через плетни и канавы. Недешево
доставались мне мои четыре пенса каждый месяц: я расплачивался за них
этими отвратительными снами.
Но как ни страшен был для меня одноногий моряк, самого капитана я
боялся гораздо меньше, чем все остальные. В иные вечера он выпивал столько
рому с водой, что голова у него шла ходуном, и тогда он долго оставался в
трактире и распевал свои старинные, дикие, жестокие морские песни, не
обращая внимания ни на кого из присутствующих. А случалось и так, что он
приглашал всех к своему столу и требовал стаканы. Приглашенные дрожали от
испуга, а он заставлял их либо слушать его рассказы о морских
приключениях, либо подпевать ему хором. Стены нашего дома содрогались
тогда от "Йо-хо-хо, и бутылка рому", так как все посетители, боясь его
неистового гнева, старались перекричать один другого и петь как можно
громче, лишь бы капитан остался ими доволен, потому что в такие часы он
был необузданно грозен: то стучал кулаком по столу, требуя, чтобы все
замолчали; то приходил в ярость, если кто-нибудь перебивал его речь,
задавал ему какой-нибудь вопрос; то, наоборот, свирепел, если к нему
обращались с вопросами, так как, по его мнению, это доказывало, что
слушают его невнимательно. Он никого не выпускал из трактира - компания
могла разойтись лишь тогда, когда им овладевала дремота от выпитого вина и
он, шатаясь, ковылял к своей постели.
Но страшнее всего были его рассказы. Ужасные рассказы о виселицах, о
хождении по доске [хождение по доске - вид казни; осужденного заставляли
идти по неприбитой доске, один конец которой выдавался в море], о штормах
и о Драй Тортугас [острова около Флориды], о разбойничьих гнездах и
разбойничьих подвигах в Испанском море [Испанское море - старое название
юго-восточной части Карибского моря].
Судя по его рассказам, он провел всю свою жизнь среди самых
отъявленных злодеев, какие только бывали на море. А брань, которая
вылетала из его рта после каждого слова, пугала наших простодушных
деревенских людей не меньше, чем преступления, о которых он говорил.
Отец постоянно твердил, что нам придется закрыть наш трактир: капитан
отвадит от нас всех посетителей. Кому охота подвергаться таким
издевательствам и дрожать от ужаса по дороге домой! Однако я думаю, что
капитан, напротив, приносил нам скорее выгоду. Правда, посетители боялись
его, но через день их снова тянуло к нему. В тихую, захолустную жизнь он
внес какую-то приятную тревогу. Среди молодежи нашлись даже поклонники
капитана, заявлявшие, что они восхищаются им. "Настоящий морской волк,
насквозь просоленный морем!" - восклицали они.
По их словам, именно такие люди, как наш капитан, сделали Англию
грозой морей.
Но, с другой стороны, этот человек действительно приносил нам убытки.
Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем; деньги, которые он дал нам
при своем появлении, давно уже были истрачены, а новых денег он не платил,
и у отца не хватало духу потребовать их. Стоило отцу заикнуться о плате,
как капитан с яростью принимался сопеть; это было даже не сопенье, а
рычанье; он так смотрел на отца, что тот в ужасе вылетал из комнаты. Я
видел, как после подобных попыток он в отчаянье ломал себе руки. Для меня
нет сомнения, что эти страхи значительно ускорили горестную и
преждевременную кончину отца.
За все время своего пребывания у нас капитан ходил в одной и той же
одежде, только приобрел у разносчика несколько пар чулок. Один край его
шляпы обвис; капитан так и оставил его, хотя при сильном ветре это было
большим неудобством. Я хорошо помню, какой у него был драный кафтан;
сколько он ни чинил его наверху, в своей комнате, в конце концов кафтан
превратился в лохмотья.
Никаких писем он никогда не писал и не получал ниоткуда. И никогда ни
с кем не разговаривал, разве только если был очень пьян. И никто из нас
никогда не видел, чтобы он открывал свой сундук.
Только один-единственный раз капитану посмели перечить, и то
произошло это в самые последние дни, когда мой несчастный отец был при
смерти.
Как-то вечером к больному пришел доктор Ливси. Он осмотрел пациента,
наскоро съел обед, которым угостила его моя мать, и спустился в общую
комнату выкурить трубку, поджидая, когда приведут ему лошадь. Лошадь
осталась в деревушке, так как в старом "Бенбоу" не было конюшни.
В общую комнату ввел его я и помню, как этот изящный, щегольски
одетый доктор в белоснежном парике, черноглазый, прекрасно воспитанный,
поразил меня своим несходством с деревенскими увальнями, посещавшими наш
трактир. Особенно резко отличался он от нашего вороньего пугала, грязного,
мрачного, грузного пирата, который надрызгался рому и сидел, навалившись
локтями на стол.
Вдруг капитан заревел свою вечную песню:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Пей, и дьявол тебя доведет до конца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!
Первое время я думал, что "сундук мертвеца" - это тот самый сундук,
который стоит наверху, в комнате капитана.
В моих страшных снах этот сундук нередко возникал передо мною вместе
с одноногим моряком. Но мало-помалу мы так привыкли к этой песне, что
перестали обращать на нее внимание. В этот вечер она была новостью только
для доктора Ливси и, как я заметил, не произвела на него приятного
впечатления. Он сердито поглядел на капитана, перед тем как возобновить
разговор со старым садовником Тейлором о новом способе лечения ревматизма.
А между тем капитан, разгоряченный своим собственным пением, ударил
кулаком по столу. Это означало, что он требует тишины.
Все голоса смолкли разом; один только доктор Ливси продолжал свою
добродушную и громкую речь, попыхивая трубочкой после каждого слова.
Капитан пронзительно взглянул на него, потом снова ударил кулаком по
столу, потом взглянул еще более пронзительно и вдруг заорал, сопровождая
свои слова непристойною бранью:
- Эй, там, на палубе, молчать!
- Вы ко мне обращаетесь, сэр? - спросил доктор.
Тот сказал, что именно к нему, и притом выругался снова.
