посвистывали. Сорин, чтоб не мялись брюки, повесил их на спинку стула, надел
спортивные шаровары. Петров лежал трупом. Лицо умное, резкое, нос хищный.
Странный парень. Развинченный и собранный, решительный и мямля. Ему-то что
надо в жизни? С такой биографией...
Труфанов не решился будить регулировщиков, он осторожно вышел, из
комнаты Туровцева (тот заполнял паспорта на "Эфиры") позвонил дежурному
врачу, попросил приготовить кофе регулировщикам. Потом вернулся и дотронулся
до Петрова. Петров открыл глаза, вскочил. Солнце еще пряталось за домами,
самодельный гамма-индикатор нечасто и равномерно отсчитывал импульсы,
невидимые капли падали на звонкую поверхность.
Директор спрашивал тихо, Петров отвечал громко.
-- Все просто, Анатолий Васильевич. Не идет радиометр -- в сторону его,
разберемся потом. Зачем зря ломать голову? Вы можете пустить слезу, и план
урежут. Короче -- спешка. Как говорили римляне: вдвое дает тот, кто дает
скоро.
На лице Труфанова появилась полуулыбка, скорее воспоминание об улыбке.
-- Ты грамотный парень.
-- Ага. И как я есть грамотный, то жалаю знать, пошто меня тыкают, а не
выкают?
-- Извини. Привычка. Я двадцать пять лет назад пришел по путевке в
институт и на ты звал профессоров.
-- От сохи, значит?
-- От нее, верно, фигурально выражаясь... В Вязьме родился, серенький
городишко.
-- Так ведь приноравливаться надо. Я не обижаюсь -- другой может
обидеться.
Туровцев уже начал принимать "Эфиры", включил первый. Чуть слышное
гудение донеслось сквозь стекла.
-- Как радиометры?
-- К вечеру добьем.
Труфанов отправился на сборочный участок. Все текло нормально, без
завихрений. Каждые полторы-две минуты с шелестящим подвывом включался
очередной "Эфир". Шелагин удален, щепетильный начальник отдела снабжения
ловит на зорьке подлещиков на манную кашу, главный инженер принимает
экзамены в МЭИ. Столярный цех превзошел себя: ящики для "Эфиров" сделаны
прочно и красиво. После обеда можно доложить о ста пятнадцати процентах.
Беда пришла с самой неожиданной стороны: Шелагин. Труфанов сел за
непривычно низкий и маленький стол начальника БЦК и позвонил Молочкову, но
его, к сожалению, не было. Это уже плохо. Пронюхал, побоялся. Именно сейчас
он необходим, этот человек, нашпигованный фразами, применимыми ко всем
случаям.
Вбежал Чернов.
-- Шелагин приказал остановить сборку.
-- Продолжать сборку!
Степан Сергеич вбежал в комнату красный от гнева, дрожащий от
возбуждения. Первый натиск Труфанов отразил умело: вежливо встал, протянул
руку, предложил сесть. Степан Сергеич не ждал такого обхождения от
государственного преступника, от расхитителя общенародной собственности и
несколько сбавил тон. Все же он достаточно пылко изложил свои требования:
немедленно вставить моторчики в пылесосы, признать план невыполненным,
признаться в этом, не страшась ответственности.
-- Вы, бывший офицер, говорите мне такое? -- изумился Труфанов. -- План
для нас -- выполнение боевой задачи. План -- это все! План должен быть
выполнен любой ценой! .
-- Можно и отступить, если наступление чревато неоправданными жертвами.
Отступление -- один из видов боевой операции!
Директор усмехнулся:
-- Старо. Слышали. -- Совсем по-молочковски Труфанов начал: --
Ответственный период...
Обескураженный Степан Сергеич вышел на цыпочках из комнаты, постоял у
стеклянной стены регулировки, помотал головой, отказываясь от приглашения
Петрова зайти, и направился к выходу, стараясь не смотреть на подвывавшие
"Эфиры". В дверях кабинета стоял Игумнов.
-- Так что же он вам сказал? -- лениво спросил он.
Степан Сергеич промычал что-то о плане и дисциплине.
-- Чушь. Демагогия. -- Игумнов по-мальчишески выплюнул окурок. -- У
него дружков в министерстве куча, мог бы оттянуть сдачу "Эфиров". Дело не в
них, а в майском плане. У Труфанова свои расчеты. В конце года он никогда не
лезет вперед -- он вырывается во втором квартале.
Опять Степан Сергеич бросился к Труфанову настаивать на своем. Директор
подготовил новый довод. Моторчики для "Эфиров", сказал он, появятся десятого
июня и будут поставлены в пылесосы.
-- Не верьте, -- сказал Виталий, когда Шелагин доплелся до него. --
Сами посудите, какой магазин примет обратно "Уральцы"? На рынок повезет их
Труфанов, что ли?
Степан Сергеич -- опять к директору. Труфанов рассмеялся -- впервые,
пожалуй, при Шелагине.
-- Вам-то какое дело? Я несу полную ответственность и за "Эфиры" и за
пылесосы.
-- Не верьте, -- тоже рассмеялся Игумнов, когда Шелагин принес ему это
заверение. -- Пылесосы Стригунков покупал по безналичному расчету, по десять
-- пятнадцать штук, чтоб не бросалось в глаза. Стоимость их отнесут не к
"Эфиру", а... в общем, найдут статью расхода. Спишут на канцелярские
скрепки. Труфанов не дурак и не дураков набрал в свою контору.
Степан Сергеич пошел узнавать статью расхода... Из комнаты Туровцева --
к Игумнову, от начальника цеха -- к директору завода и НИИ... Степан Сергеич
забегался, истерзался. Его поднимали в горние выси государственных
соображений и сбрасывали в пропасть житейской правды. Наконец директору
надоело изъясняться высокопарным языком. Молочков не приходил, несмотря на
вызовы, припрятался, скрылся, а Труфанов сам смеялся над собой, когда
произносил молочковские фразы, и больно ему становилось за честного
диспетчера Шелагина, который никак не мог понять то, что понимал весь цех.
Директор взял Степана Сергеича за руку, как маленького ребенка, вывел его в
цех. С коротким шумом доказывали "Эфиры" свою способность впитывать воздух,
монтажники заколачивали приборы в ящики.
Директор НИИ и завода произнес невеселую и краткую речь:
-- Сегодня тридцатое июня пятьдесят восьмого года... Все предприятия
страны, их много, их сотни тысяч, озабочены одним: выполнить план. На сотнях
тысячах предприятий правдами и неправдами в этот день завершают месячную и
полугодовую программу... Правдами и неправдами -- вот причина успеха, вот
корень всех зол. Миллионы рублей убытка от неправд, миллионы бракованных
изделий... Они неизбежны -- это издержки, они необходимы. Выполнить любой
ценой! Напрячь все силы! В общем итоге деятельности -- польза. Мы нанесли
громадный вред государству, но если бы нам, директорам, дали право
производить по возможности -- что бы тогда получилось? Анархия -- вот что
тогда получилось бы... План подстегивает людей, люди планом привязаны к
государственным делам, к управлению государством. Да, мы сегодня нанесли
государству ущерб. Но он с лихвой будет скомпенсирован выполнением плана
другими предприятиями, которые руководствовались тем же железным правилом:
все для плана! Все! Разве государство не понимает этого?! Отлично понимает,
все знает отлично. Почитайте газеты, поверьте мне: ни один директор не
наказан в уголовном порядке за упорство в выполнении плана, за ущерб,
нанесенный государству... Так, мелочи -- выговор, постановка на вид... И
наоборот, рачительный директор, срывающий план лишь потому, что выполнение
его грозит государству убытками, -- этот директор снимается с должности,
доверия к этому директору уже нет. Чем бы хорошим он ни руководствовался --
он допускает саму мысль о возможности не выполнять государственный приказ,
ему доверять нельзя...
Сотни тысяч труб дымили в небо, миллионы людей выполняли план, летели
облака бумаг, в комфортабельных вагонах пили командированные толкачи, с
заводских конвейеров сходили не работающие телевизоры и не стирающие
стиральные машины, в ящики упаковывались станки точной конструкции,
баснословно дорогие спальные гарнитуры, в небо взлетали надежнейшие лайнеры,
и в неразберихе правд и неправд с коротким подвывом испытывались "Эфиры" --
продукция опытного завода при научно-исследовательском институте союзного
значения, и шелухой от зерна улетали неизвестно куда двести сорок тысяч
рублей.
-- В обстановке, когда плану грозит провал, достоин порицания не тот,
кто использовал все возможности выполнить план, а тот, кто не выполнил его.
Это закон производства.
Степан Сергеич не поблагодарил за науку. Подавленный тяжестью потерь,
получаемых производством ради производства, он поплелся прочь -- под
любопытными взглядами цеха...
-- Чушь. -- Игумнов полулежал на диванчике. -- Управлять экономикой
административными мерами можно только в критические моменты. Год, три, от
силы -- десять. -- Игумнов поболтал ногами. -- Вообще-то он, конечно, прав,
милый друг Труфанов. Но не во всем. Кроме безусловности плана, еще должно
быть что-то введено, какой-то пунктик, который оправдывал бы всю горячку,
чтобы все от последней посудомойки до министра были заинтересованы лично и в
горячке и в выпуске хорошего товара. Этого нет. Так пусть сами
расплачиваются за собственную дурость. Пусть мирятся с потерею двухсот
сорока тысяч, если уверены, что сдать "Эфиры" с опозданием на неделю -- это
подрыв основ экономики.
-- Нашими руками государство причинило себе убытки, нашими! -- закричал
Степан Сергеич. -- С себя надо спрашивать!
-- Спрашивайте, мой дорогой, спрашивайте! -- Игумнов заходил по
кабинету, делая нелепейшие движения -- элементы утренней зарядки.
Остановился. -- Чтобы прошибить стену лбом, нужен или большой разбег, или
много лбов. У вас то и другое есть? У меня нет. Я, кроме того, не желаю,
чтобы мой лоб бился о стену первобытным молотком. Хотите -- бейтесь. Я набил
себе шишек, с меня достаточно. Умным стал. То, что вы видите сегодня, в
меньших размерах происходит каждый месяц, знайте это.
-- Быть не может!
-- Еще как может... Вы никогда этого не замечали и не заметите, я
работаю тонко... Вы научили меня жить так, вы.
-- Клевета!
-- Вы, дорогой мой комбат...
Еще один удар. Но по сравнению с тем, который нанес ему директор, это
так себе, шлепок, булавочный укол. Степан Сергеич, глядя под ноги. дошел до
регулировки -- он не мог сейчас бросить цех, уйти домой. Когда полыхает
огнем крестьянская изба и унять пламя уже невозможно, когда бабы причитают
над гибнущим добром и, простоволосые, голосят, прижимая к себе ребятишек, --
тогда хозяин безмолвствует, молчит, бережет силы, столь необходимые для
возведения нового сруба на месте испепеленного жилища... Так, безмолвствуя,
сидел Степан Сергеич в регулировке, наблюдая сквозь оргстекло за упаковкой
"Эфиров". На принятый прибор Туровцев клал подписанный паспорт и формуляр,
монтажники приподнимали "Эфир" за никелированные ушки, ставили в ящик,
укладывали в ячейку документы и пенал с ЗИПом, приставляли крышку и
прибивали ее. Все делалось быстро, ловко, умело. Ученики слесарей, бывшие
десятиклассники, весело относили ящики на склад готовой продукции...
И тут Степан Сергеич вспомнил: партсобрание в начале мая, вопрос из
зала о детских яслях. Молочков внушительно разъяснил: нет денег. В следующем
году будет вам и детский сад, будут и ясли. Собрание приняло к сведению
заявление парторга. Знали о нехватке денег и отцы семейств, спокойнейшим
образом разломавшие сейчас детские ясли -- по крайней мере. Вот оно что! Вот
где урон похлестче сотен тысяч! Нарушена связь между тем, что делает
рабочий, и его, рабочего, жизнью!
Мужик смотрит слезящимися глазами на жарко пылающую избу, безмолвствует
да вдруг как сорвется, как заблажит, затрясет кулаками, хуля бога, церковь и
кровопийцу-соседа. Так и Степан Сергеич сорвался, выругался беспощадным
