Какое-то затруднение мешало ему выскочить из вертящегося круга слов и
мыслей... Совершенно обессилев, он вдруг успокоенно решил: все воспитывают
ребенка -- и школа, и улица, и родители, и сам он себя, и то, что он --
советский. И в то же время ребенка развращают и школа, и улица, и родители,
и сам он себя.
Степан Сергеич заходил в волнении вокруг стола. Он чувствовал; открыто
что-то важное, преодолен барьер, называемый безусловной категоричностью
суждений. Отпихнув его прочь, покарабкавшись, он взошел на гору, откуда если
не все видно, то по крайней мере многое, и невидимое прорезается своими
очертаниями. Следовательно, рассуждал Степан Сергеич, сцепив за спиной руки
(армия жестикуляции не учит), следовательно, чтобы разобраться в причине
того или иного явления, надо исследовать все области, в которых проявляет
себя это явление, все смежные районы, края, глубины и высоты. Вот оно что...
Почему в американской армии варварски относятся (или относились) к технике?
Ответить пока трудно, известно, однако, где искать ответ. Надо узнать о
сроках обучения в американской армии, какой контингент набирается в
артиллерийские подразделения, как смотрит американский военнослужащий на
государственную собственность США, как действуют инспекции, каков общий
моральный климат, обязательна ли воинская повинность и еще многое другое.
Вот как много надо знать. Но уже определена методология. Степан
Сергеич, гордый и взволнованный, смотрел на комнату с телевизором, на
квартиру, на мир, который наконец-то начал поддаваться изучению. Вот как все
сложно. Сложно и просто. Ох как много надо знать, как много! Теперь понятно,
почему стать коммунистом можно лишь тогда, когда обогатишь свою память
знанием всего, что выработало человечество. Чуть ли не с детства читал об
этом Степан Сергеич и только сейчас уразумел, что скрывается за этими
словами.
Ночь уже наступила, спала Катя. Степан Сергеич по сложной кривой ходил
от стола к балкону, садился на диванчик, жалостно, по-бабьи подпирал лицо
ладонью... Ничтожество, думал он о себе, сколько лет жил ты в потемках!
Теперь, чтобы стать зрячим, надо учиться, надо знать... как много надо
знать!
Степан Сергеич умылся, выпил кружку чернейшего кофе и стал учиться.
Случилось это в октябре, через три месяца после "Эфиров"...
45
Он спал три часа в сутки, он теперь ни на минуту не задерживался на
работе, вспомнив о своих правах студента-заочника. Он читал и читал, он
хотел знать, почему директор, не выполнивший ради государственной пользы
план, снимается с должности, а директор, нанесший огромные убытки
выполнением плана, поощряется. Он записался в кружок конкретной экономики и
донимал вопросами руководителя, бегал за консультациями на кафедры, завел
полезные знакомства в институте народного хозяйства. Постепенно прояснялось.
Было время, когда страна нуждалась абсолютно во всем, ей все было нужно, и
во все возрастающем количестве. Тогда несделанная гайка означала задержку
первой плавки, первого автомобиля. Тогда любая гайка пошла бы в ход, тогда,
грубо говоря, гаек не было. Жестокое время родило принцип безоговорочного
выполнения плана. Время изменилось -- принцип остался без изменений. Сейчас
тоже многое нужно, но не всякая гайка нужна и не со всякой резьбой, не везде
найдет она применение.
На некоторые вопросы Степан Сергеич так и не нашел ответов, никто не
знал или не хотел ему отвечать.
Но ясно, что в плановом хозяйстве без плана не обойтись: план
дисциплинирует производство, без плана экономика расползлась бы. Но в
организации самих планов существует какой-то порок. Да, все охвачено планом,
все предприятия должны сделать то-то и то-то к такому-то сроку... Но когда
надо начинать выполнять план, чего-либо обязательно не хватает. Не оттого
ли, что в стремлении выполнить план спешно выпускают бракованные изделия,
из-за которых где-то вынуждены тоже делать брак? И может ли план,
создаваемый загодя, учесть изменения к тому моменту, когда этот же план надо
выполнять? Можно ли одним центральным планирующим органом охватить
многообразие местных условий? Отсюда и штурмовщина.
Итак, план нужен. И в его необходимости -- причина штурмовщины, брака и
еще многого другого. То, что раньше казалось Степану Сергеичу неразрешимым,
теперь поддавалось объяснению. Преимущества и недостатки плана заключены в
нем самом. Степан Сергеич испугался. Человек становился невластным над
собою, он не хозяин судьбы своей, человек вращался легкой щепкой в
водовороте причин.
Хотел Степан Сергеич представить себе: вот завод, вот цех, а плана нет.
Хотел -- и не смог, такая уж неправдоподобщина получалась.
Тихим, очень тихим стал Степан Сергеич. Приходил на работу небритым, не
притрагивался к книгам -- не нужны они ему теперь.
Странное поведение диспетчера не осталось незамеченным. Труфанов решил,
что буйство Шелагина кончилось. Он понял, что такое жизнь. Степану Сергеичу
повысили оклад, ему выписывали максимально возможные премии. Брак идет, не
брак -- все ему безразлично.
Чернов, Игумнов и Яков Иванович догадывались, что Степану Сергеичу не
до них. Под носом диспетчера откладывались на переделку принятые ОТК
радиометры, дефицитные лампы перекочевывали в другие заказы.
Игумнов смотрел на Степана Сергеича и не узнавал его. Виталий жалел
комбата, выхлопотал ему путевку в двухнедельный санаторий, помогал ему
писать контрольные, отвадил Колю от компании дворовых шалунов, научив делать
радиоприемники.
Степан Сергеич ничего не замечал.
46
Уже более двух лет монтажно-сборочному цеху присуждали переходящее
Красное знамя, все, включая технолога Витеньку, были осыпаны милостями, но
директор справедливо считал, что нет, мало еще вознаграждается за отличную
работу передовой коллектив.
И в самом деле, начальник цеха Игумнов разработал по идее директора
прямо-таки гениальную операцию. Если за неделю до конца месяца выяснялось,
что радиометр по каким-либо причинам не пойдет, заказчику посылалась
телеграмма, составленная в паническом стиле, с просьбой изменить такой-то
пункт или параграф ТУ. Соглашался заказчик или не соглашался -- это уже не
имело значения. Недоделанный радиометр сдавался на склад готовой продукции,
а в начале следующего месяца изымался оттуда на вполне законных основаниях:
приходила ответная телеграмма, содержание которой никого не интересовало.
"Игумнову -- три оклада!" -- бесповоротно решил Анатолий Васильевич.
Он в четвертый раз просматривал ведомости на ГИПСы. Индикаторы в конце
концов прижились, счетчики каким-то путем образовались, и ГИПС пошел в
сверхмассовую серию. Пять месяцев назад определили сумму премии. Трижды
подписанная Труфановым ведомость привозилась в министерство на утверждение и
трижды отправлялась обратно, скорректированная в мелочах. Принцип дележки
прост: оклад равен единице, единица умножается на коэффициент, зависящий от
степени участия в работе над ГИПСом, от должности, от еще многого. У
Шелагина, к примеру, коэффициент равен единице, и получить он должен оклад.
Анатолий Васильевич покрутил пером и надбавил Петрову. Теперь с кого-то
надо снять. Вот с этого.
Теперь -- Шелагин... Оставить ему коэффициент, равный единице? Надо,
пожалуй, прибавить. Человек изменился в лучшую сторону после "Эфиров"... С
ними обошлось не так гладко как хотелось. По институту прокатился темный
слушок, менее всего повинен в этом Шелагин, и без него злопыхателей
достаточно, им дай лишь повод -- почешут языки. Почесали, почесали -- и
надоело. Зато совершенно неожиданный эффект получил пустяк, вздорный вопрос
на профсобрании.
Уборщица Глафира с пятого этажа, выжившая из ума старуха, спрашивала
всегда об одном и том же: когда привезут электрополотер. К старческому
слабоумию привыкли, вопрос пропускали мимо ушей, а на этот раз кто-то вместо
ответа подбавил еще: может, тебе пылесос нужен? Зал грохнул в смехе.
Труфанов сидел в президиуме, прикрыв глаза, сжав пальцы. Неприятно
получилось.
Труфанов черкнул в календаре: "Уборщицу Г. уволить".
"Два с половиной!" -- вывел Шелагину Анатолий Васильевич. Проштрафится
диспетчер -- получит в следующий раз меньше. Получит -- и поймет, как надо
работать.
-- Перепечатать, -- сказал секретарше Труфанов, -- и отослать в
комитет.
Подпишут, определенно подпишут, куда им деваться. Конец года, деньги
могут снять со счета. Подпишут. И впредь не попытаются брать его измором.
С ГИПСом покончено... Можно приступить к более приятному занятию.
Анатолий Васильевич достал из сейфа отчет межведомственной комиссии,
подержал его в руках, раскрыв осторожно, бережно. День сегодня был
крикливым, суматошным, отчет с подписями привезли в полдень, сладенькое
Труфанов приберег по-детски к концу дня, сейчас наслаждался, читая отзывы и
заключения. "Примула", разработчик -- старший инженер Стрельников Б.Г.
Такого радиометра нигде нет, из Академии наук приехали, смотрели, лопались
от зависти. Никто не верил, академики тем более, что НИИ способен на такую
разработку. Да, думал директор, людей надо знать и ценить. Стрельников лично
ему не нравится. Старший инженер не боится ни дурачка Молочкова, ни умницы
Тамарина, ни его самого, директора, которому приходится и дурачком быть и
умницей.
Отчет вновь лег на полку сейфа. Но кусочек сладенького еще остался.
Анатолий Васильевич нашел в ящике стола академический дозиметр, со стыдом и
улыбкой вспомнил о честолюбивом желании своем поразить кого-то... Пофорсить
вздумал, покрасоваться... Давно это было. Жулик Игумнов и правдолюбец
Шелагин (как они только уживаются вместе?) такой порядочек навели в цехе,
что сделать такой дозиметр теперь можно запросто. Дать задание группе
Мошкарина -- и все. Не хочется людей от дела отрывать, а то бы...
Через пять минут в кабинет была вызвана уборщица, и она соскребла с
ковра остатки раздавленного каблуком дозиметра, а директор мягко журил ее за
грязь, с каким-то удовольствием выговаривая слова, и кончил неожиданно:
обещал уборщице путевку в санаторий.
47
Ко всему безучастный, вялый и погасший садился Степан Сергеич по утрам
за свой стол в комплектовке. Зачем бегать по цехам, зачем суетиться, зачем
воевать с кем-то? Все уже предопределено.
Кто-то пустил слух, что диспетчер запил. Выдумке, конечно, не поверили.
В семье что-то неладно, решили тогда в цехе. Но жившие в одном доме с
Шелагиным утверждали обратное: в семье тишь и благодать, а если жена и
приходит домой поздно, так это потому, что учится. И вообще только дура
может обижаться на свою судьбу, имея такого мужа: не пьет, получает много,
на других не смотрит.
В институте же, на заводе происходили события, которые в другое время
возбудили бы живейший интерес Шелагина.
Два года назад семнадцатая лаборатория получила тему и все два года
кропотливо разрабатывала ее. Инженеров семнадцатой прозвали в институте
"кротами". Занимали они полуподвальное помещение, имели отдельный выход во
двор. Однажды, когда инженеры вышли из прорыва и решение темы близилось к
концу, Труфанов заглянул в лабораторию, посмотрел расчеты, схемы, дал с
благодарностью принятые советы и поспешил удалиться. Оставшись наедине с
собой в полутемном коридоре, Анатолий Васильевич провел рукою по взмокшему
лбу. Случилось дикое, непредвиденное: семнадцатая лаборатория второй год
сидела над темой, которую давно уже разработала двадцать восьмая. Труфанов и
