утонченность чистокровных северных гордых скандинавок - а все это вместе, но
в возвышенном полете душевного стремления, чистоты детской, но сознательной.
Он осторожно протянул ладонь, желая коснуться ее плеча, разбудить,
познакомиться, пригласить в театр.., и тут же отдернул руку, не узнав в
скрюченных узловатых пальцах с длинными грязными ногтями, покрытых темной
сморщенной кожей, как пергаментом, своих холеных ладоней. Паникую, кинулся
осматривать себя: спортивный костюм висел мешком на приземистом горбатом
теле, как минимум на пять размеров больше требуемого. Кривые ноги гнома,
длинные обезьяньи руки. Он выхватил из кармана зеркальце, уставился в
незнакомое отражение носатого нахмуренного карлика со злобным взглядом
блестящих глаз подлеца. Странно знакомо было это лицо; из зеркала на него
смотрел он сам, без масок и обманчивых внешних прикрас. С глухим вскриком он
выскочил из беседки и принялся ощупывать свое тело: все было как всегда,
костюм был впору, а из зеркальца снова глядело красивое лицо молодого
человека - девичьей сухоты. Он обернулся: незнакомка пошевелилась во сне и
повернула голову; локон каштановых волос откинулся в сторону, обнажив
розовое ухо и висок с пульсирующей жилкой. Он снова тихо вошел в беседку.
Спортивные брюки медленно наползли на кроссовки, а руки свесились ниже
колен, коснувшись страшными скрюченными пальцами лодыжек. Не раздумывая он
кинулся из беседки и скрылся в утреннем сумраке, ни разу не оглянувшись, а
чудесный цветок тихо покачивался на ветру, и было ощущение, будто удрученно
качает головой сама Аврора, что, низойдя в свете, нашла детей своих
погруженными во тьму и грязь, однако с гримасами удовлетворения и похоти на
масках лиц.
Он возвращался домой короткой дорогой через парк, пошатываясь и глядя в
землю тоскливым взором несостоявшегося разоблачителя. Болело все тело,
кружилась голова от тройной дозы и громкой музыки, всю ночь долбившей
потерявшие чувствительность перепонки. Но ноги знали дорогу, по которой уже
не раз без ведома хозяина на автопилоте доносили домой отупевшее тело.
"Когда-нибудь все это кончится, - думал он в скорби, - мир
саморазрушается, и не нам искать причину, и тем более, лекарство, что
принесло бы облегчение. Ведь требуется не это самое облегчение, но
изменение, и радикальное. А мы даже на полумеры не способны, даже на то,
чтобы понять в конце концов, кто мы есть. Да на что мы вообще способны,
кроме как не на собственное уничтожение! Да и это проблематично в конечном
счете, ведь..." Он наткнулся на беседку, которой здесь раньше не было, это
он знал точно. Изваяно было, черт побери, со вкусом, в красоте он
разбирался. Обойдя вокруг беседки, он замер вдруг от волшебного зрелища и
стал соображать, от кого же идет сияние: то ли от необычайнейшего цветка,
каких он никогда не встречал, то ли от прекраснейшей феи-хранительницы,
почившей на скамье рядом со своим благоухающим сокровищем. Он привык брать
то, что дают, и шагнул в беседку, не особенно задумываясь о том, что же он
скажет ей, когда разбудит, и достоин ли он вообще брать то, что не в силах
был не только унести, но хотя бы обЦять и осмыслить...
Его не стало. На земле рядом с цветком копошилась безвольная серая в
красную крапинку медуза, по форме отдаленно напоминающая человека. С трудом
приподняв грузную плоть, она с пыхтением вывалилась из беседки, и вот он,
вконец протрезвев, испуганно ощупывает свое тело, как человек, потерявший
бумажник. Удостоверившись в сохранности себя, он бросил взгляд в беседку,
вздохнул и, чуть помедлив, снова шагнул внутрь... Ситуация повторилась.
Он потер виски, сел на газон и закурил, задумчиво глядя в никуда. Потом
вдруг взял сигарету в пальцы, повертел и, скомкав, бросил на землю, за ней
полетела пачка с оставшимися десятью, зажигалка, пакет с загадочной травяной
смесью. Он говорил с собой: "Скажи, когда ты стал тем, чем только что был
сейчас там, внутри. На этом пути самоуничтожения, лени и безалаберности ты
не найдешь себя; лишь потеряешь то, что имел. Вот, пожалуйста, тебе только
что показали, кто ты есть на самом деле..." Он долго глядел вдаль,
перекатывая шары мыслей, но затем, рывком встав, закончил тягостный бильярд
и скрылся за поворотом, изредка оглядываясь и посмеиваясь над игрой случая и
своей незадачливостью. Ветер играл тишину, шурша прошлогодними листьями.
Саах никогда не мечтал о том, что не являлось его сутью. Поэтому
свободное время свое проводил, воплощая мечты: иногда на бумаге, иногда
прямо в жизни. Часто не выходило, бывали срывы, и судьба не раз пребольно
щелкала по лбу. Но он не считал это крушением надежд, а лишь недостаточной
подготовленностью определенных элементов существа, что и было, как он думал,
причиной неудачи очередного шага. Он не считал себя красавцем и знал, что
другие тоже так не думают, созерцая худого низкорослого сутулого парня с
длинными руками, узкими плечами и неподвижностью в бескрайних озерах
"пробитых" глаз, в глубине которых, если долго в них смотреть, появлялась
вдруг страшная напряженность, почти крик, бьющий через расширенные зрачки в
неистовстве зверя и неподвижности камня. При беглом общении это не было
заметным, но при эксцессах сия амальгама бешенства и неподвижности во
взгляде выводила оппонентов из себя, и он часто бывал сбит с ног
неожиданными ударами тех, кому был не по нутру его отрешенный взор. Он умел
подниматься и идти дальше... Выйдя на центральный газон, он остановился, и
брови его поползли вверх, а сердце преисполнилось восхищения. Возможно,
впервые в жизни он созерцал три настолько совершенные вещи сразу, вместе:
беседка, цветок и фея. Или, может быть, они дополняли друг друга, создавая
законченность пейзажа, до такой степени..? Возникала мысль о триединстве. Он
неподвижно стоял и впитывал красоту вместе с золотистым сиянием неведомого
цветка, и был он так счастлив в тот момент, что, ей-богу, я сам позавидовал
ему!.. Уже всходило солнце, чьи лучи, смешавшись со свечением чудного
венчика, превращались в волны душевного тепла, столь ощутимого почти
физически, что, будь вокруг снег, он бы мигом растаял... Ну что ж ты стоишь!
Иди! В самом деле, я не властен писать то, что хочу, все зависит от тебя,
друг! Войди в беседку, преобразись, возьми ее за руку, влейтесь в мир парой,
какой не знали с начала времен; и люди снова поверят в то, что боги нисходят
на землю! Воссияйте, правьте, творите добро и свет, множьте сынов и дочерей
солнца, реабилитируйте святая святых семьи! О, золотой век, ты так близок в
этот момент, но... что это? Куда? Саах медленно повернулся и пошел прямо, не
разбирая дороги, дальше, как можно дальше от этого места, прочь из города,
из материка, из этого мира, из вселенной того, что встречается для того,
чтобы расставаться. О, дурачок, но ведь оно расстается, чтобы встречаться!
- Я не достоин!
- Чушь! Вернись, это говорю тебе я! Если не ты, Саах, то никто!
- Значит, никто... Пока никто. Может быть, позже...
- ?!! ?!!
- Не отчаивайся, но я не могу. Я чувствую, что сейчас должно быть
сделано не это. А это будет... шагом назад.
- Ты бредишь, Саах..! О, горе мне! Почему я должен описывать
человеческую глупость! "... недостоин", где ты набрался таких слов, черт бы
тебя побрал! Я не собираюсь писать об этом!.. Я бросаю перо! Не буду!
Саах улыбнулся; не оглядываясь, он удалялся от беседки все дальше... На
сердце было тяжело, как перед свершением нелегкого, но правильного шага,
последствия которого еще неясны.
- Последний раз повторяю, остановись! Иначе я закончу рассказ и не буду
дальше писать!
- Придется писать. Это ведь от тебя не зависит.., так же, как не
зависит от меня мой выбор, в любом случае я сделаю то, что должно сделать...
Даже через кровь, печаль и тоску.
И он ускорил шаги, а потом побежал навстречу ветру, чтобы никто не
видел, как он плачет... Встречный ветер быстро высушил слезы.
Глава 2. Большой бунт.
Саах видел цель и ничего более. Так иногда бывает, и трепещешь осиновым
листом, и мечешься испуганной снежинкой в мировой вьюге катаклизмов, и так
ничтожен и мал: чуть теплее - растаешь, чуть ветер дунет -(разлетишься в
пыль, и мимолетное дыхание космического прохожего превратит тебя в каплю
испаряющейся на глазах жидкости, и единственная твоя сила - во вторичном
возрождении, многократном и... бесполезном? Все может быть, лицом к лицу не
увидать... Саах знал вторую свою силу, второй путь - его несла Мать.
Когда-то, века назад, произошел некий скачок сознания, переворот, и Саах,
будучи снежинкой, стал вьюгой, рождающей снежинку; будучи снежинкой и
вьюгой, стал ветром, рождающим вьюгу; будучи снежинкой, вьюгой и ветром,
стал миром, вмещающим и вращающим ветер..; о, став снежинкой, вьюгой, ветром
и миром - Матерью, рождающей и вращающей миры. Нет-нет, такое не происходит
сразу и навсегда; нет, лишь постепенно, молниеносно, вечно, но в вечности
своей почти неподвижно. И поэтому он остался Саахом, плюс к этому еще
кое-чем.
Первое время он не мог сделать и шагу, ощущая, что каждое его движение
сотрясает миры далекие, как звезды, но близкие, как собственный локоть. Он
лежал в постели тяжело дыша, натянутый, как центр бесконечной паутины,
разрываемый этой громадной цельностью собственной бескрайности. Один врач,
сокрушаясь, говорил, что у него астма, другой пичкал его успокоительными
средствами, соседка-знахарка лечила его от порчи и сглаза. Он, насколько это
было возможно, не обращал внимания на действия окружающих, ожидая перехода в
другое состояние, понятия не имея, что за процесс происходил в нем, но, тем
не менее, сознавая каждое движение внутри своей необЦятности и причины этих
изменений.
Возникал гул, далекий, как зов предков из-под седых напластований
времени, и тело его трясло в лихорадке. Он проходил через смутные образы
непонятных, загадочных событий, летел черными пустотами бессознательности,
пробивая покровы того, что позже, уже научившись думать и называть,
определял как ложь. Мелькали звездочки в этой пустоте. Временами он
проносился мимо центра непонятной плотности, интенсивности, чуждой всей этой
пустой черноте. И в нем на миг пробуждалось что-то, отзывающееся на эту
интенсивность нежностью и навеки забытой радостью. Одна минута этого могла
напитать мощью на целую вечность любых полетов, ожиданий и мертвенных,
непонятных погружений. И он почти угадывал свою истинную природу, природу
любви и радости, отдающей себя пустоте недвижной, отрицающей и тоскливой,
где может быть тоже затерялся снежинкой какой-нибудь Тот; и эта радость даст
ему сил открыть свою бескрайнюю силу, действующую не неистовостью, но
мгновенным перемещением, незаметным, о!, бесконечно нежным и, о!,
могущественным в такой степени, что само понятие могущества становится
бессмысленным, о!
И вот, вспышка, световой выброс; их протащило корежистыми извивами и
швырнуло на горное плато под красным небом. Под красным небом они были
ничтожно малы. Под красным небом. Небо это дышало тем, что одинаково у всех
неб, какого бы цвета и свойства они ни были. И это стало первым, что они
увидели - красное небо.
Уже потом, тяжело дыша и перевернувшись на живот, Стеах разглядел
горячий кварцевый песок, уходящую вдаль равнину, миражи на горизонте.
Вероятно, если бы сначала они увидели это, а не красное небо, у них было бы
меньше энтузиазма.
Взявшись за руки, они с Таро, увязая в песке, шли вперед; временами
