"башни" на какие-то работы, а возвращаясь, они нам рассказывали об
увиденном.
Чтобы описать этот ад, потребовалось бы несколько томов.
Через три недели усташи отобрали всех девушек и женщин без детей и увели их
из "башни". Позже мы узнали, что их угнали на работу в Германию.
Мы же, женщины с детьми и старухи, оставались в "башне" еще в течение 8-10
дней, а затем усташи отобрали старух и беременных женщин и увели их. Среди
них была и моя свекровь Сока Радженович. Этих женщин мы уже больше не видели
среди живых. Слышали, что их на грузовиках отправили в лагерь Ясеновац. Их
везли через Окучани, а далее - неизвестно куда.
Через 6 дней повезли и нас. Вначале отобрали детей у матерей. Нас всех
построили, и какой-то усташский офицер произнес перед нами речь. Он страшно
ругал и оскорблял нас. Говорил, что мы плохие матери, так как не умеем
воспитывать своих детей. И что теперь этим будут заниматься власти, а
матерям будет разрешено только приезжать и навещать их.
У женщин, не отдававших детей добровольно, усташи отнимали их силой.
Моих детей к этому времени уже не было в живых. Девочка умерла у меня на
руках; ее забрали и увезли на тачке в небытие. Мой же девятимесячный мальчик
умер у моей груди, держа во рту пустой сосок. И его убийцы забрали и увезли.
Эта картина будет стоять перед моими глазами всю жизнь. Мне невероятно
тяжело об этом вспоминать.
С мужем нас разлучили еще по дороге в лагерь, когда нас уводили из села. Мы
нашли друг друга в Германии посредством переписки. Он там заболел, и как
нетрудоспособного его отпустили домой. Мне же не разрешили уехать с ним.
Последнее письмо я получила от него из Марибора, и с тех пор я ничего не
знаю ни о нем, ни о том, где его убили.
Свекровь увезли из лагеря вместе с другими старухами и беременными
женщинами, и я тоже не знаю, где ее убили. Вместе со мной в лагере было трое
детей моего деверя и невестки, умерших перед войной. После их смерти я и мой
муж взяли этих детей к себе. Племяннику Владо было 9 лет, когда он умер в
лагере. Племянницу Саю (15 лет) удалось с помощью Красного Креста в Загребе
вызволить из лагеря. Она вернулась к дальним родственникам в село Криче близ
Новски и там умерла вследствие подорванного в лагере здоровья. Племяннику
Остое было 12 лет. Его с помощью Красного Креста вызволил из лагеря Добри
Йово и привез домой. В настоящее время он живет в селе Транковац близ
Окучани.
Я осталась одна. Не знаю, жива я или нет, если бы я сказала что-то другое, я
бы покривила душой. После того как у женщин отобрали детей, нас держали в
лагере еще 2 дня. Затем нас построили в "башне" и погнали пешком в сторону
Окучани - грязных, измученных, голодных, сгорающих от жажды, раздетых и
разутых. Мы думали, что нас ведут на расстрел. По дороге мы рыдали, просили
пить. Но никто не отважился дать нам ни капли воды, а тем более пищи.
В Окучани нас погрузили в вагоны для скота, запломбировали их, и поезд
тронулся в направлении Загреба".
КАТИЦА ФИЛИПОВИЧ:
"Млака - это подсобное хозяйство Ясеноваца, именно так называли лагерные
угодья. Ранее это были православные села, население которых истребили
усташи, обширные же земли обрабатывали заключенные с тем, чтобы лагерь и
гарнизон могли прокормить себя с помощью этого подсобного хозяйства. Наряду
с лагерным гарнизоном там размещалось еще несколько усташских частей.
Млака когда-то была большим и довольно богатым селом. Об этом
свидетельствует большое количество красивых домов и церквей. Для заключенных
же Млака стала местом ужасов и смерти. Даже по сравнению с тяжелейшими
условиями Ясеноваца режим там был невыносимым. "Куда угодно работать, только
не в Млаку",- думали и говорили заключенные. Но все-таки многие работали в
Млаке, работали там с раннего утра до поздней ночи, в дождь, холод,
терпеливо перенося жесточайшие издевательства со стороны усташей, брань,
побои.
Осенью 1944 года в помощь работавшим на уборке кукурузы в Млаку прибыла
большая группа женщин. Никто не думал о том, что женщинам негде спать,
нечего есть, нечего надеть на себя; важно было только одно - вовремя, до
разлива Савы, собрать урожай кукурузы.
Нас, 50 женщин из Ясеноваца, поместили на сеновале, набитом доверху сеном,
спали мы под крышей, а забирались туда по лестнице. Несмотря на холодную и
дождливую осеннюю погоду, мы работали не покладая рук. Шли каждый день по
грязи - я думаю, что нигде нет такой грязи - по пять с лишним километров
строем строго друг за другом. Вечером возвращались грязные, усталые,
промерзшие и изголодавшиеся, готовили ужин - кукурузную болтушку, но только
мы начинали есть, как объявлялась общая поверка.
Нас считали, пересчитывали, сбивались со счета, угрожали, избивали. После
поверки сразу же загоняли в помещения, и до утра никто не смел выходить
наружу, а наутро - снова на работу. И речи не было о том, что нам надо
помыться, постирать белье. В этих нечеловеческих условиях мы изо всех сил
старались не сойти с ума. В минуты отчаяния всегда нашим верным другом была
песня. Она поднимала наш дух, поддерживала нас, давала силы для борьбы.
Несмотря на все наши старания, кукурузу мы не успели собрать до разлива
Савы. Река настолько вышла из берегов, что кукурузных полей вообще не было
видно. Дождь лил днем и ночью, а мы работали, бредя в воде по скользкой
грязи, таская корзины с кукурузными початками на баржу: надо было всю
кукурузу перевезти в Ясеновац. Когда мы работали на уборке, нам приходилось,
стоя в воде, грузить на баржу сено. Это был тяжелый, изнурительный труд,
дождь не прекращался ни на минуту, постоянно дул ветер, а мы, промокшие до
нитки, босые, прозябшие до костей, еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться -
мы пели...
До нас доходили слухи, что в Ясеноваце усташи, охваченные животным страхом,
чувствуя свой близкий конец, проводят массовые ликвидации узников,
уничтожают все, что только можно уничтожить. Было ясно, что дни наши
сочтены. Трупы один за другим плыли по мутным волнам...
Весь день, не переставая, лил ноябрьский дождь. Мы работали до 9 часов
вечера, так как надо было загрузить баржу, которая должна была отплыть утром
в Ясеновац. В тот день нам стало известно, что подбирают партию узников для
отправки в Ясеновац. Но этому никто особого значения не придал. Вернувшись с
работы вечером, усталые и замерзшие, мы уснули мертвым сном. Наутро -
поверка. Все оказались на месте. Вдруг мы заметили убийцу из Ясеноваца по
кличке Бондарь, приезжавшего в Млаку за самогоном. Что он здесь делает?
Вытащив какой-то список, он сказал:
- Те, кого я сейчас назову, поедут в Ясеновац.
Он выкрикивал одну фамилию за другой! 166 православных и евреек. И тебе надо
готовиться, и тебе! Боже, сколько их! Кто же остается? 99 хорваток. Мы,
хорватки, отворачиваем от стыда глаза, но отчаяние нарастает.
- Куда нас повезут? - спрашивают меня пожилые крестьянки. Они глядят на меня
и ждут ответа. Я не могу выдержать их взгляда. Отворачиваюсь и произношу
слова утешения. Нет, я не обманывала их, мне самой хотелось верить, что
"Ясеновац" действительно означает Ясеновац и ничего больше.
Я вхожу в комнату, где жили одни девушки. Из 30 девушек увозят почти всех.
Остаются только три. Они обнимаются, поют и плачут. Я смотрю на них и
стараюсь убедить себя, что невозможно, чтобы этих молодых, полных жизни
девушек отправили на смерть. Неужели этих детей, наших любимиц, нашу
радость, всегда веселых, неугомонных, улыбающихся, неужели их..? Среди них
были главным образом школьницы из Земуна, Сараева, несколько евреек,
родителей которых усташи давно уничтожили. Я хотела убежать, но одна из них
сказала:
- Когда погибают молодые подруги, надо петь, а не плакать!
Прощание прошло почти спокойно. Зора Маринкович протянула мне свои лагерные
карточки и фотографии и сказала:
- Мне они уже не нужны, а ты, если останешься в живых и выйдешь отсюда,
отвези их моей маме, только не говори бедняжке о том, как закончилась моя
жизнь, скажи, что умерла от болезни. А товарищам передай от меня привет и
все им расскажи!
Нам приказали вернуться в помещения, а их погнали на пароход. Там их
заставили сесть на пол, так что снаружи вообще не было видно, что кто-то
находится на борту. Мы видели, как усташские убийцы садились на пароход. Вид
у них был, как у свадебных сватов, каждый под мышкой держал бутыль ракии,
они шли в обнимку и пели свои "боевые песни":
"Тем, кого мой нож заденет,
уж не нужно ни воды, ни хлеба..."
Через полчаса по реке один за другим стали проплывать трупы. Некоторые из
них течением прибивало к берегу. Усташи, сидя на лодке, старались с помощью
длинных шестов отправить трупы на дно. Это их забавляло, они перекидывались
шутками, хохоча во все горло.
29 ноября вечером, только мы легли, вдруг объявили общую поверку. Ну,
подумали мы, и наш час пробил. Никто не хотел выходить из помещения, но тут
появился Бондарь. Оказалось, что он пришел, чтобы "успокоить" нас: он
сообщил, что завтра рано утром мы все, мужчины и женщины, пойдем на уборку
сена в Ябланац. В ту ночь двое из 30 мужчин-православных, сознавая свою
обреченность, повесились. Это случилось до того, как нам объявили о
завтрашней поездке в Ябланац.
На пароход мы пришли в ужасном настроении. Чтобы подбодрить мужчин, мы пели
песни, они тоже пели для поддержания духа.
В Ябланаце мы сразу же приступили к работе. Вдруг усташи забеспокоились,
засуетились, поднялась стрельба. Мы подумали, что кто-то совершил нападение
на них, но на километры вокруг никого, одна вода - и никаких лодок, даже
вдали. Мы догадались, что ктото сбежал. Нас построили на поверку,
пересчитали, и мы вернулись на свои места.
Скоро стало известно, что бежали трое заключенных из лагеря Ябланац. Они
перевозили на лодке усташей. Возвращаясь обратно, они сбросили в воду
усташа-конвоира и бежали. Всех оставшихся заключенных, православных, кроме
надзирателя Марияна, загребского спекулянта, убийцу и бандита, и его
заместителя, усташи убили в нескольких шагах от того места, где мы работали.
Только двоих им никак не удавалось прикончить. Четверо усташей наносили им
удары ножами, а усташ Циго кричал:
- Дайте я их добью, хочу сам прикончить!
Всюду валялись трупы. Только вечером их сбросили в Саву. Два изуродованных
трупа остались лежать до утра в мусорной яме. Мариян тоже принимал участие в
убийствах заключенных.
Следующие два дня мы работали вместе с мужчинами. Это были в основном
крестьяне, молодые, сильные, работоспособные люди. Работу закончили днем и
должны были возвращаться в Млаку.
Вечером 2 декабря во время общей поверки усташский бандит Рбатович сказал,
что до дальнейших распоряжений никто не смеет выходить из помещений. Мы
насторожились, нам казалось, усташи что-то замышляют. Около 8 часов мы
заметили, как они, стараясь не поднимать особого шума, окружают бараки, в
которых размещались мужчины. Нам все стало ясно. Вдруг все заглушила
пулеметная стрельба, продолжавшаяся 20 минут. Нам же казалось, что она
длится целую вечность. Мы были уверены, что близится и наш черед. Но все
стихло, и мы услышали голос Рбатовича. Он звонил по телефону в Млаку и орал
так, что нам было слышно:
- Млака, Млака! Не беспокойтесь, это не нападение, кто может на нас напасть.
Так, ерунда. Наши заключенные взбунтовались и хотели бежать, вот мы их всех
и перебили. Нет, никто не убежал. Женщины ведут себя тихо, спят, наверняка
ничего не слышали.
Когда все успокоилось, вдруг снова послышались вдалеке какие-то крики.
