ребенок!" Только охваченный безумием Бог мог бы допустить подобное.
Мерлин вздрагивал от беззвучного смеха.
- Ах, Роберт, Роберт! Благородно ли винить людей за то, что они
обороняются от тебя? Мне кажется, люди и бог для тебя одно и то же.
Наберись в долине десяток людей, которым лепестки роз на черной земле
показались бы красивыми, ты был бы только чудаком, диковинкой, на
которую любопытно взглянуть. По воскресеньям они приводили бы в твой
дом приезжих гостей, чтобы похвастаться тобой. Но раз таких людей там
нет, то ты, естественно, вольнодумец, которого надо бы посадить под
замок или просто повесить. Ведь когда человека объявляют сумасшедшим,
это равносильно тому, что его разум вздергивают на виселицу. Если о нем
шепнут, будто в голове у него помутилось, что бы он потом ни говорил,
слова его не будут иметь никакого веса и останутся только предметом на
- смешек. Как ты не видишь, Роберт? Идеи и понятия, которых люди не
могли постигнуть, столь часто ранили их, ловили в капканы, подвергали
пыткам, что все, превосходящее их понимание, они привыкли считать
дурным и вредным - злом, которое должен растоптать и уничтожить первый,
кто на него наткнется. Подобным способом люди просто защищаются от
ужасных ран, которые могут нанести им хилые ростки непостижимого, если
допустить, чтобы они набрали силу.
- Знаю, - сказал Роберт. - Все это я знаю и не возмущаюсь. И
горько сетую только на то, что единственное мое имущество - мешок
неудач и потерь. Я владею только воспоминаниями о том, что некогда
принадлежало мне. Может, так даже и лучше, ибо, мне кажется, теперь я
люблю утраченное горячее, чем любил, когда оно у меня было. Но я не
могу понять, почему и как горстка избранных рождается, уже нося в себе
удачу. Мой собственный сын, если ветер доносит до меня правду, одно за
другим завоевывает свои желания и сохраняет их.
- Да, ведь у тебя был сын, Роберт. Сейчас я вспомнил. По - моему,
я предсказал, что он, если вовремя не возмужает, будет властвовать над
каким - нибудь миром.
- Так и произошло. Новости о нем прилетают с южным ветром, легким
и капризным. Крылья слухов - крылья нетопыря. Говорят, он управляет
необузданной пиратской вольницей, берет города и отдает их на
разграбление. Англичане ликуют, называют его героем и патриотом, как
порой и я сам. Но, боюсь, будь я испанцем, он оказался бы только
удачливым разбойником. Я слышал, хотя не верю этому... не хочу
верить... что он пытает пленных.
- Итак, - задумчиво произнес Мерлин, - он все - таки стал тем
великим человеком, каким, по его убеждению, ему хотелось стать. Если
это так, значит, он не взрослый мужчина, а все еще маленький мальчик и
тянет руки к луне. И, вероятно, порядком из - за этого несчастен. Те,
кто утверждает, будто дети счастливы, успели забыть собственное
детство. Любопытно, насколько еще ему удастся оттянуть возмужание?
Роберт, ты видел крупных черных муравьев, которые рождаются с крыльями?
Дня два они летают, а потом сбрасывают крылья, падают на землю и до
конца своих дней ползают по ней. Так вот я и спрашиваю себя, Роберт,
когда твой сын сбросит крылья? Не правда ли, очень странно, сколь
высоко почитают люди такое ползание и, как дети, тщатся до времени
оборвать свои крылья, чтобы поскорее насладиться великолепием этого
ползания.
- Что понуждает мальчиков вырастать в мужчин? - спросил Роберт. -
Какие причины заставляют подгнивать корни их крыльев?
- Ну, у многих крыльев никогда и не было, другие оборвали их сами.
Иногда это происходит мгновенно, иногда утомительно затягивается. Всех
причин я не знаю, но мои крылья иссушила насмешка. Насмешка над собой.
Я любил молоденькую девушку в долине - вероятно, она была красива. Льщу
себя мыслью, что и сам я был красив. Я сложил о ней песню и назвал ее
Невестой Орфея. В то время я себе казался немножко Орфеем. Но она
увидела в браке с полубогом преступление против естества. И прочла мне
целую проповедь. Каждый человек, так она сказала, обязан во имя чего -
нибудь - своей семьи, своей общины, самого себя (уж не помню точно) -
добиваться в жизни успеха. Какого именно успеха, она толком не
объяснила, но ясно дала понять, что песня служить фундаментом успеха не
может. А от полубогов она открещивалась, особенно от языческих
полубогов. Нашелся владелец домов и земли, который, к счастью, ни в чем
не походил на полубога. Даже сейчас, на склоне лет, я со злорадством
думаю, каким ничтожеством он был. Они поженились, и насмешка отгрызла
мои крылья. Чтобы оборониться от этой крохотной буравящей насмешки, я
мысленно прибегал к убийству, самоубийству, славным подвигам. Изнывая
от стыда, я решил укрыть мои песни от всего света, чтобы люди никогда
больше их не слышали. А свет даже не заметил, что я его покинул.
Никакие люди не пришли молить меня, чтобы я вернулся, а я клялся, что
они придут, непременно придут! Крылья у меня отвалились. Я стал
взрослым мужчиной и никакой луны больше не хотел. Когда же я по -
пробовал запеть снова, оказалось, что голос мой стал хриплым, как у
погонщика скота, а песни мои отяжелели, потому что я все продумывал
наперед.
- Любопытно, а как и почему вырос я? - сказал Роберт. - В памяти у
меня не осталось ничего. Быть может, юность покидала меня, прилипая к
монетам, а быть может, она и сейчас живет в странах, о которых я грезил.
Но Генри наяву купается в своих грезах, и порой я ему люто завидую.
Знаешь, Мерлин, очень странно... Моя мать, Гвенлиана, верила, будто у
нее есть дар ясновидения, и мы ей потакали, потому что не хотели лишать
ее радости. И вечером, перед тем как Генри ушел, она пред - сказала его
будущую жизнь. Мерлин, почти каждое ее слово сбылось! Неужели мысли
развертывались перед ней. как свиток с цветными картинками? Это же очень
странно, невероятно!
- Возможно, она распознала его желание и силу этого желания. Я
научил старую Гвенлиану очень многому из того, что называют магией. Она
обладала редкой способностью истолковывать знаки... и выражение лица.
Старый Роберт встал и потянулся.
- Ну, что же, мне пора. Спускаться по этой тропе такому старику,
как я, и трудно, и долго, и тоскливо. Домой я доберусь только к ночи.
Вон идет Уильям со своей киркой, он ведь с ней так и родился. Часть
пути я пройду с ним и послушаю, как живут в Лондоне. Наверное, ты
любишь слова, Мерлин, если у тебя их такой большой запас. А я, должно
быть, люблю боль, раз сам себе ее причиняю. И, Мерлин, по-моему, ты
фокусник и обманщик. Всякий раз я ухожу от тебя в убеждении, что ты
изрекал великие истины, но потом никак не могу припомнить ни одной. По
- моему, твой мягкий голос и звон твоих арф полны хитрых чар.
И, когда он начал спускаться по тропе, арфы пропели ему вслед
"Прощание колдуна".
* ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ *
I
В 1670 году, когда Генри Морган задумал ее разрушить, Панама была
чудесным городом - могущественным, процветающим - и по праву носила
название Золотая Чаша. Никакое другое селение во всем грубом Новом
Свете не могло сравниться с ней ни красотой, ни богатством.
За столетие с лишним до того времени Бальбоа достиг берега
неведомого океана. Он облачился в начищенный панцирь и поножи, а потом
вступил в воды Тихого океана и пошел вперед, пока ласковые волны не
начали плескаться у его бедер. Тогда он обратился к морю с цветистой
властной речью и объявил все омываемые им земли собственностью Испании.
Он потребовал от него покорности и верности, ибо ему предстояло быть
славным внутренним озером Кастильи и Арагона.
За спиной Бальбоа ютилась кучка тростниковых хижин - индейская
деревня. Называлась она Панама, что на туземном языке означало "место,
где хорошо ловится рыба". Когда испанские солдаты сожгли деревушку и на
ее месте построили городок, они оставили ему название "Панама",
звучавшее, как песня. И вскоре смысл этого слова оправдался, ибо из
этого городка Испания забросила сети на все четыре стороны света.
Педрериас Авила отправился с ними на север и опутал ими города
древних майя. Часть своего улова он отправил в Панаму - змей странной
формы, жуткие маски и крохотных жучков. Все они были из чистого золота.
Когда украшений более не осталось, когда храмы превратились в пустые
каменные пещеры, тогда Педрериас Авила бросил испанскую сеть на
туземцев и бичами погнал их в рудники.
Писарро поплыл на юг с лошадьми, с солдатами в сверкающей броне, и
могучее государство инков пало перед ним. Он убил правителей и разрушил
машину правления. Затем алмазы, украшения с храмовых стен, золотые
изображения солнца и церемониальные золотые щиты были отправлены в
Панаму. А сломленный народ инков Писарро бичами загнал в рудники.
Сотня капитанов повела небольшие отряды на восток и на юго -
восток, где свирепые индейцы Дариена обитали на деревьях и в пещерах.
Здесь испанцы нашли кольца, вдевавшиеся в нос, ножные браслеты,
ритуальные палочки и стержни орлиных перьев, набитые золотом. Все это
сваливалось в мешки и на мулах отвозилось в Панаму. Когда ни в одной
могиле не осталось ни единого золотого украшения, бичи принудили даже
диких индейцев копаться в земле.
На западе испанские корабли нашли много островков, в мелких бухтах
которых можно было собирать жемчуг, если нырнуть поглубже. И вскоре уже
обитатели островков ныряли в воды, кишевшие акулами. А в Панаму
отправлялись мешочки с жемчужинами.
Древние чудесные изделия из золота, над которыми трудились
искусные ремесленники, кончали свой путь в Панаме, где раскаленные
тигли поглощали их, как пылающие нетерпением лакомки, и преображали в
толстые золотые поленья. Склады ломились от золотых штабелей, ожидавших
каравана в Испанию. Иногда на улицах складывались поленницы серебряных
слитков, не уместившихся на складе. Впрочем, тяжесть надежно
предохраняла их от воров.
А городок тем временем вырос и оделся великолепием. Богатства
порабощенных народов употреблялись на постройку тысяч роскошных домов с
красными крышами и небольшими внутренними двориками, где росли
редкостные цветы. Под воздействием бесформенных кусочков золота все
искусства и удобства старой Европы устремлялись на запад, чтобы
украсить дома панамцев.
Первые вторгшиеся на перешеек испанцы были жестокими и алчными
грабителями, но с солдатской выучкой, не страшившиеся кровавых битв. Их
небольшие отряды захватили Новый Сеет почти без применения силы, только
твердостью духа. Но когда народы Никарагуа, и Перу, и Дариена были
превращены в стенающих рабов, когда опасность ушла о прошлое, в Панаме
начали селиться люди из иного теста. Это были купцы, решительные и
беспощадные, когда можно было с помощью закона отнять землю у ее
владельца или поднять цены на съестные припасы, предназначенные для
дальних колоний, но робкие и трусливые, когда сталь начинает звенеть о
сталь.
Купечество вскоре подмяло под себя весь перешеек. Одни солдаты
умерли, другим приелась скука мирных дней, и они отправлялись на поиски
новых опасных земель, предоставив лавочникам превращать съестные
припасы в орудия грабежа и соперничать между собой в пышности. Купцы
тщательно отмеривали муку и вино, а взамен прятали в свои сундуки
драгоценные камни и золотые слитки. Стакнувшись между собой, эти
торгаши требовали за провизию одинаково большие деньги и воздвигали на
выручку дома из кедра, крытые розовой черепицей. Своих женщин они
одевали в заморские шелка, а на улицах каждого сопровождала огромная
свита дворовых рабов.
В городе обосновалась компания генуэзских работорговцев, которые
