Кордове, носила серые платья и, когда приходила моя очередь провести
ночь в молитве и бдении, лежала ниц перед изображением Пресвятой Девы.
Иногда вместо того, чтобы молиться, я засыпала. И за такую
распущенность терпела наказание. Я прожила там многие годы, а потом
разбойники напали на плантацию моего отца здесь, в Панаме, и перебили
всю мою семью. У меня не осталось никого, кроме старика деда. У меня не
осталось никого, я тосковала от одиночества - и некоторое время не
засыпала на полу перед Пресвятой Девой. Выросла я красавицей - поняла я
это, когда навестивший монастырь важный кардинал посмотрел на меня, и у
него задрожали губы, а пока я целовала его кольцо, на обеих его руках
вздулись вены. Он сказал: "Мир тебе, дочь моя. Не хочешь ли ты в чем -
нибудь исповедаться мне наедине?" Я слышала крики водоноса за оградой и
слышала шум ссор. Однажды я влезла по доске, выглянула на улицу и
увидела, как двое мужчин дрались на шпагах. А как - то ночью молодой
человек отвел девушку в тень арки над воротами и лежал там с ней в двух
шагах от меня. Я слышала, как они шептались: она боялась, а он ее
успокаивал. Я перебирала складки моего серого платья и думала, стал бы
он уговаривать меня, если бы увидел. Когда я рассказала об этом одной
из сестер, она сказала: "Грех слушать такое, но еще больший грех -
думать о таком. Надо наложить на тебя епитимью за твои любопытные уши.
А у каких, ты сказала, это было ворот?"
Разносчик рыбы кричал: "Идите - идите сюда, серенькие ангелочки,
посмотрите, какой у меня нынче улов! Идите сюда из своей святой
темницы, серые ангелочки!" Как - то ночью я перелезла через стену и
ушла из города. Не стану тебе рассказывать о моих странствованиях, а
расскажу только про тот день, когда я пришла в Париж. По улице ехал
король, и его карета сверкала золотом. Я стояла на цыпочках в толпе и
смотрела на его свиту. Внезапно передо мной возникло смуглое лицо,
железные пальцы стиснули мою руку. И меня увели в подворотню, где
никого не было. Капитан, он бил меня жестким кожаным ремнем, которым
обзавелся только для этого. В его лице все время чуть просвечивала
оскаленная морда зверя. Но он был свободным - дерзким свободным вором.
И убивал, прежде чем украсть - всегда убивал. И мы ночевали в
подворотнях, на каменном церковном полу, под арками мостов, и мы были
свободны - свободны от мыслей, свободны от забот и тревог. Но однажды
он ушел от меня, и я нашла его на виселице, о, на огромной виселице -
повешенных на ней болталось не меньше десятка. Вы способны понять это,
капитан? Видите ли вы это, как видела я? И хоть что нибудь это для вас
значит, капитан?
Она на миг умолкла. Ее глаза пылали.
- Я вернулась в Кордову, мои босые ноги были все в ранах. Я
каялась, пока все мое тело не покрылось ранами, но изгнать из него
дьявола я так и не сумела. Изгонял его и священник, но дьявол забрался
в меня слишком глубоко. Можете вы понять это, капитан? - Она посмотрела
в лицо Генри и увидела, что он не слушает. Тогда она встала перед ним и
провела пальцами по его седеющим волосам.
- Вы изменились, - сказала она. - Какой - то свет в вас угас. Что
за страх овладел вами?
- Не знаю.
- Мне сказали, что вы убили своего друга. Вас гнетет это?
- Я его убил.
- И теперь оплакиваете. - Быть может. Не знаю. Мне кажется, я
оплакиваю что - то другое, что - то, что умерло. Возможно, он был моей
неотъемлемой частью, и с ее гибелью я остался получеловеком. Нынче я
был словно связанный раб на белой мраморной плите, а вокруг толпились
вивисекторы. Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили, что
я страдаю болезнью, название которой - заурядность.
- Мне жаль.
- Вам жаль? Почему вам жаль?
- По - моему, мне жаль вашего погасшего света. Мне жаль, потому
что храбрый беспощадный ребенок в вас умер - хвастливый ребенок смеялся
надо всем и верил, что его смех сотрясает престол господень, доверчивый
ребенок, милостиво позволявший миру сопровождать его в полете через
космические бездны. Этот ребенок умер, и мне жаль. Теперь я бы пошла с
вами, если бы думала, что его еще можно согреть и оживить.
- Странно, - сказал Генри. - Два дня назад я строил планы, как
вырву целый континент из тисков установленного порядка и увенчаю литой
из золота столицей - для вас. В уме я сотворил для вас империю и
обдумывал, какую диадему возложу на вашу голову. А теперь я еле помню
того, кого занимали все эти мысли. Он для меня - таинственный
незнакомец на неустойчивом шаре. А вы... мне с вами только чуть
неловко. Я больше вас не боюсь, я больше вас не хочу. Меня томит тоска
по черным горам моей родины, по речи моих земляков. Мне хотелось бы
сидеть на широкой веранде и слушать рассуждения старика, которого я
когда - то знавал. Оказывается, я устал от кровопролитий и жадной
погони за целями, которые тут же меняются, за всем тем, что в моих
руках сразу утрачивает былую цену. Это страшно! - вскричал он. - Я
больше ничего не хочу. Желания больше не горят во мне, все мои страсти
- сухой шелестящий прах. И мне осталась лишь смутная потребность в
покое - и в досуге, чтобы размышлять в поисках постижения
непостижимого.
- Больше вам уже не брать золотых чаш, - сказала она. - Больше не
превращать тщеславные грезы в никчемные завоевания. Мне жаль вас,
капитан Морган. И вы ошиблись - раб был действительно болен, но болезнь
вы назвали неверно. Грехи же ваши, я полагаю, огромны Все люди,
ломающие решетки заурядности, творят ужасающие грехи. Я буду молить за
вас Пресвятую Деву и Она станет вашим ходатаем перед Небесным Престолом
Но что делать мне?
- Полагаю, вы вернетесь к мужу.
- Да, вернусь. Вы сделали из меня старуху, сеньор. Вы рассеяли
грезы, на которых воспарял мой свинцовы дух. И я задаю себе вопрос: не
начнете ли вы в грядущие годы винить меня в смерти своего друга?
Генри багрово покраснел. - Я уже сейчас ловлю себя на этом, -
сказал он. - Лгать дальше кажется бессмысленным: вот еще одно
доказательство, что юность во мне умерла. А теперь прощайте, Исобель. Я
хотел бы любить вас сейчас так, как, мнилось мне, я любил вас еще
вчера. Возвращайтесь в надушенные руки своего мужа.
Она улыбнулась и возвела глаза к святому образу на стене.
- Да будет мир с вами, милый дурак, - прошептала она. - Ах, я тоже
утратила свою юность. Я стара... стара... потому что не могу утешить
себя мыслью о том, чего вы лишились.
- Но что во мне может стоить такого количества золота? - не
отступала она. - Мои плечи, как вам кажется? Мои волосы? Или то, что я
воплощаю в себе тщеславие моего мужа?
- Не знаю, - сказал Генри. - Вместе с моей переоценкой изменилась
вся шкала стоимости чувств и людей. Если бы я назначил выкуп сегодня,
возможно, вы не были бы польщены.
- Вы так сильно ненавидите меня, капитан Морган?
- Нет, никакой ненависти я к вам не испытываю, но вы одна из звезд
на моем небосклоне, которые все оказались метеорами.
- Это нелюбезно, сударь. Еще и недели не прошло с того дня, когда
вы говорили совсем другое! - сказала она ядовито.
- Да. Это нелюбезно. Мне кажется, с этих пор любезен я буду только
ради денег и своего возвышения. Прежде я старался быть любезным, так же
как и доблестным, во имя одной лишь чистой радости сущего. Видите ли, я
был честен с собою раньше, и я честен с собой теперь. Но эти две
честности противоположны друг другу.
- Вас томит горечь.
- Нет. Я даже горечи не испытываю. Во мне больше не осталось того,
чем питается горечь.
- Я сейчас уеду, - сказала она тихо и жалобно. - Вам больше нечего
сказать про меня? И нечего попросить у меня?
- Нечего, - ответил он и принялся вновь строить золотые башенки.
С улицы вошел парламентер, который от радости, что все позади,
порядком напился. Стараясь сохранить равновесие, он осторожно
поклонился Исобель, а потом Генри Моргану.
- Нам пора отправляться, сеньор, - объявил он громогласно. -
Дорога предстоит длинная.
Подведя Исобель к белой кобыле, он помог ей сесть в седло, и по
его сигналу кавалькада тронулась в обратный путь. Исобель оглянулась.
Видимо, она заразилась от Генри Моргана его настроением - на губах у
нее играла недоуменная улыбка. Но тут же она наклонилась к шее кобылы и
принялась тщательно рассматривать белую гриву.
Парламентер задержался в дверях рядом с Генри. Они оба смотрели на
удаляющуюся вереницу всадников. Солнце вспыхивало на солдатских
панцирях, и белая кобыла в середине живой изгибающейся цепи казалась
жемчужиной в серебряной оправе.
Парламентер положил руку Генри на плечо.
- Мы умеем понимать друг друга, мы - мужи, вершащие важные дела, -
произнес он заплетающимся языком. Мы же не дети, чтобы играть в
секреты. Мы ведь мужчины, храбрые и сильные. И можем довериться друг
другу. Если желаете, сеньор, то откройте мне заветную тайну сердца.
Генри стряхнул его руку с плеча.
- Мне нечего вам открывать, - сказал он резко.
- А - а! Ну, так я вам кое - что открою. Быть может, вас удивляет,
почему муж этой женщины не отказался эаплатить за нее такие огромные
деньги. Она ведь всего лишь женщина, скажете вы. И есть много женщин,
которых можно купить куда дешевле, иных так за один - два реала. Ее муж
глупец, скажете вы. Но я не желаю, чтобы вы думали так о моем патроне.
Он не дурак. Я объясню вам, в чем тут дело. Ее дед еще жив, а ему в
Перу принадлежат десять серебряных рудников и пятьдесят лиг плодородной
земли. Донья Исобель - единственная наследница. И если бы ее убили, или
увезли... Но вы же понимаете, сеньор... Фр - р - р! Все богатство
отходит королю! - Он засмеялся логичности своих рассуждений. - Мы
понимаем друг друга, сеньор. У нас крепкие головы, а не хрупкие
головенки цыплят. Двадцать тысяч дублонов... Что такое двадцать тысяч
дублонов против десяти серебряных рудников? О, да! Мы поднимаем друг
друга, мы - мужи, вершащие важные дела.
Он вскарабкался в седло и дернул поводья, все еще хохоча. Генри
Морган увидел, как он догнал кавалькаду и в колыхающейся серебряной
оправе рядом с жемчужиной заалел рубин.
Капитан Морган вернулся к сокровищу. Он сел на пол и зачерпнул
полные пригоршни монет.
"Самая человечная из человеческих черт - это непостоянство, -
думал он. - И постигая это, человек испытывает сильное потрясение,
почти такое же сильное, как от сознания своей человечности. И почему мы
должны узнавать это напоследок? Среди сумасшедших нелепостей жизни, ее
напыщенно - высокопарных глупостей я хотя бы находил надежный якорь в
самом себе. Что значили бесхребетные колебания и метания других людей,
если я верил в собственную несгибаемую неизменность? И вот теперь я
гляжу на растрепанный обрывок каната, а мой якорь исчез безвозвратно.
Мне неизвестно, был ли канат перерезан, или сам мало - помалу
перетерся, но мой якорь исчез безвозвратно. И я плыву, плыву, плыву
вокруг острова, на котором нет железа! - Он задумчиво пропустил между
пальцами несколько золотых. - Но, быть может, вот этот металл послужит
мне железом, чтобы выковать новый якорь. Он тверд и тяжел. Цену его,
правда, немного колеблют экономические течения, но, во всяком случае, у
него есть назначелие, причем строго одно. В нем - абсолютный залог
безопасности. Да, пожалуй, вот он - единственный истинный якорь,
единственный, на который можно положиться безусловно. Его лапы надежно
закрепляются в благополучии и безопасности. А именно благополучие и
безопасность, как ни странно, влекут меня теперь!"
"Однако часть этого золота принадлежит не тебе, а другим!" -
