вмяться в нее, врасти, раствориться в ней... Малыш умолк, потому что умолкла
мать.
-- Саша, -- сказала Нина. -- Саша.
Это была Сарычева, Нинель Сарычева.
-- Это я, -- выговорил Петров, держась за стену. -- Я. Я скоро погибну,
Нина, и хочу... не извиниться, нет! Слабое, ничтожное слово... Я виноват.
Делай со мной что хочешь. Зови милицию, кричи. Я не сойду с места. Я
виновен. Я забыл о том, что ты такая же, как я, как все мы люди.
Малыш присмирел, не теребил руку матери.
-- Не пугайся, это раньше я тебя кляла... Теперь я спокойна.
Разошлась... Вновь вышла замуж. А это мой сын. -- Она подняла его на руки.
-- А что с тобой? Куда ты идешь?
-- Спать. В парк.
Она опустила сына. Достала из сумочки ключи.
-- Двадцать первая квартира в этом подъезде. Иди. Спи. Муж придет в
семь, я чуть пораньше.
Он взвешивал ключи. Подбросил их, поймал, сжал в кулаке. Знал, что это
глупо, неразумно -- подозревать Нину, но ничего с собой не мог поделать.
Быть запертым в квартире -- это преступно неосторожно, это недопустимо.
-- Спасибо. Я не забуду. Будь счастлива.
Он заснул за десять метров до куста, под который решил упасть.
Подкосились ноги, тело рухнуло на траву и расползлось по ней. Сон,
наконец-то... Петров лежал и улыбался... Кто-то дернул за ногу, еще раз...
Глаза разлепились, увидели в желтом мареве предмет, очертания его
прояснялись, становились менее зыбкими. Еще усилие -- и Петров узнал
милиционера.
-- Вставайте, гражданин.
-- Пошел ты...
Глаза сами собой закрылись. И вдруг окончательное пробуждение толчком
возвращает реальность, и пляшущий мир останавливается, приобретает строгость
и четкость. Мотоцикл с коляской плавно выезжает на улицу, посвистывает
ветер, смазанные скоростью лица вытягиваются в пестрое длинное пятно, и в
нем (или это показалось?) проступили на долю секунды тревожные глаза
Сарычевой... Мотоцикл развернулся у милиции, Петрова поставили перед
дежурным.
-- Г-гады! -- захрипел Петров. -- Что я вам сделал?
Он выхлестывал изощреннейшую брань, исторгнутую одним запахом милиции,
выливался запас уже забытых слов... Дежурный, старший лейтенант, понимающе
переглядывался с сержантами, бранный набор высшей кондиции мог принадлежать
только битому человеку. Взлетела табуретка, схваченная рукой Петрова,
сержант выхватил пистолет, но, опережая всех, через барьер перелетел
дежурный, и Петров рухнул на пол... Его связали и отволокли в угол. Он драл
горло, воя по-собачьи, и колотил бы ногами, но, упакованный "ласточкой",
только елозил телом по чисто промытому полу. Затих, замер. Аромат не
приспособленных для жилья помещений, запах мест заключения сразу отрезвил
его. Петров нашел положение, при котором не так стонали стиснутые ремнем
руки, и задремал... Несколько раз (во сне или наяву?) слышал он голос
Сарычевой и пробуждался на мгновение, вновь засыпая с болезненно счастливой
улыбкой... Руки и ноги вдруг распластались по полу. Петров повернулся на
бок, лег на спину, из-под глаз выскользнул кончик развязанного ремня.
Хватаясь за стену, медленно вставал Петров.
-- Гражданка, -- миролюбиво втолковывал дежурный, -- будьте
поспокойнее. Вы не где-нибудь находитесь, а в милиции.
-- Не ваше дело! -- огрызнулась Сарычева. -- Не учите меня, что надо
делать!
Она спиной стояла к Петрову.
-- Освободите его немедленно, иначе я буду звонить вашему начальству!
Сержант показал Петрову на коридорчик, повел его мимо дверей, открыл
камеру.
-- Посиди. Узнаем, кто ты, и освободим.
-- Не надо, -- сказал Петров, -- я прибыл к месту назначения.
Он вытянулся на нарах, он вновь был в прошлом, он знал, что ему делать.
Прежде всего спать.
Четыре часа -- без сновидений, без картинок в цвете, без мучительных
образов. Он выспался.
Дверь открыл сам дежурный, протянул полотенце.
-- Иди умойся. И не прикидывайся. Выпустим сейчас.
Он все уже подготовил, пересчитал при Петрове деньги, уложил их в
паспорт.
-- Четыре тысячи восемьсот сорок один. Проверь. Полсотни взял за штраф.
И брось эти шуточки, понял? Стольких людей из-за тебя потревожили...
Часы показывали двадцать два с минутами.
-- Я свободен?
-- Говорю тебе: за тобой приедут.
-- Вновь спрашиваю: я свободен?
-- Иди, -- устало разрешил дежурный. -- Иди.
В наземном вестибюле "Филей" дул ветер, пахло свободой. Петров прочел
названия станций и понял, что с той минуты, как нажат был стартер "газика",
он стремился к дому на Кутузовском -- так и называлась следующая остановка.
Теперь, когда цель так близка, он не мог задерживаться нигде и от
"Кутузовской" бежал -- к дому Лены, летел по ступенькам. Палец потянулся к
звонку, но кнопку не тронул... Что-то происходило за дверью: Петрову
казалось, что он слышит дыхание человека за нею. Усмирялось биение сердца,
на лестнице, во всем подъезде обманчивая тишина, и кто-то стоял за дверью,
прислушивался к тишине и к дыханию Петрова. Вновь поднес он палец к звонку,
и, опережая руку, открылась дверь, и Лена бросилась к нему, обнимая и плача.
Взглянуть на нее один раз, только один раз, а потом будь что будет -- это
гнало его с утра, увидеть еще раз ее глаза, лоб, вдохнуть запах свежести --
и можно долгие годы жить без нее, питаясь острыми воспоминаниями последней
встречи. Он гладил вздрагивающую спину, морщил увлажненное слезами лицо свое
и боялся неверным звуком голоса выдать страдание. Она не должна видеть его
слабым, она сама слабая.
-- Тебя ищут, -- шептала она. -- Тебя ищут с обеда. Последний раз мне
звонили пять минут назад. Ты убежал из милиции?
Петров мычал -- говорить не мог.
-- Тебя все ребята ждут у дома, все -- и Сорин, и Крамарев, и Круглов,
и Фомин...
-- Кто?
-- Фомин, Дундаш... Зачем ты его избил? Но он сказал, что сам
виноват...
Рука лежала на мягкой лопатке, рука внимала умоляющему пульсу тела,
всепрощающему ласковому биению.
-- Ребята так беспокоятся... Почему ты не мог позвонить мне?
Он пытался сделать это два дня назад, но никак не вспоминался телефон.
Дверь осталась открытой, и Петров видел суд в полном составе. Мама, как
и прежде, занимала центральное место, папа и Антонина по бокам.
-- Лена! -- воззвала мама.
-- Уйдем ко мне... -- шепнул Петров.
Не отрываясь от него, Лена смотрела на мать, и тело ее напрягалось.
-- Я ухожу, слышите! -- крикнула она и пошла в квартиру.
Дверь тут же захлопнулась, сквозь нее пробивались женские голоса:
визгливый -- матери и -- тоже на грани истерии -- Антонины.
Забыв о звонке, Петров налетел на дверь, колотил ее руками и ногами.
Вдруг она подалась, распахнулась. Сестры стояли рядом, Лена с чемоданчиком,
и Петров испугался, потому что сестры стали совсем похожими, и никогда еще
не видел он на Ленином лице такого выражения жестокости и злости...
Внизу, во дворе, Антонина плакала, обнимая сестру, рассовывала по ее
карманам разную косметическую мелочь, и Лена плакала, а Петров думал о том,
что ему надо еще учиться жизни.
-- Саша! -- крикнула Антонина, когда они миновали арку. -- Проворачивай
это дело быстрее!
Ему оставалось пройти немного, чтоб завершить свой путь. Держа Лену за
плечо, шел он по малолюдному в эти часы Кутузовскому проспекту, по Большой
Дорогомиловке, свернул в переулок, прямиком выводящий к вокзалу. Стало
шумнее: по переулку двигались сошедшие с электричек люди, уезжавшие за город
туристы; кто-то не сорванным еще горлом тащил за собой песню; неумело
бренчала гитара; закрывались ларьки, и продавщицы увязывали свои сумки;
плакал ведомый матерью ребенок, и мать хранила молчание, исчерпав все слова,
надеясь на ремень отца, который ждет их дома.
Часы на вокзальной башне пробили одиннадцать вечера. Петров купил у
старухи остатки цветов в корзине.
-- Так ребята ждут меня у дома?.. Ключ у Валентина есть, ночевать на
лестнице не будут... Сегодня -- наша ночь.
-- Где же мы будем спать?
Он повел ее на вокзал, внутрь. В дальнем зале нашлось место. Лена
положила голову на его плечо и спала или притворялась спящей. Вокзальные
лавки неудобны и вместительны, люди сидели, вжавшись в профиль скамьи;
только странствующие и бездомные могли привыкнуть к давлению многократно
отраженных звуков, рождаемых где-то под потолком. Скребущие, свистящие и
скорбящие голоса проносились над залами и оседали, как пыль. В безобразный
хор изредка втискивалось свежее дуновение, и динамик лающе говорил о посадке
на поезд, номер которого пропадал в поднимающемся шуме. Люди вставали, несли
чемоданы, детей, узлы.
А в три часа началось великое переселение народов: вокзальная обслуга
приступила к уборке, зал за залом освобождая от людей, стрекоча громадными
пылесосами. Петров поднял Ленину голову. Пошли искать пристанище в уже
обработанный пылесосами зал, на скамье раздвинулись, впустили их в теплый
ряд спящих и полуспящих. Напротив сидела молдаванка, держа ребенка,
укутанного в грязную, прекрасно выделанную шаль. Свирепый черный муж ее,
тоже молдаванин, не спал, пронзительные глаза его перекатывались под упрямым
и гневным лбом, высматривая опасность, грозящую жене и ребенку. Начинал
верещать динамик -- он вскидывал голову, и плотные, опускавшиеся книзу усы
его топорщились. Молдаванка спала особым сном матери, умеющей в дикой
какофонии поймать слабый писк младенца, понять в писке, чего хочет ребенок и
что тревожит его. Вдруг она открыла глаза, наклонила голову, запустила руку
под плюшевую кофту и достала громадную, желтую, как луна, грудь, сунула
ребенку шершавый коричневый и вздутый сосок. Выпросталась крохотнейшая рука,
поползла по желтому шару, нетерпеливо скребя его мягкими ноготками... Дитя
насыщалось, и ноготки поскре-бывали все нежней, пока пальцы не сложились в
кулачок. Ребенок напитался, нагрузился и отпал от соска. Мать встретила
взгляд Лены и улыбнулась ей покровительственно, и муж заулыбался, раздвинул
усы, сверкнули зубы, молдаванин победоносно глянул на Петрова...
Утро взметнуло новые звуки. Открылись буфеты, ехали на тележках
кипятильники с кофе, выстроилась очередь за газетами. Петров пил кофе,
тянуло на остроты по поводу первой брачной ночи, он сдерживал себя.
Прошедшими сутками кончалась целая эпоха в его жизни, не будет больше пенных
словоизвержений в милициях, не будет уродливого многоцветия, он -- в новом
качестве отныне и во веки веков. Жизнь его связана с жизнью другого
человека, с привычками, вкусами и капризами стоящей рядом девочки.
Решили так: Лена поедет отдыхать к Петрову, а сам он -- на завод.
Неприятных объяснений все равно не избежать.
В проходной его оттеснили в сторону охранники и повели к директору.
Сорвалась с места секретарша, открыла дверь. Петров вошел в кабинет и
попятился.
Все ждали его -- Труфанов, Тамарин, Игумнов, Стрельников, а рядом с
медсестрой сидел Дундаш, и голубовато-серое от примочек лицо его было под
цвет кабинета.
Все молчали, потому что начатый разговор должен чем-то кончиться.
Скрипнул протезом Стрельников.
-- Жить надо, Петров.
-- Слышал уже...
-- Жить надо! -- упрямо повторил Стрельников и стукнул палочкой по
полу. -- Сегодня оба вы не работники, но завтра утром должны быть в
регулировке.
68
Командировочная жизнь научила Степана Сергеича некоторым приемам.
Выходя из вагона или самолета, он не мчался сломя голову на нужный ему
завод, а находил прежде всего койку в переполненной гостинице и узнавал
