когда фильмов с Гейблом не выходило. Норма оставалась ему верна, освежая
свою мечту цветной карточкой мистера Гейбла в летном обмундировании с
пулеметными лентами крест-накрест.
Она часто насмехалась над сонни тафтсами. Ей нравились мужчины
постарше, с интересными лицами. Бывало, когда она возила мокрой тряпкой
взад-вперед по стойке, мечтательно расширившиеся глаза ее
останавливались на сетчатой двери-и сужались светлые глаза, и
закрывались на секунду. Это надо было понимать так, что в тайный
вертоград се мечты через сетчатую дверь вошел Кларк Гейбл и ахнул при
виде ее и застыл с приоткрытым ртом, признавши в ней свою суженую. А
мимо него влетали и вылетали невозбранно мухи.
Дальше этого у них не заходило. Норма была робка. А кроме того, не
знала, как это делается. Вся ее любовная жизнь состояла из нескольких
борцовских схваток на заднем сиденье машины, причем ее целью было
сохранить на себе одежду. До сих пор она побеждала просто за счет
целеустремленности. Она была уверена, что мистер Гейбл не только не
позволит себе ничего подобного, но и, услышав о таком, не одобрит.
Норма носила нелиняющие платья - гордость торговой фирмы
"Национальные долларовые магазины". Но, конечно, у нее было и выходное,
сатиновое, платье. Хотя, если приглядеться, то и в нелиняющих есть своя
прелесть. Мексиканскую серебряную брошку, изображающую ацтекскии
календарный камень, ей завещала тетка, за которой Норма ухаживала семь
месяцев и на самом деле хотела котиковую накидку и кольцо с речным
жемчугом и бирюзой. Но они отошли другой родне. А еще, от матери. Норме
осталась нитка мелких янтарных бус. Норма никогда не надевала бусы
вместе с мексиканской брошкой. Кроме этого, у нее были еще две
драгоценности, совершенно ослепительные, и Норма знала, что они
ослепительные. На дне чемодана у нее лежали золоченое обручальное кольцо
и перстень с громадным бриллиантом типа бразильского, оба - за пять
долларов. Она надевала их только в постель. Утром снимала и прятала в
чемодан. Об их существовании не знала ни одна живая душа на свете.
Засыпая, Норма вертела их на среднем пальце левой руки.
Планировка спален на Мятежном углу была простая. Жилье было
пристроено к закусочной сзади. Дверь у края стойки открывалась в
спальню-гостиную Чикоев, где стояла двуспальная кровать под вязаным
покрывалом, консольный приемник, пара мягких кресел, диван (все это
называлось "гарнитур") и металлическая лампа под зелено-мраморным
стеклянным абажуром. Отсюда вела дверь в комнату Нормы, ибо Алиса
придерживалась теории, что за девушками нужен глаз и нельзя давать им
волю. Чтобы попасть в ванную. Норме надо было пройти через комнату
Чикоев или же лезть через окно, как она обычно и поступала. Подручный
механика жил в комнате по другую сторону от хозяйской спальни, но имел
отдельный выход и пользовался увитой плющом кабинкой позади гаража.
В общем, это был складный архитектурный ансамбль, и удобный и
симпатичный. Во времена Бленкенов Мятежный угол представлял собой место
грязное, неприглядное и подозрительное - Чикои же здесь процветали. Были
и деньги в банке, и в какой-то степени чувство уверенности, и счастье.
Этот островок, осененный рослыми деревьями, был виден за много
километров. Чтобы найти Мятежный угол и дорогу на Сан-Хуан-де-лаКрус,
никто не нуждался в дорожных указателях. В просторной долине хлеба
расстилались до подножия высоких гор на востоке, а в западную сторону не
так далеко - до округлых холмов, где на черных лысинах стояли
вечнозеленые дубы. Летом холмы плыли, томились, пеклись в желтом зное, и
Мятежный угол под сенью высоких деревьев был местом заманчивым и
запоминающимся. Зимой, в проливные дожди, закусочная сулила тепло, бобы
под острым соусом и кофе.
В разгар весны, когда зеленела трава в полях и предгорьях, когда
люпин и маки одевали землю в лазурь и золото, когда пробуждались большие
деревья с желто-зеленой молодой листвой, милее места не было на свете.
Такую красоту не перестаешь замечать, даже когда она привычна. От нее
сжимает горло утром и сладко теснит под ложечкой, когда заходит солнце.
От аромата люпина и трав дышишь быстро и шумно, почти сладострастно. В
такую-то пору Цветения и роста, еще до зари, и вышел с электрическим
фонарем к автобусу Хуан Чикой. Его подручный Прыщ Карсон сонно плелся за
ним.
Окна закусочной еще были темны. Над восточными холмами даже не
серело. Было еще далеко до рассвета, и совы ухали над полями. Хуан
подошел к автобусу, стоявшему перед гаражом. При свете фонаря он был
похож на длинный аэростат с серебряными окнами. Прыщ Карсон, не
проснувшись как следует, стоял, руки в карманах, и вздрагивал - не от
холода, а со сна.
Ветерок потянул над полями и принес запах люпина и запах земли,
очнувшейся и неистово производящей.
ГЛАВА 2
Фонарь с мелким, обращенным вниз отражателем ярко освещал только
ноги, ботинки, шины и комли дубов. Он нырял и качался, и бело-голубой
пузырек лампочки ослепительно сиял. Хуан подошел с фонарем к гаражу,
вынул из комбинезона связку ключей, нашел ключ от висячего замка и
отомкнул ворота. Внутри зажег верхний свет и выключил фонарь.
Он взял с верстака полосатую рабочую кепку. На нем был комбинезон с
большими латунными пуговицами на нагруднике и боковых застежках, а
сверху - черная куртка из конской кожи с черными вязаными манжетами и
воротом. Туфли у него были круглоносые и жесткие, и подошва такая
толстая, что казалась надутой. В старом шраме на щеке возле большого
носа залегла тень. Он сгреб пятерней густые черные волосы и заправил под
кепку. Руки у него были широкие и сильные, с тупыми пальцами, ногти
плоские от работы, свилеватые, в бороздках от ушибов и повреждений. На
среднем пальце левой руки не хватало фаланги, и он грибком утолщался к
концу. Утолщение было другой фактуры, чем остальной палец, лоснилось,
как будто хотело сойти за ноготь, и на этом пальце Хуан носил широкое
обручальное кольцо, как будто решил: не годишься для работы, так послужи
хоть для украшения.
Из кармана в нагруднике торчали карандаш, линейка и шинный
манометр. Брился Хуан только вчера, и щетина на горле и по сторонам
подбородка была беловатая и седоватая, Как у старого эрделя. Это
бросалось в глаза, потому что в остальном борода была черная как смоль.
Черные глаза насмешливо щурились - вроде того, как щурятся от дыма,
когда нельзя вынуть изо рта сигарету. А губы у Хуана были полные и
добрые - спокойные губы: нижняя слегка выдавалась, но не брюзгливо, а с
юмором и уверенностью; верхнюю, хорошо очерченную, прорезал чуть слева
глубокий шрам, почти белый на розовом. Видно, когда-то ее рассекло
насквозь, и теперь тугой белый шнурок стягивал полную губу, так что она
набегала на шрам двумя крохотными складочками. Уши у него были не очень
большие, но торчали, как ракушки или как если бы их оттопырили руками, к
чему-то прислушиваясь. И Хуан, казалось, все время к чему-то
прислушивается, причем глаза его смеются над услышанным, а рот не совсем
одобряет. Движения у него были уверенные, даже тогда, когда его занятие
уверенности не требовало. Ходил он так, как будто шел в точно
определенное место. Руки двигались быстро и четко и никогда не
баловались со спичками или ногтями. Зубы у Хуана были длинные и с
золотом по кромкам, что придавало его улыбке некоторую свирепость.
Возле верстака он снял с гвоздей инструменты и уложил в длинный
плоский ящик - ключи, пассатижи, несколько отверток, молоток и бородок.
Рядом с ним Прыщ Карсон, налитый сном, облокотился на масляную доску
верстака. На нем был рваный свитер мотоклуба и тулья фетровой шляпы,
обрезанная по краю зубчиками. Прыщ был длинный узкоплечий малый
семнадцати лет, с тонкой талией и длинным лисьим носом; глаза у него по
утрам казались совсем светлыми, а днем становились оливковыми. На щеках
золотился пух, а сами щеки были изрыты, изъедены и распаханы прыщами.
Между старых воронок торчали новые образования, зреющие и убывающие.
Кожа блестела от снадобий, которые прописываются при таких страданиях и
не помогают ни на грош.
Синие джинсы на Прыще были тесные и настолько длинные, что низки он
подвернул сантиметров на двадцать пять. На узких его боках штаны
удерживались широким, богато тисненным ремнем с толстой гравированной
серебряной пряжкой, в которой сидело четыре бирюзы. Прыщ старался не
давать рукам воли, но пальцы самочинно тянулись К изрытым щекам, и,
поймав себя на этом, он опять опускал руки. Он писал всем фирмам,
предлагавшим лекарства от прыщей, и ходил по врачам, которые знали, что
вылечить не могут, но знали также, что скорее всего это пройдет через
несколько лет само по себе. Тем не менее они прописывали ему мази и
примочки, а один посадил его на овощную диету.
Глаза у него были узкие и с косым разрезом, как у сонного волка;
сейчас, ранним утром, они совсем слиплись от гноя. Прыщ был редкостный
соня. Будь на то его воля, он спал бы чуть ли не круглые сутки. Весь его
организм и душа были полем жестокой битвы, которая зовется юностью.
Вожделения в нем не затихали, и когда они не были прямо или явно
половыми, то выливались в меланхолию, глубокую и слезливую
чувствительность или крепкую, с душком, религиозность. В уме его и
чувствах, как на лице, все время шла вулканическая работа, все время
саднило и свербело. У него бывали приступы неистовой праведности, когда
он убивался из-за своих пороков, вслед за чем впадал в меланхолическую
лень, близкую к прострации; уныние сменялось спячкой. После он долго еще
ходил, как в дурмане, вялый и обалделый.
В это утро он надел свои коричнево-белые, с дырочками, полуботинки
на босу ногу, и из-под завернутых штанин выглядывали лодыжки в разводах
грязи. В периоды упадка Прыщ до того обессилевал, что совсем не мылся и
даже ел плохо. Фетровая тулья с аккуратными зубчиками служила не так для
красоты, как для того, чтобы длинные каштановые волосы не лезли в глаза
и не маслились, когда он работал под машиной. Сейчас он стоял,
бессмысленно глядя на Хуана, складывавшего инструменты в ящик, и ум его
ворочался в громадных байковых одеялах сна, тяжких до тошноты. Хуан
сказал:
- Включи лампу на длинном шнуре. Давай, Прыщ. Давай, давай,
просыпайся!
Прыщ встряхнулся, как собака.
- Что-то никак не могу очухаться,- объяснил он.
- Лампу отнеси туда и тащи мою доску. Надо двигаться.
Прыщ взял переносную лампу в защитной сетке и стал сматывать с
ручки тяжелый резиновый шнур. Потом включил его в розетку возле двери, и
свет плеснул. Хуан поднял ящик с инструментами, шагнул за дверь и
взглянул на темное небо. Воздух переменился. Ветерок колыхал молодые
дубовые листья, шнырял между гераней - нерешительный влажный ветерок.
Хуан принюхивался к нему, как принюхиваются к цветку.
- Если опять дождь,- сказал он,- ей-богу, это лишнее.
На востоке посветлело, стали обозначаться вершины гор. Подошел Прыщ
с переносной лампой, разматывая за собой резиновый шнур. Большие деревья
выступили навстречу свету, и он заблестел на желтоватой зелени молодых
листиков. Прыщ отнес лампу к автобусу и вернулся в гараж за длинной
доской на роликах, которая позволяла передвигаться, лежа под машиной. Он
кинул доску около автобуса.
- Да, похоже, натягивает,- сказал он.- Так ведь весной в
