дверях стоит дон Хуан Перес де Гусман с обнаженной шпагой в руке.
- Я губернатор, - сказал дон Хуан тоскливо. - Горожане уповали,
что я обороню их от этой беды. Меня постигла неудача, но, может быть, я
сумею убить тебя!
Генри Морган опустил глаза. Что - то в этом отчаявшемся человеке
внушило ему робость.
- Города я не поджигал, - сказал он. - Наверное, кто - то из твоих
рабов запалил его в отместку.
Дон Хуан сделал шаг вперед и поднял шпагу.
- Защищайся! - крикнул он.
Капитан Морган остался стоять, как стоял.
Шпага выпала из руки губернатора.
- Я трус... трус! - вскричал он. - Почему я не нанес удар сразу,
без лишних слов? Почему ты не выхватил свою шпагу? О, я трус! Я слишком
долго выжидал! Мне надо было молча проколоть тебе горло. Мгновение тому
назад я хотел умереть, искупить смертью мою вину, но прежде - убить
тебя, чтобы умиротворить свою совесть. Панама погибла, и я тоже должен
был погибнуть! Как может палец жить, если тело умерло? Но теперь я уже
не могу умереть. У меня не хватит духа. И убить тебя я тоже не могу. Я
обманывал сам себя! Ах, если бы я нанес удар сразу! Если бы я не
заговорил... - Он побрел к воротам, за которыми начиналась равнина.
Генри Моргая смотрел, как, пьяно шатаясь, он вышел из города.
Наступила черная ночь. Почти весь город был объят пламенем -
багровый огненный цветник. Башня собора рухнула, и к звездам взвился
вихрь алых искр. Панама умирала на пылающем одре, а флибустьеры убивали
ее жителей, где настигали их.
Всю ночь капитан Морган сидел в Приемном Зале губернаторского
дворца, а его люди носили и носили туда все новую добычу. Золотые
слитки они сваливали на полу, точно поленья, но такие тяжелые, что
каждый несли двое. Как небольшие стожки, сверкали кучи драгоценных
камней, а в углу громоздились церковные облачения и утварь, будто в
лавке райского старьевщика.
Генри Морган сидел в резном кресле, словно обвитом множеством
змей.
- Вы нашли Красную Святую?
- Нет, сэр. Здешние женщины больше смахивают на дьяволиц.
К нему приводили пленников и зажимали их пальцы в тисках, взятых
из городской тюрьмы.
- На колени! Твое богатство? (Молчание). Поверий разок, Джо!
- Смилуйтесь! Смилуйтесь! Я покажу! Клянусь! В цистерне возле
моего дома...
Следующий.
- На колени! Твое богатство! Поверий разок, Джо!
- Я покажу вам...
Они были спокойными, беспощадными и бесчувственными, как мясники
на бойне.
- Вы нашли Санта Роху? Если хоть волос упадет с ее головы, я вас
всех повешу.
- Ее никто не видел, сэр. А наши почти все уже перепились.
И так всю ночь... Едва очередная жертва сдавалась, ее уводили три
- четыре человека, которые затем возвращались с чашами, серебряными
блюдами, золотыми украшениями и одеждой из цветных шелков. Блистающие
сокровища в Приемном зале сливались в единую гигантскую кучу.
А капитан Морган устало спрашивал:
- Вы нашли Красную Святую?
- Не нашли, сэр. Но ищем по всему городу и спрашиваем... Может
быть, когда рассветет, сэр...
- Где Кер-де-Гри?
- По - моему, он напился, сэр, но... - И говорящий отвел глаза.
- Что - но? О чем ты? - крикнул капитан.
- Да ни о чем, сэр. Что он напился, это верно, а только, чтобы
опьянеть, ему не один галлон надо выпить, ну, и тем временем, может, он
нашел подружку.
- Ты его с ней видел?
- Да, сэр. Видел с женщиной, и она была пьяна. И Кер-де-Гри был
пьян, хоть присягнуть.
- А эта женщина, по - твоему, могла быть Красной Святой?
- Да что вы, сэр! Куда там! Просто одна из городских, сэр.
На кучу с громким бряканьем упало золотое блюдо.
IV
Желтый рассвет прокрался на равнину с пестрых холмов перешейка,
все больше набираясь дерзости. Солнце выкатилось из - за вершины, и его
золотые лучи хлынули на любимый город. Но Панама погибла, мгновенно
истлела в огне за одну алую ночь. Однако солнце - непостоянное светило,
и любопытные лучи тут же нашли себе новую игрушку. Они освещали
печальные развалины, щекотали мертвые повернутые вверх лица, скользили
по заваленным улицам, потоком лились в руины внутренних двориков.
Добрались они и до белого губернаторского дворца, прыгнули в окна
Приемного Зала и забегали по золотой горе на полу.
Генри Морган спал в змеином кресле. Его лиловый кафтан был весь в
глине равнины. На полу рядом с ним лежала шпага в обтянутых серым
шелком ножнах. Он был в зале один, потому что все те, кто ночью помогал
дочиста обглодать кости города, отправились пить и спать.
Зал был высоким и длинным, натертые воском кедровые панели на
стенах матово сияли. Потолочные балки казались черными и тяжелыми,
словно их когда - то отлили из чугуна. Это был судебный зал, свадебный
зал, зал, где торжественно принимали и где убивали послов. Одна дверь
выходила на улицу. Другая под сводчатой аркой вела в прелестный сад,
вокруг которого обвился дворец. В самой середине сада маленький
мраморный кит выбрасывал воду в бассейн непрерывной струей. В красных
глазурованных кадушках стояли огромные растения с лиловатыми листьями,
все в цветках, чьи лепестки пестрели узорами - наконечники стрел,
сердечки, квадратики цвета кардинальского пурпура. Кудрявые кусты
сверкали бешеными красками тропического ласа. Обезьянка, чуть больше
котенка, перебирала песок на дорожке, ища семена.
На одной из каменных скамей сидела женщина, обрывая лепестки
желтого цветка и напевая обрывки нежной глупой песенки: "Я для тебя
цветок зари сорву, любовь моя. Я отыщу его во тьме рассветной". Глаза
ее были черными и матовыми. Они отливали плотной чернотой крыльев
издохшей мухи, а под нижними веками виднелись четкие штрихи морщинок.
Она умела приподнимать нижние веки таким образом, что глаза искрились
смехом, хотя жесткая спокойная линия губ не изменялась. Кожа у нее была
снежно-белой, а волосы прямыми и черными, как обсидиан.
Она поглядывала то на любопытные солнечные лучи, то па сводчатый
вход в Приемный Зал. Пение ее смолкло. Она напряженно прислушалась, а
потом вновь начала воркующую песню. Это были единственные звуки,
нарушавшие тишину, если не считать отдаленного треска огня на окраинах
города, где догорали пальмовые хижины рабов. Обезьянка смешно, боком,
вприпрыжку подбежала к женщине, остановилась и сжала над головой черные
лапки, словно вознося молитву.
Женщина сказала ей ласково:
- Ты хорошо выучил свой урок, Чико. Твоим учителем был кастилец с
грозными усищами. Я хорошо с ним знакома. Знаешь, Чико, он жаждет того,
что считает моей честью. Он не успокоится, пока не прибавит мою честь к
своей собственной, и уж тогда разве что не станет хвастать вслух. Ты и
понятия не имеешь, как уже велика и тяжела его честь. А тебе было бы
довольно и ореха, верно, Чико? - Она бросила зверьку лепесток, он
схватил его, сунул в рот и с отвращением выплюнул.
- Чико! Чико, ай - ай - ай! Ты забыл наставления своего учителя.
Какой промах! Так ты женской чести не заполучишь. Прижми цветок к
сердцу, поцелуй с громким чмоканьем мою руку и удались походкой
свирепой овцы на поиски волков. - Она засмеялась и снова посмотрела на
дверь под аркой. Хотя все было по - прежнему тихо, она встала и быстро
направилась туда.
Гецри Морган чуть - чуть повернулся в кресле, и в веки ему ударил
солнечный свет. Внезапно он выпрямился и посмотрел по сторонам. Его
взгляд с удовлетворением остановился на груде сокровищ, а затем
встретился с пристальным взглядом женщины под широкой аркой.
- Ну, как, вы довольны, что сумели уничтожить наш город? -
спросила она.
- Я города не сжигал, - поспешно сказал Генри. Его подпалил кто -
то из ваших испанских рабов. - Слова эти вырвались у него невольно, и
тут же он вспомнил, что был удивлен: - Кто вы? - властно спросил он.
Она переступила порог зала.
- Меня зовут Исобель. Говорят, вы меня разыскивали.
- Разыскивал? Вас?
- Да. Глупые юнцы дали мне прозвище Санта Роха, сказала она.
- Вы... вы - Красная Святая?
В его мозгу давно уже жил образ - образ юной девушки с ангельски -
голубыми глазами, которые опускаются даже под пристальным взглядом
мыши. Но эти глаза не опустились. Под своей черной бархатистостью они,
казалось, смеялись над ним, не ставили его ни во что. Черты ее были
резкими, как у кречета. Да, она, бесспорно, была красавицей, но красота
ее была жестокой и страшной красотой молнии. И кожа у нее оказалась
снежно - белой, без малейшего розового оттенка.
- Вы - Красная Святая?
Он не был готов к такой перемене представлений. Его потрясло
низвержение предвкушаемого идеала. Однако, шепнуло его сознание, более
тысячи двухсот человек пробились сквозь заросли и сокрушительной волной
хлынули в город; сотни людей мучительно умирали от смертельных ран,
сотни были искалечены, Золотая Чаша лежит в развалинах - и все ради
того, чтобы Санта Роха принадлежала Генри Моргану. Все эти
приготовления доказывали, что он ее любит. Он не явился бы сюда, если
бы не любил ее. Как ни оглушила его ее внешность, некуда было деваться
от логического вывода, что он ее любит. Быть могло только так. Он
всегда помнил о слове "Святая" в ее прозвище, и теперь ему стало ясно,
что породило этот эпитет. Но в нем шевельнулось странное чувство,
чуждое логике. Оно подкралось к нему из давно забытого времени - эта
женщина влекла его и отталкивала, он чувствовал, что в ее власти -
заставить его мучиться. Морган закрыл глаза, и во тьме его мозга
возникла тоненькая девочка с золотыми волосами.
- Вы похожи на Элизабет, - произнес он монотонным голосом спящего.
- Вы с ней похожи, хотя между вами нет сходства. Быть может, вы
подчинили себе силу, которая в ней лишь пробуждалась. Мне кажется, я
люблю вас, но не знаю, так ли это. Я не уверен.
Он открыл полусомкнутые веки и увидел перед собой живую женщину,
не призрачную Элизабет. И она смотрела на него с любопытством, а может
быть, даже, подумалось ему, с дружеской нежностью. Странно, что она
сама пришла к нему, хотя никто ее к этому не принуждал. Наверное, ее
воображение покорено. И он покопался в памяти, выбирая одну из речей,
которые сочинял в походе через перешеек.
- Ты должна стать моей женой, Элизабет... Исобель. Мне кажется, я
люблю тебя, Исобель. Ты должна уехать со мной, жить со мной, быть моей
женой, оберегаемой моим именем и моей рукой.
- Но я уже состою в браке, - перебила она. - И весьма удачном
браке.
Но даже такое возражение он предвидел.
По ночам во время похода он обдумывал эту кампанию с той же
тщательностью, как любое предстоящее сражение.
- Но когда встречаются двое и вспыхивают белым огнем, по какому
праву должны они разлучаться на угрюмую вечность? Потерять друг друга в
унылой бесконечности, унося черные угли огня, который не догорел сам
собой? Какая сила во вселенной может воспретить нам сгореть в этом
пламени? Небеса даровали нам бессмертное масло, мы протягиваем друг к
другу наши факелы. О, Исобель, дерзни отрицать это, спрячься от истины,
если хочешь. Но под моими руками ты запоешь, как старинная скрипка. Мне
кажется, ты страшишься. Тебя грызет тайная боязнь перед миром,
назойливым миром, злобным миром. Но не страшись, ибо, говорю тебе, мир
этот - слепой, безмозглый червяк, которому ведомы лишь три страсти:
зависть, любопытство и ненависть. И победить его не составит труда,
лишь бы ты превратила свое сердце в свою собственную вселенную. Червь,
лишенный сердца, не способен разгадать механизмы чужого сердца. И он
