ходил по отделам, складам, библиотекам. Из окна увидел: у проходной
остановилось такси, вылез в помятом пальто Степан Сергеич Шелагин,
по-уставному -- вперед и чуть вправо -- надвинул шапку на лоб, подхватил
чемоданчик и зашагал.
70
Скупо, по-военному доложил Степан Сергеич директору о командировке.
Предъявил заявки. Достал из чемодана кабель.
Это и сломило Труфанова. Ни заводу, ни институту кабель был не нужен.
На него Анатолий Васильевич надеялся выменять у радиолокаторщиков ценную
аппаратуру, без которой гибли, не дав ростков, две темы в четвертом отделе.
-- Я рад. -- Анатолий Васильевич поднялся, бесцельно походил по
кабинету, разбираясь в своих чувствах к диспетчеру. Талантливый человек, это
от него не отнимешь. Ни один снабженец не смог бы провернуть так блестяще
канитель с заявками. Наконец кабель. Уму непостижимо, как он его добыл.
-- Игумнов увольняется, -- вдруг сказал директор. -- Не хочет у нас
работать, трудностей убоялся.
-- Он дезертир! -- выкрикнул Шелагин, бледнея.
Анатолий Васильевич обдумал это слово, одобрил его, кивнул, соглашаясь.
-- Валиоди будет... Так о чем я вас попрошу...
Долго тер лоб Анатолий Васильевич, потому что ни о чем он не хотел
просить... Просто ему пришло в голову, что талантливого диспетчера надо
как-то приблизить к себе. Он вспоминал все глупости Шелагина, начиная с
ляпсуса в кабинете Ивана Дормидонтовича, и находил в них какую-то систему.
Приблизить к себе, то есть привязать, сделать послушным.
-- Вот что, Степан Сергеич... -- Он подошел к нему, взмахнул рукой,
намереваясь положить ее на плечо Шелагина, и передумал. -- Степан Сергеич,
ранее -- винюсь в этом -- я относился к вам с некоторым предубеждением.
Зачеркнем это, забудем... Вы живете ведь в нашем доме? Я -- в соседнем.
Почему бы вам не зайти ко мне как-нибудь вечерком, посидели бы, поговорили о
том о сем... С супругой приходите, разумеется, и жена будет рада, она много
о вас слышала...
-- Со мной, товарищ директор, вы можете встретиться здесь, в цехе, на
партсобрании.
Не по себе стало Труфанову от скрипучего голоса, полного уверенности и
достоинства.
-- Да, да, конечно... -- любезно согласился он. -- Отдыхайте после
командировки. Завтра поговорим.
Обида кольнула его. Труфанов усмирил себя, не дал ей разыграться.
Диспетчер, без сомнения, как был, так и остался человеком невоспитанным,
грубым, недалеким. К его хамству надо, однако, привыкать. Шелагин -- частица
завода, а завод дорог директору, завод вырос из мастерских, от завода и
пошел институт, завод дорог и планом выполненным, и слезами
облагодетельствованной Насти, и переходящим знаменем, в завод душа вложена,
а она скорбит, когда заводу плохо.
-- Это с какого же фронта я дезертировал? -- учтиво осведомился
Виталий. Он приготовился к встрече с Шелагиным, хотя было такое желаньице --
прошмыгнуть через проходную.
Устал Степан Сергеич за последние дни, две ночи не спал, и не кричать
прибежал он к Игумнову, не возмущаться.
-- Подумай, Виталий, еще раз подумай... -- просил он. -- В тыл
захотелось? Так тыл потому и тыл, что есть фронт. Вечная борьба, исход
которой предопределен... Добро, которое со злом, которому надо
способствовать. Уменьшать зло, возвеличивать добро...
Похохатывая, с одесскими прибауточками вошел Валиоди, и сразу пропала
напряженность, можно было не отвечать, улизнуть -- не вставая с места.
Виталий расписывался и любовался собственными подписями.
-- Все, -- сказал Валиоди. -- Ты на свободе.
Прощание с регулировщиками (Дундаш услужливо протер стакан), "желаю
удачи!" -- всему цеху, визит к кассиру. Виктор Антонович подает трудовую
книжку и:
-- Звонил ваш бывший начальник, Фирсов Борис Аркадьевич. Организует
новый институт, приглашает вас помощником... Кстати, вот адреса, рекомендую
сходить.
Крупный мокрый снег лениво опускался на землю, и казалось из окна
квартиры, что в гигантский аквариум кто-то сыплет белые крошки и они
равномерно покрывают дно. Разом вспыхнули фонари. Виталий отошел от окна и
решился: полез под этот снег, шел под ним до центра, отряхиваясь и
отдуваясь. Шарф намок, шапка отяжелела, когда он увидел себя на улице
Кирова.
Вот и переулок Стопани, вот Асин дом, вот лестница, где целовал он Асю
много лет назад и где она грозила раскровенить ему туфлей морду. Та же дверь
со старорежимной табличкой "Для писемъ". Ася Арепина. Фамилия не изменилась.
Ясно.
-- Проходи, -- сказала Ася, отступая.
День сплошных разочарований еще не кончился. Нет старого диванчика, нет
шкафа вагонных размеров. Все изменилось в этой комнате, и Ася тоже. На
новеньком пианино стопкою лежали ноты, засохшие цветы морщились в вазе. Ася
упрятала руки за спину, касалась ею стены, улыбалась чему-то своему.
-- У тебя мокрое лицо, можешь взять полотенце.
-- А нельзя ли так: "Утрись, позорник"?
-- Можно... Вались дрыхни, фраер ты, больше никто...
Тахта не уступала в мягкости диванчику. Виталий приподнялся, заглянул
под стол, искал что-то.
-- Где швейная машинка? Пострекотала бы.
-- Усохнешь... Ишь чего надумал. Нет машинки. Продала.
Старые чувства, неотделимые от этой комнаты, от Аси, понемногу
проникали в него, хотелось вновь стать открытым, откровенным, не оставить в
себе ничего темного. Он рассказал Асе обо всем.
-- Как жить будешь?
-- Не знаю... Где-то я ошибся. Или другие ошибаются.
А может, и не ошибка вовсе, а -- судьба, которая то приближает его к
Степану Сергеичу, то удаляет. Первая встреча с ним вспомнилась -- там, в
кабинете Набокова, чуть ли не клятва Шелагина сделать из него, Виталия
Игумнова, человека. Так кто кого перевоспитал? Кто к кому пойдет теперь на
довоспитание? В каком цехе сойдутся они вновь?
71
В цехе Степану Сергеичу рассказали о том, как фиглярничал последние
месяцы Игумнов, как натужно выполнялся план, как из-за какой-то ерунды
подрались Петров и Дундаш.
С Игумновым ясно: дезертир. А Петров? А Дундаш? Регулировщики чем-то
отличались от остальных рабочих, и не только тем, что больше зарабатывали. В
свободные минуты Степан Сергеич присаживался в регулировке, всматривался,
прислушивался. Здесь исчезла откровенность прошлых лет, Петров уже не
пускался в былые рассуждения, ограничивался невнятными замечаниями, и когда
Шелагин поздравил его с женитьбой, ответил так, что непонятно было, о
семейной жизни говорит он или о лежащей перед ним схеме.
-- Да... Любопытный вид обратной связи.
Сорин потеснился, рядом с ним устроился Крамарев. Они тихо
переговаривались, они отъединились. Дундаш совсем упрятался в свой угол, не
хихикал, не разражался отрывисто-клекочущим смехом. Ключ от сейфа со спиртом
доверили ему. Как всегда, в регулировку заходили разработчики объяснить,
показать и старались поскорее уйти, на них гнетуще действовало пытливое
молчание Дундаша, его угрюмое внимание ко всему тому, что происходит в
остекленной комнате и за нею.
Возобновились вечерние прогулки отца с сыном. Коля припас много
вопросов, отвечать на них было трудно и радостно.
Однажды возвращались к дому после затянувшегося похода по окрестностям,
подошли к подъезду, и Коля, испугавшись, вцепился в руку отца. Вся осыпанная
снегом, в тени стояла Катя, поджидая их, стояла давно, не шевелясь. Увидела
их, шагнула навстречу, схватила Колю, стала жадно целовать его. Степан
Сергеич переминался с ноги на ногу, смущенно помалкивал, будто знал за собой
какую-то вину.
Что-то случилось в Катиной жизни, решил Степан Сергеич. Отныне все
вечера проводила она дома, гремела на кухне, стирала, гладила, с мужем
говорила грубо, с сыном -- разнеженно. Навалит посуду в раковину, пустит
воду и задумается так, что одну и ту же тарелку в десяти водах моет. В эту
зиму ей минуло тридцать лет, она похорошела, округлилась, когда к мужу
заходили знакомые -- стремительно вскидывала на них глаза и тут же отводила.
Людей Степан Сергеич начинал воспринимать обобщенно, группами (это --
монтажный участок, это -- плановый отдел), что происходит с Катей -- не
хотел допытываться. Придет пора -- .сама расскажет.
Мысли его были заняты планом и качеством. Он чертил на бумаге кружочки,
соединял их прямыми и волнистыми линиями, высчитывал, и получалось, что
единственный выход -- заинтересовать рабочего денежно во всем том, что
определяет деятельность завода. И сделать это так, чтобы всякий плохо
работающий в песках радиометр ударял по зарплате. Для этого надо связать
завод особыми отношениями с поставщиками и заказчиками, а часть дохода
выплачивать рабочим.
В расчеты свои он никого не посвящал, знал, что будет жестоко высмеян.
А где же, спросили бы его, присущая нам сознательность?
Тогда он придумал иное, и с Нового года цех перешел на новую систему
работы.
Раньше было так. Готовое шасси блока сборщик сдавал контролеру ОТК и
мастеру, те закрывали ему наряд. Потом смонтированный блок ставился на стол
старшего мастера, тот бегло осматривал его, передавал девушке из ОТК,
выписанный монтажнику наряд закрывался. Почти всегда оказывалось, что в
блоке -- масса ошибок, чаще всего их устраняли регулировщики, потому что
монтажнику было уже наплевать на них: наряд закрыт, денежки выписаны. Блоки
они переделывали из-под палки, кое-как, споря с регулировщиками, с
нормировщицей, призывая в свидетели монтажную схему, полную описок.
Теперь все наряды закрывались только после регулировки и градуировки.
Валиоди, рвавшийся обратно в макетную мастерскую, пламенно поддержал
Шелагина, надеясь на оглушительный провал.
Систему ввели. В цех часто наведывались Труфанов, Тамарин, Стрельников.
Монтажников было не узнать. Они обхаживали регулировщиков, по нескольку раз
на дню справлялись, как идет настройка, сами подсказывали, где может быть
ошибка, каждый готов был немедленно перепаять и переделать. Они не получали
прогрессивки за выполнение плана, но стали кровно заинтересованы в нем.
В начале февраля подвели итог. Производительность труда резко скакнула
вверх. Брак исчез.
-- Разумно, -- сдержанно произнес Тамарин. -- Идейка недурна.
С еще большей сдержанностью отозвался о системе директор. Шелагинские
порывы он считал прожектерством, хотя и признавал полезность их "для
производства. А раз так -- пусть играет в солдатики.
Мнение это -- о шелагинской игре в солдатики -- Анатолий Васильевич
высказал осторожно, всего несколько фраз на узком совещании. Тем не менее
слова его до Степана Сергеича дошли, в урезанном виде звучали они примерно
так: "Чем бы дитя ни тешилось..." Диспетчер не оскорбился, не возмутился: в
сравнении с тем, что временами обрушивалось на начальников отделов и цехов,
такой отзыв мог даже радовать.
К тому же Степан Сергеич отчасти признавал справедливость отзыва.
Слабым местом его системы было то, что изготовленные приборы оседали на
складе, и все призывы, печатные и устные, о необходимости и срочности
оборачивались болтовней, рабочие ходили мимо склада и никогда не видели его
пустым. Мучило Степана Сергеича и опасение: а не вертушку ли опять изобрел
он? И, быть может, единственный на заводе, предугадывал он, что система
будет действенной всего лишь несколько месяцев, потом в ней неизбежно
возникнут противоборствующие силы, рабочие начнут гнаться за планом во что
бы то ни стало...
Своими тревогами он поделился со Стрельниковым. Парторг выбросил
