говорили, что о том, какие могучие силы ревниво оберегают Золотую Чашу.
Панама - город в небесной выси - почти неземная, почти потусторонняя и
вооружена молниями. Правда, многие свято верили, что улицы там вымощены
золотом, а окна в соборе вырезаны из цельных изумрудов, и эти легенды
были достаточно заманчивы, чтобы у них не осталось времени вспомнить об
опасности.
Когда корабли были проконопачены, днища их отскоблены, все паруса
починены, пушки начищены и проверены, а трюмы загружены провиантом,
только тогда Генри Морган созвал своих капитанов, чтобы подписать
торжественный договор и разделить флотилию на отряды.
Они собрались в дубовой адмиральской каюте - тридцать капитанов,
приведших свои корабли на место встречи. Фрегат капитана Моргана прежде
был гордым испанским военным кораблем, и, пока не попал в пиратские
руки, командовал им герцог. Каюта в панелях из темного дуба, со
стенами, чуть закругленными кверху, походила на парадную гостиную.
Потолок пересекали мощные балки, увитые резными лозами с изящными
листьями. На одной стене прежде красовался герб Испании, но лезвие
кинжала соскоблило и сцарапало краску почти повсюду.
Капитан Морган сидел за широким столом с резными ножками в форме
сказочных львов, а вокруг него на табуретах расселись тридцать
командиров его флота и армии. Они нетерпеливо ждали его слов.
Был среди них невысокого роста хмурый капитан Сокинс, чьи глаза
пылали фанатическим огнем пуританства. Он оправдывал свои убийства
текстами из Писания и после успешного кровавого грабежа возносил
благодарственную молитву с пушечного лафета.
Был там и Черный Гриппе, уже старик, согбенный своими жалкими
мерзостями. В конце концов он уверился, что его Бог - просто терпеливый
полицейский, которого можно ловко провести. Совсем недавно он пришел к
заключению, что сумеет очиститься от грехов, покаявшись на исповеди во
всей их совокупности, и невинным возвратиться в лоно матери - церкви.
Вот это он и намеревался проделать, когда еще один поход принесет ему
золотой подсвечник, чтобы поднести его отцу - исповеднику как залог
благочестивых намерений.
Хольберт и Тенья, Сюлливен и Мейтер сидели на табуретах возле
капитана Моргана. В темном углу примостились двое неразлучных друзей,
известных всему Братству. Называли их просто Этот Бургундец и Тот
Бургундец. Первый был невысокий толстяк с лицом, как багровое опухшее
солнце, нервный и застенчивый. Он изнывал от смущения, едва чем -
нибудь привлекал к себе внимание. Когда он говорил, его лицо багровело
еще больше, и он становился похожим на клопа, который отчаянно ищет
щель, куда бы спрятаться. Его товарищ Тот Бургундец служил ему
защитником и поводырем. Тот Бургундец был выше ростом и крепче сложен,
хотя и лишился левой руки по локоть. Ходили они, сидели - их всегда
видели вместе. Говорили они редко, но правая, целая рука Того Бургундца
неизменно покровительственно обвивала толстые плечи его коротышки
друга.
Капитан Морган придал своему голосу жесткость и холодность. В
глубокой тишине он прочел условия договора. Тот, кто привел свой
корабль, получит такую - то и такую - то плату, плотнику с собственными
инструментами назначается такое - то вознаграждение, такие - то суммы
откладываются для близких тех, кто падет. Затем он перешел к наградам:
столько - то тому, кто первым увидит врага, столько - то тому, кто
первый убьет испанского солдата, столько то тому, кто первым ворвется в
город. Он прочел договор до конца.
- А теперь подписывайте! - приказал капитан Морган, и они начали
один за другим подходить к столу и ставить на пергаменте свои подписи
или знаки.
Когда все снова сели, Сокинс сказал:
- Награды назначены вчетверо больше, чем требует обычай. Почему? -
Пуританское воспитание Сокинса внушило ему глубокое отвращение ко
всякому мотовству.
- Нашим людям понадобится мужество, - спокойно ответил капитан
Морган. - Их надо будет поощрять. Ведь мы отправляемся брать Панаму.
- Панаму] - Это был почти стон ужаса.
- Да, Панаму. Вы подписали договор, а дезертиров я вешаю.
Последите за боевым духом своих людей. Вам кое - что известно о
богатствах Панамы - достаточно, чтобы у них слюнки потекли, а я хорошо
изучил все опасности и знаю, что они преодолимы.
- Но... Панама... - начал было капитан Сокинс.
- Дезертиров я вешаю, - сказал капитан Морган и вышел из каюты,
оставив Кер-де-Гри молчать и слушать. Пусть потом доложит об их
настроении.
Воцарилось долгое молчание. Каждый вспоминал все, что ему
доводилось слышать о Панаме.
- Опасно, - сказал наконец Сокинс. - Очень опасно, но богатства
поистине велики. А капитан поклялся, что знает план города и все
трудности осады.
Эти слова внезапно их ободрили. Если капитан Морган знает, то
бояться нечего. Морган непогрешим. И завязался торопливый нервный
разговор.
- Деньги? Так они там по ним гуляют. Я слышал, что собор...
- Но лес непроходим.
- Вино в Панаме отличное. Мне довелось его попробовать на Тортуге.
И внезапно они разом вспомнили про Красную Святую.
- Так ведь она же там... Санта Роха...
- Да, верно. Она там. Кому, по - вашему, она достанется?
- Капитан до женщин не охоч. Так, значит, Кер-де-Гри, не иначе. Он
ведь у нас главный ходок по этой части.
- Что так, то так. Кер-де-Гри не миновать кинжала какого - нибудь
ревнивца. Да я и сам бы его убил, ведь если не я, то уж другой - то
наверняка с ним разделается. Так пусть это будет мой кинжал.
- Но как сладить с такой женщиной? Тут ведь линьком не обойтись. -
По чести сказать, толстенькие дублоны более надежное средство. Они ведь
так блестят!
- А нет! Вот послушайте. Какая женщина не вернет себе
драгоценности ценой своей добродетели? Была бы добродетель, а
драгоценности заполучить назад нетрудно.
- А что об этом думает Однорукий? Эй, Тот Бургундец, будешь
спорить за Красную Святую для своего жирного приятеля?
Тот Бургундец поклонился.
- Этого не понадобится, - сказал он. - Мой Друг и сам весьма
способен. Я мог бы рассказать вам... - Он обернулся к Этому Бургундцу.
- Ты позволишь, Эмиль?
Этот Бургундец словно бы отчаянно старался провалиться сквозь пол,
но все - таки умудрился кивнуть.
- Ну так, господа, я расскажу вам одну историю, начал Тот
Бургундец. - Жили - были в Бургундии четыре друга - трое понемножку
надаивали кислое молоко из сосцов искусства, а четвертый имел
состояние. И жила в Бургундии прелестная девушка - красавица, умница,
ну, словом, сущая Цирцея, и не было ей равных во всем краю. Четверо
друзей влюбились в это нежное совершенство. И каждый преподнес ей в дар
самое дорогое, что у него было. Первый воплотил свою душу в сонет и
положил к ее ногам. Второй заставил виолу петь ее имя, а я... то есть
третий, хотел я сказать, написал ее прекрасное лицо. Вот так мы,
служители муз, соперничали из - за нее между собой, оставаясь друзьями.
Но истинным художником оказался четвертый. Он был молчалив, он был
тонок. Что за актер! Он завоевал ее одним несравненным жестом - открыл
ладонь, и с ее подушечки засмеялась розовая жемчужина. Они поженились.
И вскоре после свадьбы в Дельфине открылись новые добродетели, о
которых прежде никто не подозревал. Она стала не только образцовой
супругой, но и восхитительно стыдливой любовницей не одного, а всех
трех друзей своего мужа. Эмиль, муж, ничего не имел против. Он любил
своих друзей. Да и что тут такого? Они были ему истинными друзьями,
пусть и бедными.
Ах, есть ли сила более слепая, более глупая, чем мнение людское?
На этот раз она стала причиной двух смертей и одного изгнания. Эта
гидра, Людское Мнение, вот сами посудите, что она натворила! Вынудила
Эмиля вызвать своих друзей на дуэль. Даже и тогда все могло бы
кончиться поцелуем, объятием - "моя честь удовлетворена, дорогой друг!"
- если бы не прискорбная привычка Эмиля погружать на ночь кончик своей
шпаги в кусок протухшего мяса. Двое умерло, а я потерял руку. И вновь
вмешалось Людское Мнение, словно тупой, ошалевший вол. Оно настояло на
дуэли, и оно же заставило победителя покинуть Францию. Вот он, Эмиль,
рядом со мной - благородный влюбленный, фехтовальщик, художник,
землевладелец. А Людское Мнение... Но моя ненависть к этой злобной силе
заставила меня отвлечься! Я просто хотел сказать вам, что Эмиль не
просит ни жалости, ни уступок. Я знаю, может показаться, будто сотни
голодных муравьев изгрызли его мужество, но дайте ему узреть великую
красоту, пусть в этих глазах отразится Красная Святая, и вы увидите...
вы вспомните мои слова. Он молчалив, он тонок, он художник. Пусть
другие вопят: "Натиск! Принуждение! Насилие!" - но Эмиль носит в
кармане розовую жемчужину, приворотное зелье, не знающее равных.
II
Вверх по реке Чагрес плыла огромная флотилия плоскодонок, и каждая
сидела в воде почти по самые борта, столько набилось в нее вольных
братьев. Французы в полосатых колпаках и широчайших панталонах -
французы, которые некогда покинули Сон - Мало или Кале, а теперь не
имели родины, куда могли бы вернуться. Несколько барак переполняли
уроженцы лондонских трущоб, чумазые, почти все с гнилыми зубами, со
шныряющими глазками мелких воришек. Угрюмые, молчаливые мореходы из
Голландии груано горбились на своих скамьях и обводили берега Чагреса
тупыми взглядами обжор.
Тяжелые широкие плоскодонки толкали вверх по течению карибы и
мараны - радостно - свирепые люди, которые так беззаветно любили войну,
что добровольно гнули гладкие коричневые спины, раз в награду за их
труд им посулили кровь. Плыли в этой пиратской процессии и негры,
недавно бежавшие из испанского рабства. На обнаженной груди каждого,
точно две раны, пересекались две алые перевязи. Вожак, дюжий верзила с
лицом, как морда черного лося, облекся только в широкий желтый пояс, а
голову его прикрывала широкополая шляпа из тех, какие носили английские
дворяне, сражавшиеся за короля против круглоголовых. Пышное перо вяло
свисало вниз, загибаясь у него под подбородком.
Длинная вереница плоскодонок ползла и ползла вверх по течению.
Англичане хриплыми голосами выкрикивали слова песен, раскачиваясь,
чтобы не выбиться из ритма; французы тихонько мурлыкали о недолгой
веселой любви, которая выпадала, а может быть, и не выпадала им на
долю; мароны и недавние рабы бормотали свои бесконечные ни к кому не
обращенные монологи.
А впереди вился Чагрес, выписывая огромные, почти смыкающиеся
петли. Желтая вода, точно пораженная проказой боязливая женщина, робко
поглаживала плоские днища. Весь день можно было без отдыха толкать и
толкать шестом свою лодку, а вечером разбить лагерь всего лишь в
полумиле по прямой от места прошлого ночлега - таков был Чагрес,
ленивая, застойная река, вся в отмелях и косах, сверкающих на солнце
желтым песком. Чагрес был жалким дилетантом в извечном искусстве рек,
чья общепризнанная цель - добраться до океана с наименьшей затратой
усилий и хлопот. Чагрес сонно кружил и кружил по перешейку, будто не
желая проститься со своей ленивой личностью в беспокойном океане.
Через некоторое время к реке с обеих сторон подступили густые
заросли и изогнулись над ней, как две замерзшие зеленые волны. Между
деревьями пробирались пятнистые тигры, с печальным любопытством следя
за людьми. Порой огромная змея соскальзывала в воду с теплого бревна,
на котором дремала под солнечными лучами и плыла, высоко подняв голову,
