Ну, решили в НИИ, Стригунков пробкою вылетит из общежития, уж очень
недолюбливал его заместитель по кадрам и режиму, ненавидел даже --
неизвестно за что. Кое-кто утверждал, что в истоках ненависти -- общие
татарские корни обоих, но более осведомленные припоминали событие пятилетней
давности: Мишель в те времена был начальником бюро технической информации,
обязанности свои понимал слишком широко и на каком-то совещании о Баянникове
отозвался так: наш подручный.
Виктор Антонович одобрил инициативу молодых специалистов, создал
комиссию по проверке морального облика Стригункова и всячески содействовал
ей. Но комиссия, ко всеобщему удивлению, полностью оправдала Мишеля, а
специалистам пригрозила.
И вдруг он уволился -- по собственному желанию. Рано утром положил на
стол Баянникова завизированное Немировичем заявление об уходе. Виктор
Антонович вонзил в Стригункова свои окуляры. Трудно что-либо прочесть --
глаза опущены, лицо мертвое, неподвижное... Но на долю секунды из-под век
сквозь ресницы мелькнул торжествующий огонь радости, мелькнул и сразу погас,
Мишель покинул кабинет, а Виктор Антонович все протирал окуляры да двигал
недоуменно своими как бы обожженными бровями. Он знал, что когда-нибудь
Стригунков уволится, вернее, его уволят. Виктор Антонович умел угадывать
судьбы людей, почти точно определял он, будет ли инженер связывать свою
жизнь с институтом, доволен ли будет рабочий порядками на заводе.
Нет, не так представлял себе Баянников расставание с Мишелем
Стригунковым. Впереди еще две недели, что-то будет! Неизвестно, как
посмотрит на заявление Труфанов, какой цепью прикует должника.
Анатолий Васильевич узнал о заявлении от Немировича. Надел очки,
прочел... Произнес гневно:
-- Мерзавец!.. Как волка ни корми... Слава богу, я не либерал.
Прекраснодушие -- оно у меня есть -- в данном случае применено не будет. Я
дам знать охране...
Предупрежденные директором вахтеры обнюхивали по утрам Стригункова --
угрюмого, с бутербродами в пакетике. Он курил только в обеденный перерыв, в
столовую не ходил, анекдотов не рассказывал, вообще ничего не говорил.
Когда двухнедельная пытка кончилась, он получил деньги, трудовую
книжку, пересек улицу, стал напротив института и исполнил бешеный танец,
грозил всему корпусу кулаком, бесчинствовал, выкрикивал неразумные
проклятия... Больше его никто не видел, уехал ли куда он, не уехал -- не
знали. Был человек -- и нету его.
60
Где-то в середине июня, в день, ничем не отмеченный, Дундаш появился на
работе в костюме, предназначенном для Станфордского университета. Думали,
что он поносит его до аванса и снимет. Но и двадцать второго, после аванса,
он пришел в нем. Так и ходил теперь на работу, стилем одежды не отличаясь от
десятков молодых инженеров. Пока Петров разъезжал по геологам, бригадиром
назначили Сорина. У него Дундаш не клянчил по утрам ключ от сейфа. Пить он,
видимо, не перестал, но никто не видел его сидящим в "Чайке" или призывно
стоящим у входа в магазин на Песчаной. Он учился на третьем курсе заочного,
переселился к молодым специалистам -- на пустующую койку Стригункова. Часто
наезжал в знакомый пригород, чинил телевизоры и приемники, у него водились
деньги, он не скрывал, что держит их в сберкассе.
-- Жениться вздумал, -- предположил Петров, когда, вернувшись, услышал
об этом от Сорина и пригляделся к преображенному Дундашу.
О мелких шкодах регулировщика Фомина стали забывать. К новому обличью
не подходило и прозвище, он на него не откликался. Бешено учился: писал
контрольные, читал по-английски. На собрании по итогам месяца поразил всех
сдержанной страстностью выступления.
Когда после собрания переодевались в регулировке, Петров произнес:
-- Шестая колонна подняла голову? А ты уверен, что настал подходящий
момент? Не ошибись...
Дундаш будто не слышал. Повесил халат, пристроил на шею галстук, надел
станфордский пиджак.
В киоске у метро Фомин покупал газеты, читал их по утрам внимательно,
как инструкцию по настройке. Некоторые статьи повергали его в тихое
раздумье. "Приму" не курил, перешел на "Казбек". Познакомился с
парикмахером, стригся только у него, под Жерара Филипа, прическа занизила
высокий лоб, получилось выразительно и скромно: решительный по-современному
молодой человек, знающий цену словам и поступкам, такого не проведешь на
мякине. Охотно давал деньги в долг, не требуя быстрого возврата, доволен
был, когда у него просили их, и доволен был, залезая за ними в карман.
Иногда казалось: встанет Дундаш, одернет халат, постучит по генератору
отверткой и произнесет нечто выдающееся. Петров как-то присмирел, притаился,
боялся чего-то, а чего боялся -- не знал. Потом присмотрелся, прислушался и
огорошено присвистнул: Дундаш охмурял Степана Сергеича, вился вокруг него,
дублировал все призывы диспетчера, побывал и в гостях у него. "Да мы с ним
земляки почти..." -- такое объяснение выдавил из себя Дундаш. Поверить ему
мог только мальчишка Крамарев, уже начинавший подражать Дундашу. А Петрову
вспоминался давний разговор, совет регулировщику Фомину "организоваться в
общественном смысле".
61
О первых "послеприказных" радиометрах потребители не отзывались, и это
радовало директора: значит, работают на славу!
Вскоре организовали выставку, Труфанов и Тамарин отобрали на нее
кое-что из старых приборов и три новеньких радиометра. Выставку посетили
представители министерств, безжалостные пояснения давал референт из другого
министерства. Труфанов ушам своим не поверил, когда все его приборы
отметились наилучше. Референт начал с заупокойной, предательски точно
заявив, что представленные радиометры -- будущее НИИ, а не его настоящее,
потому что НИИ только недавно вышел из прорыва. Прорыв как-то забылся, когда
слушали аннотации на радиометры. Безжалостный референт прочел выдержку из
черт знает откуда полученного отчета: "Сравнение показывает абсолютную
надежность русской аппаратуры и оригинальность ее конструкторов. С полной
очевидностью следует признать, что они все могут делать не хуже нас, а при
соответствующей гибкости и быстрее, что необходимо учесть комиссии..."
Институтских инженеров (список подработал директор) премировали. Из
заводских -- Чернова и Сорина.
Шелагина среди премированных не было. Труфанов ждал, когда диспетчер
заявит о своих заслугах, пожалуется на несправедливость.
Вместо Шелагина пришел Фомин. Сказал, что работает на заводе с первых
дней. Не канючил, не требовал нагло-подобострастно, говорил веско и кратко,
уважая себя и директора.
Анатолий Васильевич коротко глянул на просителя и отвел глаза... В его
сейфе лежали три убийственных документа из вытрезвителей столицы, последний
датирован ноябрем прошлого года. Их Труфанов никому не показывал,
предполагал, что может возникнуть необходимость немедленного увольнения
Фомина -- и тогда документики заставят завком не либеральничать. Ну, а
поскольку регулировщик Фомин производству нужен, то зачем его травмировать,
зачем вызывать.
Сейф открылся. Директор поманил к нему Фомина, показал три убийственных
документа и закрыл сейф на все три поворота ключа. Фомин сделал шаг назад и
скрылся...
Глухое раздражение вызывал у Труфанова диспетчер -- походка его,
военная привычка одергивать, как китель, халат, посадка его за столом,
прямая, как на лекции. Анатолий Васильевич стискивал зубы, напрягал себя --
чтоб не разораться на совещании. Вспоминал разговор с Тамариным: не лучше ли
было бы придушить в зародыше нововведения? Убеждал, успокаивал себя, что без
Шелагина пришлось бы не один выговор заработать, без него не стал бы он
уважаемым директором, прокладывающим новую дорогу.
Но тягостно видеть человека, от которого в любой момент жди
непредвиденных неприятностей. Как говорится, пошумели -- и хватит.
Благоговейная тишина должна быть теперь в НИИ и на заводе.
62
Петров получил отпуск, но никуда не поехал, потому что Лена поступила в
институт. Встречались они редко. В четверг и вторник Лена занималась
вечером, Петров поджидал ее на "Бауманской", довозил до дома, рассказывал
цеховые новости, целовал в подъезде. Она входила в лифт, кабина уплывала
вверх, Петров отходил к стене и прослушивал набор звуков, отдалявших его от
Лены, -- мягкий скрип лифта, щелчок остановки, лязг закрываемой двери,
минуту тишины и привычно раздраженный голос матери: "Ты опять
опаздываешь..."
Выходил на проспект. В том же квартале на углу -- дежурный гастроном,
тепло, свет и обилие еды -- это почему-то радовало, приятно было смотреть на
розовое, красное и желтое мясо, на консервные башенки, в винном отделе --
радужное разнообразие бутылок, чуть дальше -- россыпи конфет и пахнет
свежемолотым кофе.
Пустота в квартире угнетала, Петров дал Сорину второй ключ от нее с
решительным условием: девиц не таскать. Ключ Сорин взял, но к Петрову не
ездил.
День воскресный, Лена с группой за городом, Петров поехал в центр с
желанием напиться и поскандалить умеренно. Выбрал ресторан при гостинице,
куда ходят иностранцы. Соседи по столику немного выпили, жаловались на
тренера, который лупит по икрам тренировочной перчаткой. Русские ребята. Еще
русская компания -- молокососы с юными дамами. Мальчишки уже в подпитии,
горделиво посматривают вокруг, девчонки неумело курят длинные сигареты и
хлещут крюшон бокалами. Боксеры заспорили ("с чего это школьники пить
стали?"), заспорили намеренно громко. Петров предположил, что юнцы продали
подержанные учебники, прибавили к ним "Детскую энциклопедию" и сэкономленные
копейки. Мальчишки, забыв о школьных уроках вежливости, картинно порывались
в драку, благоразумные дамы повисли на них, какой-то худосочный мальчик
разрешил унять себя и бросил Петрову: "Я тебя схаваю вместе с котлетой!" Тот
проявил большое миролюбие.
-- Вы, ребята, ищете синяков, я вижу... А в нашей стране кто ищет, тот
всегда найдет.
Боксеры заулыбались. Юнцы в притворном бешенстве вооружались тупыми --
для чистки фруктов -- ножами. Появились дружинники. Петрова, главного
зачинщика, поволокли на расправу к администратору, метрдотелю или как он
здесь называется... Радуясь, что денег хватит на самый грабительский штраф,
Петров спокойно шел к столу.
-- Здравствуй, Саша, -- кисло произнес упитанный человек, восседавший в
кабинете.
-- Здравствуй, Мишель! -- сообразил Петров. -- Отправь-ка свою челядь
подальше...
Слабым мановением белой ручки Стригунков очистил кабинет.
Первоначальное смущение прошло, взятый Петровым тон придал встрече старых
друзей непринужденность. Традиционное рукопожатие, улыбки -- и Стригунков
посадил друга за дружеский столик. Открыл ликер-бар, вынул русскую водку с
иностранной наклейкой, коньячные рюмки. Щелкнул зажигалкой.
-- Живу. Обитаю. Руковожу.
-- Чудесная сигарета.
-- Наша, отечественная. Иностранное дерьмо не держу. Что, кстати,
случилось у тебя?
-- Привязались какие-то сосунки по причине мировой скорби... Я в
командировке был, когда ты скоропостижно отвалил из НИИ.
-- Я давно хотел уйти оттуда...
-- Тебе -- и плохо жилось? Наперсник директора, креатура, так
сказать...
-- ...Уйти оттуда! -- зло повторил Стригунков. -- Давно собирался. Не
ко двору я там пришелся. Никто меня всерьез не принимал за инженера, хотя я
не хуже других добивался выходного импульса такой-то длительности, такой-то
полярности, такой-то амплитуды... В отделе снабжения тоже не любили, потому
