не пытался разобраться, кто виноват, виноватым будет он -- в любом случае.
Вспомнил, как кто-то из семнадцатой робко возражал, что-то доказывал...
Труфанов оборвал его: "Вам дана тема -- вы и работайте!" Да, да, именно так
и было, Труфанов припомнил фамилию робко возражавшего. И главный инженер с
его дурацкой памятью, оттренированной на студентах, тоже как-то промолвил,
что не худо бы разобраться, над чем пыхтит семнадцатая.
"Что делать? -- думал в коридоре Труфанов. -- Тут же отменить
разработку? Немедленно спросят: почему? Дойдет до министерства -- полетят
головы. Если бы тему сделал другой институт -- тогда обошлось бы, тогда
можно свалить на плохую информацию. Случаи параллельных разработок темы
нередки. Но здесь-то правая рука не знала, что делала левая, и вообще не
представляла, где эта самая левая..."
В мрачном коридоре и мысли мрачные. В расшторенном кабинете Анатолий
Васильевич, обдумав все еще раз, принял решение: молчать. Засекретил тему.
Напуганные подписками инженеры семнадцатой рта не разевали, таинственно
помалкивали, когда друзья спрашивали "кротов", чем же они, черт возьми,
заняты.
Но скандал назревал -- медленно и упорно. Была, правда, слабая надежда,
что выводы разработки хоть чем-нибудь да будут отличаться от результатов
двадцать восьмой лаборатории. Чуда, однако, не произошло. Труфанов спрятал
отчет в сейф, утверждать его не стал. Это не четыреста "Эфиров", не двести
сорок тысяч, тут потянуло самое малое на полмиллиона. Пятнадцать инженеров
плюс одиннадцать техников два года получали деньги -- на себя, на тему.
Полученную сумму следует умножить на два, нет, на три, учитывая убытки от
неразработки более нужной темы. Да еще прибавить неизбежные потери от
огласки. Ясно ведь, что инженеры отныне увлекаться работой не станут. В
какую сторону ни гляди, выхода нет.
Но и молчать нельзя. Надо первому нанести удар -- по товарищу в главке,
опекавшему НИИ.
Он посовещался с главбухом, семнадцатая лаборатория получила премию за
разработку и забыла о старой теме, занявшись новой. Никто пока ничего не
знал в институте, в министерстве же началось легкое брожение. В тот день,
когда сведения о возникших там подозрениях достигли Труфанова, в кабинет его
влетел жизнерадостный Мишель Стригунков. После "Эфиров" его, несмотря на
протесты Баянникова, сделали старшим инженером третьего отдела. Занимался же
он прежним -- пробивал непробиваемое, снабжал отделы и цеха остродефицитными
деталями.
-- Как жизнь, Миша?
-- Нормально! -- Стригунков заулыбался и взял "Герцеговину".
Труфанов без улыбки рассматривал вытащенного им из грязи человека,
старшего инженера Стригункова. На каких только мерзавцев не опираешься!
Двадцать восемь лет парню, а похож еще на юного энтузиаста, руководителя
кружка "Умелые руки". Все прогнозы и вопли врачей опровергал своей нетленной
молодостью. Беззаботность -- мать долголетия. Редкостный талант достался
человеку.
Директор подошел к десятипудовому сейфу, отключил сигнализацию и бросил
Стригункову четыре тоненькие папочки.
-- Это -- тематические планы института за прошлые годы. Никаких записей
не делать, все -- в памяти. Приду через час.
Он проверил, вернувшись. Стригунков сыпал цифрами, датами, терминами,
названиями. Труфанов дал ему командировочные предписания. Объяснил, что
требуется от старшего инженера отдела.
За две недели Стригунков облетел и объехал все НИИ министерства.
Настала очередь Труфанова запоминать цифры, даты, названия. Когда же опекун
в главке раскричался, Анатолий Васильевич скромно заметил, что стиль работы
его, Труфанова, не является исключением. Что он хочет этим сказать?! А вот
что: над темой номер восемь работают два НИИ, над темой четырнадцатою -- три
НИИ, над темой... Опекун смешался, сказал, что разберется. В главке
зашевелились, осторожно проверили скромные замечания директора НИИ,
быстренько разорвали черновичок намечаемого приказа о "недостатках в работе
научно-исследовательского института, руководимого тов. Труфановым А.В.".
Разорвали неслышно и невидимо, так, что следов черновичка не осталось, ни
клочка бумажки, ни разговоров о бумажке. Существует, однако, удивительное
свойство у всех уничтожаемых за вредностью документов: они изъяты, сожжены,
пепел развеян ветром времени, а написанное сохраняется вживе каким-то
неестественным образом. Опекающего товарища потащили к ответу -- не за
мягкость к Труфанову (о нем уже забыли), а за твердость в желании скрыть
свои ошибки.
Труфанов со стороны посматривал на поднятую им бурю. Своих дел в
институте полно. Анатолий Васильевич продиктовал секретарше приказ о
назначении Стригункова заместителем Немировича по техническим вопросам.
Немедленно прибежал Баянников -- объясняться и возмущаться.
-- Ты не психолог, Виктор, странно, что ты не психолог... --
посмеивался Труфанов.
Все же и ему стало неловко, когда приказ лег перед ним. Подписывать или
нет? Разговорчики начнутся, шепоток поползет. Не беда. Все -- к лучшему.
Руководитель (Труфанов усмехнулся), руководитель должен иметь слабинку,
какой-то недостаток, обладать простительной слабостью. Он недосягаем, он
свиреп, но он -- свой. Неспроста некоторые директора рьяно опекают
футбольные команды, вопят на стадионах. За вопли прощается холодная вода в
душевых и ругань в переполненной столовой.
Новый заместитель начальника отдела не стал лоботрясничать, как
предполагали некоторые. Он никого не дергал, на доклады к себе не вызывал,
демократически обходил по утрам лаборатории, кого-то продвинул, кого-то
снял. У Немировича сразу образовалось так нужное ему время для проталкивания
докторской диссертации, и когда однажды директор спросил его о Стригункове,
он ответил с воодушевлением:
-- Без таких проходимцев наука обойтись не может.
-- Ты хочешь сказать -- организаторов...
-- Ну, это уже детали.
Настоящие организаторы не засиживаются в кабинетах -- Мишель Стригунков
зачастил во второй цех. Он обрел финансовую независимость, в долг у Шелагина
денег больше не брал.
-- Послушайте, майор, -- вопрошал он, когда Шелагин заходил в
регулировку. -- Что с вами? Где ваш пыл? Где горение на работе? Я начинаю
приходить к мысли, что вы попали в сети иностранной разведки...
Ни словечка в ответ... Степан Сергеич отворачивался, уходил. Надо ли
давать отпор, нужно ли гнать нахала?
48
Валентин Сорин надумал жениться. Дундаш украл где-то фотографию Лены
Котоминой, сестры Валентина одобрили ее внешность, благословили брата. Сорин
не щеголял отныне в грязных халатах, не пил даже после получки, мата от него
не услышишь, переиначивал его в совсем необидную брань.
-- Остепеняешься? -- сквозь зубы спросил Петров.
-- Пора. Девка она что надо.
-- Ну-ну... -- И Петров засвистел.
За полтора года Лена осмелела, танцевала на институтских вечерах,
получила четвертый разряд, работала по пятому, умела поругаться с
нормировщицей из-за десяти копеек в наряде. Ей не десять копеек нужны были,
она отстаивала свою юность, свою независимость, хотела, как все девушки
цеха, получать больше и одеваться лучше: купила английские туфли и
югославскую кофточку за четыреста рублей, часики "Эра". Она еще слабенькая,
и Чернов посадил ее к самому окну, здесь не так душно, здесь светлее. В цехе
красавиц много, подружки не ссорятся -- некого делить, -- а Лена вовсе не
красавица, просто хорошенькая, в ней "что-то есть". У нее много знакомых --
по школе. Если задерживается в цехе -- идет к комплектовщице, Степан Сергеич
всем разрешает звонить. Лена говорит в трубку сухо и кратко: "Сегодня не
могу". По вечерам и ей, как другим девушкам, звонят из города, девушки дают
знакомым телефон комплектовщицы, в цехе два телефона подключаются к
городской сети, не будет же Виталий Андреевич бегать подзывать тебя, а
комплектовщица крикнет, Степан Сергеич, тот тоже подойдет, скажет, что
просят к телефону.
Практичный Валентин не столько готовился к женитьбе, сколько
подготавливал невесту к замужеству. В том, что Котомина будет невестой, он
не сомневался: все женщины теряли благоразумие от его киноулыбки. Пока же он
по совету сестер следил за нравственностью Котоминой, обрывал вредные для
нее знакомства.
В конце месяца, как всегда, день тяжелый, работы навалили часов до
десяти вечера, домой ушли только сборщики. Дважды комплектовщица кричала:
"Котомина! К телефону!" Дважды Сорин ругался на всю регулировку. Наконец
пригрозил:
-- Так дело не пойдет... Охмурят ее разные стиляги.
-- Что предлагаешь?
-- Пусть только еще раз позвонят. Я с ними поговорю.
Он пошел к комплектовщице и предупредил ее, чтобы его позвали к
телефону, если позвонят Лене. Вдруг Петров засмеялся, давясь и всхлипывая.
Выбежал в коридор, увидел Туровцева, потащил за собой. Быстро договорились.
Туровцев тоже смеялся.
Петров ковырялся в блоке и вместе с тем прислушивался, часто
поднимался, следил за Валентином. Вот к Сорину подошла комплектовщица,
что-то шепнула. Тот бросил все, помчался к телефону, не заметив, как Петров
выскользнул следом за ним и скрылся в комнате Туровцева.
-- Вам кого? -- спросил Валентин Сорин.
-- Ленку, -- измененным голосом сказал Петров.
Минутою раньше Туровцев набрал местный номер комплектовки, сказал же,
прося Котомину, что звонит из города.
-- А кто это говорит, кто ее спрашивает?
-- Тебе, сука, какое дело?
Сорин обалдел от наглости собеседника. Не такими он представлял себе
друзей Лены.
-- Ты мне не сучи, подонок... Я с тобой по-культурному хочу поговорить.
Брось закручивать Лене шарики. Она не для тебя, подонок.
-- Уж не для тебя ли, фраер ты распоследний...
Валентин кипел. Вспомнил любимые выражения друга Саши и пообещал
подонку "обломать рога".
-- Когда же? -- последовало уточнение.
"Толковище" продолжалось еще пять минут. Сорин изощрялся в каторжном
фольклоре, собеседник вполне квалифицированно отвечал тем же. Договорились:
метро "Новокузнецкая", десять часов вечера, по три человека с каждой
стороны. Комплектовщица слушала все это, зажав уши.
-- Все? -- Валентин терзал ворот рубашки.
-- Нет. Не забудь захватить с собой клочок газеты.
-- Зачем?
Петров сразил его известным выражением Бенвенуто Челлини:
-- Завернешь в бумагу свои уши. Это единственное, что останется от
тебя.
Сорин шмякнул трубку о стол, руки тряслись от злости и обиды.
-- Хороших же знакомых ты выбираешь себе...
Лена слушала его, в детской забывчивости приоткрыв рот... Вдруг она
заплакала горько и недоуменно. В ее светлый мир десятиклассницы влезли
страшные слова, грязные намеки. Она плакала, спрятав лицо, и паяльник
дымился в руке ее, а кругом возмущенно галдели девушки. Ничего не понимавший
Сорин не мог перекричать их и ушел.
-- Позасорили Москву блатными, куда только милиция смотрит... Кто
пойдет со мной? -- спросил он.
-- В чем дело? -- осведомился, позевывая, Петров. Он имитировал
длительное сидение на жестком стуле: вытягивал руки, ноги, выгибал спину.
Сорин сообщил о разговоре по телефону. Петров тоже рассвирепел:
-- Я еду. Нужен еще один здоровый кулак. Дундаш, ты как?
Фомин сидел тихий, озябший: не видел, не слышал, не понял.
-- Ввязываться не хочу. Милиция есть. Туда и обращайтесь.
-- Это правильно с точки зрения представителя шестой колонны. Шестая
колонна соблюдает законность, пока законность крепка. Как только дала она
