трещину -- творить беззакония можно. Так?
-- Не поеду.
Крамарев кричал, что драться так драться. Надо сбегать в первый цех,
выточить ножи подлиннее и повострее. Где наша не пропадала, не дадим
Валентина в обиду.
Нашли третьего -- здоровенного монтажника Колю Чистякова, бывшего
моряка, потому у него и прозвище было -- Боцман. Запасным в команду вызвался
Туровцев, непонятно чему смеявшийся.
-- Нечего зубы скалить! Силами общественности пора покончить с
хулиганьем!
-- Что -- я? Я ничего... -- Туровцев присмирел.
Крамарев определился в провожатые, суетился больше всех. Но Петров
неожиданно заартачился, надо, сказал он, идти пораньше, чтоб успеть в
магазин. Выпили в отделе соков. И добавили. Тут Петров раскрыл секрет, а
Туровцев подтвердил.
Сорин -- ни улыбки, ни ругани. Озабоченно полез в карман за деньгами.
-- Зря Лену обложил... Бери еще две и пойдем в "Чайку", там по вечерам
одно сухое вино.
С этого дня Крамарев перестал подражать Сорину и переключился на
Петрова, а Лена Котомина звонко на весь цех сказала Сорину, чтоб он к ней не
приставал.
49
Из-за рубежа пришла рекламация на "Кипарис". Оказалось, что в комплект
запасных частей к радиометру не доложили десять ламп. К рекламации
прилагался документ из Внешторга, он требовал, чтобы приняли меры, то есть
наказали виновника.
А виновник один -- Туровцев, начальник БЦК. Просчитать все лампы он,
конечно, не в силах. Жалко наказывать парня за просто так, но надо, не
накажешь -- такой шум поднимется, что сам себя захочешь выгнать с работы.
Труфанов и Баянников готовили грамотный, аргументированный, глубоко
принципиальный приказ (копия его должна была пойти во Внешторг).
Степан Сергеич пожалел Туровцева. Не Туровцев виноват, а
обстоятельства. И кто такой вообще начальник БЦК? Человек на производстве не
лишний, но и не обязательный. Директор определяет ему только часы работы, а
о том, хорош радиометр или плох, судит сам Туровцев. Но чтобы он, чего
доброго, не стал браковать их направо и налево, так и об этом подумали и
постановили: премию ОТК получает вместе с цехом за выполнение плана.
По старой привычке Степан Сергеич пошел к Баянникову, пожаловался на
несправедливость. Жаловался и возмущался собою: да за кого же это он
ходатайствует? Говорит о Туровцеве -- честный, а с позволения честного
Туровцева в цехе происходят все нечестности. И тем не менее Туровцев --
честный человек.
Все рассказанное мало удовлетворило Виктора Антоновича, и он
порасспрашивал о Туровцеве еще и еще поподробнее. Остался доволен -- не
столько ответами, сколько тем, что получил ценную информацию, и обнадежил:
-- Разберусь. Наказывать надо, тут все ясно -- традиция, не мы накажем
-- так нас накажут... Но я разберусь.
Разобрался. Ударил по Туровцеву глубоко принципиальный приказ, ударил
со страшной силой, вихрем налетел, а когда пыль рассеялась, то увидели
Туровцева живым и невредимым. Не начальник БЦК теперь, а контрольный мастер,
то есть оклад на сто рублей больше.
Степан Сергеич удивился. Ловко устроил Баянников! Вот в чем дело-то!
Приспосабливаются люди к обстоятельствам. Вроде бы и наказали человека, но
так наказали, что повысили его. Начинал догадываться Степан Сергеич: все эти
перемещения, повышения и понижения -- от неумения, нежелания или
невозможности изменить обстоятельства. А слово "наказали"... слово само по
себе не раскрывает всего того, что в нем содержится, слово конкретно значимо
только в окружении других слов, слово привязано ко времени написания или
произнесения его, когда еще в силе принятый смысл его.
Зато глагол "приспосабливаться" вечен в своей первородности. Институт,
завод, цех, рабочие под себя, под нужды свои подгоняют одежду, сшитую для
них портными, умеющими кроить по одному общегосударственному фасону. Сам
Труфанов тоже упражняется в портновском ремесле, но с оглядкой на цеховые
пристрастия и вкусы, и так умело наприспосабливался, что худого слова о себе
не услышит. Установилось какое-то подобие джентльменского соглашения между
администрацией и рабочими. Всем своим поведением монтажники и регулировщики
второго цеха вбивают в сознание Труфанова такую мысль: у нас есть кое-какие
грешки, мы, в частности, помаленьку пьем на работе, но зато мы не вопим во
всю глотку о сверхурочных, о суточных бдениях в конце месяца, о
радиоактивных препаратах, которые, возможно, подорвут здоровье наших детей,
-- мы, короче говоря, помалкиваем, и вы, Анатолий Васильевич, будьте добры,
закрывайте свои директорские глазенки на наши, не скроем, дурные шалости,
можете, никто не возражает, для виду, для комиссии разных громыхнуть
приказом о решительном искоренении чего-то там, с алкоголем связанного, но
не более, а то, не ровен час, позвоним в ЦК профсоюзов и пригласим кое-кого,
пусть они вскроют склад готовой продукции и убедятся, что заприходованные
радиометры не у заказчика, а в цехе на переделке, -- ну, лады, Анатолий
Васильевич?
Степан Сергеич впервые подумал о себе как о человеке, лишенном в
значительной мере способности к приспособлению. Подумал и отогнал эту мысль,
но она возвращалась, она подпитывалась другими размышлениями и наблюдениями.
Многие -- на заводе, в КБ, в лабораториях, -- приспособившись, ныне пугаются
последствий своего соглашательства и с надеждой посматривают на Степана
Сергеича: а вдруг что получится?..
50
Не одного Степана Сергеича возмущала готовящаяся расправа с Туровцевым.
В цехе кричали о том, что нашли стрелочника, что наказывать надо кого-то
другого. Кого? Никто не знал.
Единственный, кто рта не раскрыл, руки не поднял в защиту, был сам
Туровцев. С прежней неторопливостью обходил он контролеров, подсаживался к
регулировщикам, заполнял в своей комнате формуляры, паспорта, сертификаты на
качество. Вежливо улыбался, когда слышал причитания монтажниц, прослышавших
о будущем приказе.
-- Ну, а ты как смотришь на все это? -- спросил его Петров. -- Говорят,
понизят тебя до контролера шестого разряда. Тыщу рубликов, не больше,
получать будешь.
-- Ну и что? -- Туровцев удивился. Посмотрел на Петрова так, словно
сомневался, нужно ли продолжать, способен ли Петров понять его. -- Чепуха
все это.
-- Что -- чепуха?
-- Все. -- Туровцев обвел рукою цех и то, что за цехом.
Петров так поразился, что даже не присвистнул по своему обыкновению.
-- А что же не чепуха?
Тем же сомневающимся, оценивающим взглядом Туровцев посмотрел сверху
вниз на него (Петров сидел).
-- Надо так: служить людям, обществу. Остальное -- довески, окурки,
обрезки, чешуя.
-- Служить... -- как эхо повторил Петров. -- Служить... М-м-м... это
интересно весьма.
-- Кому-то да. Но не тебе.
-- Это почему же?
-- Потому что ты трепач.
Эта его уверенность обидела Петрова. Весь день он наблюдал за
Туровцевым, якобы случайно оказывался рядом с ним. Что за человек Туровцев,
которого он знает почти три года? Ничего, в сущности, выдающегося... Как-то
поставил себя так, что никто его не обманывает. Наряды на градуировку и
регулировку закрывает, веря на слово. Вспыльчив, но умеет сдерживать себя...
Иногда обидится, покраснеет, желваки заходят по широким скулам... Нет,
пересилил себя, уже спокоен... Есть у него -- это точно -- какая-то цель,
существуют какие-то принципы, какая-то система взглядов...
Сколько ни бился Петров, Туровцев захлопывался, оставался непознанным.
За обыденностью, за простоватостью -- дичайшая сложность, не выплеснутые
наружу драмы, борьба упорная, тихая и незаметная. Человек живет, самый
пройдошистый корреспондент ничего о нем не придумает, до того этот человек
кажется примитивным, а он -- личность выдающаяся, частица мира...
Противными стали Петрову собственные шуточки навынос, вымогательство.
Он выволок из-под кровати все запасы спирта -- три канистры. Зачем они ему?
Пусть лежат, запихнул он канистры обратно -- авось пригодятся.
Вот так вот. Считаешь себя исключительным, уникумом (как же, всю жизнь
в бегах), отказываешь другим в праве на исключительность (тоже мне сосунки
из пионеротряда!). Вот так вот. Каждый прожил столько же, сколько ты.
Есть в лагерях такая категория -- "один на льдине". Одиночка,
оборвавший все связи с другими заключенными. Не говорит ни с кем,
неизвестно, где спит, не работает, своей ложки-миски не имеет.
Петрову приснилось, что здесь, в Москве, он -- "один на льдине".
Прогонял наваждение явью, твердил себе, что он работает вольно, у него есть
работа, он передовик даже какой-то, бугром назначен, бригадиром.
Утром пришел в цех, увидел Котомину и сразу поверил в то, что сна не
было.
51
Дважды Степан Сергеич решительным шагом направлялся к Игумнову и дважды
трусливо сворачивал в сторону. Извиняться он не любил, всякий раз вынуждал
себя, подстегивал, а повиниться надо. Ведь он понял, что цех выпустил
пятьдесят негодных "Кипарисов" не по злой воле одного человека.
Потоптавшись у стола Игумнова, Степан Сергеич неуверенно произнес:
-- Я ошибался. Вы не жулик.
-- Давно бы так, -- равнодушно сказал Виталий, не подняв даже голову,
не отрываясь от бумаг.
Обломался диспетчер или не обломался -- брать его в сообщники Виталий
не желал. В диспетчере хранятся неисчерпаемые запасы особой шелагинской
честности. И разговор этот не вовремя. Надоело выкручиваться. Надоело.
Только и знаешь что выкручиваться. Ни одного спокойного дня. Вчера на
совещании у директора хором прикидывали, как протолкнуть в плане еще десяток
радиометров. Теоретически рассуждая, протолкнуть никак нельзя, физически
невозможно. Труфанов подвел итог: радиометры будут, поскольку цехом
руководит не кто-нибудь другой, а Игумнов. И все заулыбались. Игумнов все
может, Игумнов ради плана на все способен... И пришлось выкручиваться.
Получили приборы для настройки, отвели в градуировочной угол, посадили
бывших десятиклассников. Те довольны, что приобщаются к интеллектуальной
профессии, и регулировщики рады. Надоело выкручиваться, а надо.
Профессиональная гордость обязывает, самолюбие -- что-то есть возвышающее в
приобретенной репутации человека, способного на все. Директор провернул
через министерство приказ: начальнику второго, основного, цеха Игумнову В.А.
в который раз повысили оклад.
-- Я все думаю, думаю, думаю... -- с огорчением заговорил Степан
Сергеич, присаживаясь ближе, -- Все думаю... ("Напрасно думаешь", --
мысленно добавил Виталий.) Думаю и прихожу к такому выводу. Все, что
делается у нас в конце месяца, это не обман. То есть это обман и в то же
время не обман...
-- А что же все-таки? -- Виталий напрягся. Если уж Степан Сергеич
оправдывает ложь, то дальше ехать некуда. -- Ну, говорите.
-- Наша нечестность полезна... Не во всем я разобрался, но кое-что
понимаю. Если я слышу, к примеру, что строители сдали дом с недоделками, а
комиссия приняла его, причем в комиссии честнейшие люди, я не бросаюсь
теперь словами о взятках, о безответственности и о том, что надо кого-то
отдавать под суд. Я полагаю теперь, что строители и члены комиссии -- люди
неподкупные и честные. Но строителей поджимали сроки, строителям вовремя не
доставили какой-нибудь штукатурки, а члены комиссии знали, что если они не
примут дом, то не выполнят какие-то там обязательства или -- того хуже --
СМУ не получит кредитов, банк не даст денег на новый дом, а дома нужны
