Савчиков почему-то испугался, побледнел, задышал загнанно.
-- Да, -- прошептал он.
-- С какого года?
-- С сорок пятого, но...
-- Я тоже, -- облегченно вздохнул Степан Сергеич. -- И как коммунист
коммуниста прошу вас расписаться на этой накладной, ее вы уже видели.
-- Провокатор! -- опомнился Савчиков. -- Провокатор! -- визжал он. --
Товарищи, хватайте его! Это мошенник!
Степана Сергеича привезли в милицию, здесь ему задали каверзнейший
вопрос: "С какой целью и почему вы назвали Савчикова коммунистом?"
Нарушитель попался безобидный, начальник милиции не знал, что делать с
ним. Надо бы отпустить, но зачем тогда брали его? Просто так ни отпускать,
ни задерживать нельзя. Помог начальнику сам Степан Сергеич, развив теорию о
воспитании несознательных коммунистов. Полковник обрадовался и передал
нарушителя местному управлению КГБ. Здесь теория Степана Сергеича получила
полное признание, в управлении много смеялись, отпустили Степана Сергеича и
были настолько любезны, что подвезли на служебной машине к гостинице,
принесли извинения и сказали, что с лампами все будет в порядке, утрясут по
партийной линии.
67
Звенел, вздрагивая, поставленный на полседьмого будильник. Петров лежал
с раскрытыми глазами. Что-то мерзкое и липкое разбудило его пятью минутами
раньше. Долгожданный сон пришел только под утро. Уже третью неделю спал он
по часу, по полтора в сутки. И всегда вторгались в сон отвратительные,
наполненные цветом картины, от них Петров просыпался мокрым.
В автобусе он прислонил пылающую голову к стеклу, ладонью закрыл глаза.
Конечная остановка, здесь пересадка на загородный маршрут. Водку до десяти
утра не продают, но коньяк -- пожалуйста. Он запихнул бутылку в брючный
карман, шум и голоса людей успокаивали, в постоянных загородных рейсах
пассажиры давно перезнакомились, привыкли к Петрову. Кто-то потряс его: "Вам
выходить, молодой человек..." Теперь до Колизея рукой подать. Петров влил
коньяк в себя, высосал лимон, бутылка плюхнулась в грязь. Проваливалось
прошлое, отлетало будущее, все настоящее простиралось до ворот Колизея,
наконец пришли они, минуты невспоминания ночных кошмаров, минуты, которые
хочешь продлить опьянением...
В октябре бывают такие дни -- теплые, светлые, прощальные, когда из уже
подмерзшей земли пробивается обманутая солнцем наивная зелень. Мокрый ключ,
вчера брошенный Петровым под крылечко, сегодня лежал сухим и теплым.
Он вошел в домик, распахнул окна, спустился в подвал за источником. Две
дюралевые штанги на поляне стягивались размеченным на сантиметры шнуром. На
нулевую отметку Петров навесил ампулу с кобальтом, по шнуру перемещал
портативный рентгенометр, градуируя его. Третью неделю занимался он этим,
изредка приезжал Сорин на институтском "газике".
Покончив с последним прибором, он вогнал отвертку в землю по самую
рукоятку и вошел, шатаясь, в домик. Спать хотелось неудержимо, и, бросив на
пол плащ, Петров повалился на него, сладостно вытянул ноги. Бесплотное тело
погружалось в сон. "Спать, спать, спать..." -- убаюкивал себя Петров, и
музыка полилась откуда-то, не грозная, не пугающая...
Он спал. И вдруг открыл глаза. Неопознанная еще опасность напрягла
ниточки мышц, обострила слух. Петров осторожно повернул кисть, посмотрел на
часы: сорок минут назад он лег на пол. Мгновенным неслышным прыжком поставил
он себя на ноги, на цыпочках пошел к двери и сразу же увидел предмет,
нарушивший сон. На крылечке сидел Дундаш.
-- Тебе что надо?
-- Игумнов прислал. Как, спрашивает, дела... Разработчики тоже просили.
Краску привез, чтоб законтривать подстроечные потенциометры.
Плащ и станфордский пиджачок брошены на перила крыльца. Дундаш нежился
на солнышке, ослабив галстук, помахивал у лица газеткой. На глазах -- темные
очки.
-- Давно здесь?
-- Только что.
Нестерпимое желание мелкого шкодника -- сообщить гнусность -- подмывало
Дундаша. Дергались руки и ноги, рот открывался в нерешительности и замыкался
твердо, как дверца сейфа -- почти с таким же лязгом.
-- Ну, ну, не томи... -- ласково попросил Петров. -- Ослобони душеньку
свою от сенсации... Говори -- ну!
-- Игумнов... -- Дундаш зашептал, захихикал, выражая безудержную
радость. -- Игумнова... разговор слышал... выгонять будут!
-- Так-так, я слушаю. -- Петров погладил плечо Дундаша.
-- У меня дело к тебе, Санек, -- словно протрезвевшим голосом произнес
тот сурово, без хихиканья.
-- Валяй!
-- Жить надо, Санек. А как жить -- это ты мне помог, сказал. В общем,
два человека у меня есть. Третий нужен. Знакомых у тебя полно, и ты...
-- Третьего не будет, -- отказал Петров как можно мягче, потому что
Дундаш еще не выложился полностью. -- Для твоей персоны третий вообще не
нужен. Только два человека. Двое в штатском у подъезда. Двое понятых при
обыске... Дальше.
-- Что дальше -- это тебе надо думать, Санек. Я человек свободный. Могу
сказать то, чего вроде и нет, но..
-- Дальше! -- заорал Петров.
Сейф закрылся -- на два оборота ключа с фигурными бороздками, стальная
кубышка хранила в себе до времени придушенный слушок, вползший в цех и в
цехе же каблуками раздавленный, какую-то гадость о жене Степана Сергеича.
Согнув палец крючком, Петров сдернул с лица Дундаша темные очки и увидел в
глазах то, что не решался или не мог выразить язык. Подленькая мыслишка
плясала внутри бездонного колодца зрачков, особо погано подмаргивая и
подмигивая, пришептывая и подсказывая, два танцора метались, каждый на своем
пятачке...
-- Я убью тебя сейчас, Дундаш, -- сказал Петров спокойно, потому что
знал: уже не остановить наката, безумие зальет сейчас голову.
-- Да что ты, что ты, Санек?
-- Я убью тебя. Мне нечего терять. Я сломал жизнь Лене. Я убью тебя,
потому что ты урод, не созданный мною, но и не умерщвленный мною. Я выпрямил
твой проклятый горб, заметный всем, я сказал тебе, как надо держаться прямо,
но сказал так, что ты пополз, как змея... Я виновен, я сделал маленького
подлеца крупным, прощения мне нет. Вста-ать! Встать, скотина!
Он бил его -- бил до тех пор, пока что-то холодное не обдало его и
розовый сумрак не сошел с глаз. Шофер с пустым ведром бежал к реке,
оглядываясь. Дундаш неподвижно лежал на спине, правая рука согнулась в
локте, уперлась в землю, кисть безвольно свисала. Носком ботинка Петров
коснулся черных пальцев, из них выпал пучок травы... Шофер тащил ведро с
водою, матерясь и грозя. В два прыжка Петров достиг машины, нажал на
стартер...
Он бросил "газик" у автобусной остановки. Зашел в магазин, вывернул
карманы, пересчитал деньги. Их было много. Он стоял, улыбаясь, около овощной
палатки, и домашние хозяйки с сумками в руках сторонились, подозрительно
оглядывая его. Он видел себя вновь отверженного, вновь брошенного в побег, и
услада отрешенности пронизывала его. Опять он один -- опять против него весь
мир, один против всех.
Что-то не позволило ему сесть в автобус. Ровным и напряженным шагом
двигался он с северных окраин Москвы на юг, держа в уме направление,
ориентируясь, как в тайге, по солнцу, сам не зная еще, зачем ему юг, и где
окончится его путь, и что этот путь пересечет.
От Ленинградского шоссе, людного и шумного, он удалился влево и
задержался на Инвалидном рынке, купил неворованный плащ. Еще левее взял он,
подходя к "Динамо", -- не хотел видеть дом, где живет Игумнов. Так, забирая
влево и опять выпрямляя путь, вышел он к Савеловскому вокзалу, завернул в
ресторан. Сирены электричек не касались как-то его сознания. Метро (станция
"Новослободская") поманило его шумом и толкотней. Он спустился вниз, читал
справа и слева: "Белорусская", "Краснопресненская"... Много станций на
кольцевом маршруте, но зачем они ему? С шумом и грохотом проносились поезда.
Ноги поднесли Петрова к самому краю платформы, он пропускал мимо себя
вагоны, смотрел вслед поездам, исчезавшим в кривом стволе туннеля. Очередная
цепочка вагонов выезжала на свет, вдруг все поплыло перед глазами, и Петров
почувствовал, как тянет его вниз, на матово сверкнувшие рельсы, как гнется
спина, вбирается голова в плечи -- за секунду до броска. Он отступил,
залился потом, еще шаг, еще -- и колонна рядом. Вырываясь из чьих-то рук, он
прыгнул на эскалатор, и ужасом заполыхало сознание. Вниз проплывали
фантастически смелой окраски люди, желтые косы старух, жгуче-синие лица
мужчин, лица немыслимые... Разноцветные наряды людей были неестественно
ярки, размыты яркостью, в ореоле яркости... Со вздохом облегчения Петров
определил: крашеные синдромы, не сопряженные с галлюцинациями, нужно
выспаться, немедленно выспаться, тогда все кончится, это не опасно... Толпа
выкинула его на свет дня -- и мир вновь был в надежных цветах разума,
скромные краски мира сдули ореолы, затушевали буйство радужных пятен.
Он пришел к Каляевской, купил в киоске газеты и выбросил их. Стоял на
углу, за спиной Оружейный переулок, соображал, куда идти. Кто-то споткнулся
о выроненный портфель, выпрямился, обнял Петрова несильно и бережно. Петров
вглядывался в чужое лицо, понемногу прояснявшееся до знакомости. Игорь
Сидорин, вместе бежали из распределителя МВД. Он шел рядом с Игорем, зубами
пытался уцепиться за нить разговора и не мог. Сидорин привел его к себе.
Подбежала милая ласковая девочка, припала к папиной ноге.
-- Это Саша Петров, я говорил тебе о нем, -- сказал Игорь жене, --
приготовь нам что-нибудь.
Они выпили, сидели, нить болталась в воздухе, или это казалось Петрову,
потому что он говорил что-то, отвечал на какие-то вопросы. Сейчас обмякнуть
бы, повалиться на пол, заснуть...
-- Я на полупроводниках сижу, хочешь -- приходи, вместе поработаем.
Угол Оружейного переулка выскочил из памяти. Петров не понимал, как
попал он в тихую обитель с манящей, кушеткой. Но зачем-то пришел он сюда.
Зачем?
-- Я пойду. Прощай.
Лифт падал вниз, и в лифте бился Петров. Спать! Спать! Спать! Клетка
распахнулась, Петров вылетел вон. Выспаться -- и тогда наступит ясность. На
площадь Маяковского он вышел у кукольного театра, воткнулся в толпу у касс
кино; очередной сеанс через полтора часа, не дождешься. Еще вариант --
гостиница "Пекин". Отсюда его корректно вышибли: с московской пропиской -- и
в гостиницу? Никто не догадывался, что ему надо спать, Игорь тоже не понял,
понять трудно, самому Петрову не приходило в голову, что можно взять такси и
в полном уединении выспаться дома. Гнало вперед неосознанное желание
свершить что-то. У Тишинского рынка его окликнули. Какой-то приблатненный
тип, совершенно незнакомый, назвал его правильно по имени и фамилии, ткнул в
руки стакан, заплескал водкой, хохотал, хвастался, припоминал известные
Петрову истории, но узнать его Петров так и не смог. Петров увидел себя в
зеркале парикмахерской, тот самый тип совал мастеру деньги, приказывал
обслужить клиента на славу. В десятках отраженных друг от друга зеркал
Петров выискивал незнакомца, терзаясь догадками, но тот уже ушел...
Мастер разбудил Петрова, Петров глянул на себя, чистого и трезвого.
Взрыхлялась память. Можно ведь отлично выспаться в Филевском парке! Туда --
немедленно. Он шел по Большой Филевской, огибая места, где могла встретиться
милиция.
Синяя фуражка вдалеке загнала его во двор дома. Руки сразу свело
судорогой, но стена рядом, Петров привалился к ней и оторвался от нее, когда
из подъезда вышла, разговаривая с малышом, женщина. Что-то знакомое в
голосе, какая-то теплота в сухом голосе... Петров припал к стене, хотел
