лице не выделялись брови и ресницы, взгляд приковывала решительная складка у
переносья, сообщавшая Фомину выстраданную суровость. Бабья припухлость скул
и надскулий пропала, лицо при широкоплечем пиджаке сузилось, вздернутый нос
придал облику высокомерность.
-- Мужчина такого ранга не сдохнет под забором, не заснет в подворотне.
Интеллигентные люди подберут тебя и посадят в такси, -- заключил свою речь
Петров.
Обмывали костюмы в "Софии". Дундаш часто поднимался, уходил в туалет,
позволял швейцару обмахивать себя щеточкой и смотрел в зеркало. Совал деньги
и великодушно удалялся, к столику шел зигзагами, жадно шарил глазами по
публике. На работе утром не просил опохмелиться, надел старый костюм.
Петров присвистнул.
-- А я-то хотел в театр повести тебя...
-- Надо будет -- схожу. Не к спеху.
Петров не выспался, позевывал. Три дня назад он встретил Сарычеву,
столкнулся с нею в метро, и толпа сразу же разбросала их по сторонам, и
сколько потом ни бегал Петров по вестибюлю "Белорусской", сколько ни ездил
по эскалаторам, нигде не мог найти ее. Может, и кстати эта встреча, давно
пора уже подвести итоги, всмотреться в себя.
Что-то мешало думать, какое-то постороннее влияние... Петров, закрытый
осциллографом, не видел никого в регулировке, а ведь кто-то пришел, он
ощущал присутствие чужого человека.
-- Прислали вот, а что делать, не знаю, -- произнес кто-то уныло и
робко.
Девичий голос чист, больше приспособлен к восторженным возгласам,
робость и уныние -- это от смущения. Так и есть, Дундаш посоветовал узнать у
Петрова, что делать.
-- А где он? -- Неприкрытое любопытство в звенящем вопросе, девушке уже
наговорили о нем.
-- Я Петров. -- Он поднялся.
Девушка смотрела приветливо (видно, только недавно побывала в
парикмахерской, обрезали ей косу) -- несмышленыш с новеньким паяльником в
руке. Шейка тоненькая, глаза детские, еще не ждут обиды, а на душе,
наверное, как на лице, -- ни морщинки, ни заботы. Халатик накрахмаленный,
отутюженный, на карманчике вышиты буквы "К" и "Е".
-- Как зовут?
-- Котомина Лена.
-- Отнеси паяльник. Он тебе не понадобится. Есть у меня работенка для
тебя. Сам позову.
Она благодарно улыбнулась, ушла.
Петрову уже не сиделось. Посвистывая, ходил он по регулировке, косился
на Стрельникова. Сел за спиной Сорина.
-- Можешь меня поздравить, Валентин... -- Губы его закорчились. --
Можешь поздравить. Через мою жизнь прошла девушка, распространяя запах
детской присыпки. Заветный вензель "К" да "Е", перефразируя Лермонтова.
-- Пушкин. "Евгений Онегин".
-- Да? -- изумился Петров. Он был ошарашен. -- Неужели Пушкин?..
Проклятое воспитание! Надо учесть...
-- Насколько я понимаю, -- сказал Стрельников, -- вы, Петров, хотите
заставить девочку вымыть полы или почистить ваши брюки.
-- Угадал.
-- Я запрещаю.
Она пришла сама после обеда.
-- Чернов сказал мне...
-- Иди в цех.
-- Почему?
-- Здесь будут ругаться.
-- Я привыкла, я уже шесть дней работаю, я уже научилась паять...
-- Плохо. Плохо, что привыкла.
-- Так что мне делать?
-- У меня все сделано. Спроси у других бригадиров. Она упорно не
уходила, хотела работать. Чутьем поняла, что развязный и некрасивый
мальчишка Крамарев существо робкое и ласковое. Подошла к нему.
-- Что с тобой, дитя мое? -- спросил Юра. Так, по его мнению,
отреагировал бы Сорин.
-- Вот не знаю, что делать...
-- Садись рядом, расскажи, какую тему писала на экзаменах.
-- Образы крестьян в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".
-- "Полковнику милиции, -- сказали братья Губины, Иван да Митродор..."
Лена рассмеялась, посмотрела в сторону закрытого Петрова.
-- А дальше?
Он не ответил. Девчонка с вензелем -- голос ее, лицо -- настраивала на
воспоминания: откуда-то издалека уже доносились звуки, низкий голос матери
(да, да, у матери был низкий голос!).
Пришел Чернов.
-- Саша, пойми, я не могу ее никуда пока пристроить, она плохо, но
умеет паять. Место здесь есть, пусть переделывает планки...
-- Не нужна она здесь, Ефим. Вредно ей здесь. Один Дундаш своим нытьем
погрузит в тоску. Сам знаешь, о чем у нас говорят...
-- Она же взрослый человек, Саша...
-- Сам вижу. Но у меня дурной язык, я не хочу, чтоб она слышала мои
космические откровения... Понял?
Заскрипел протезом, вставая, Стрельников, он внес ясность:
-- Она ему просто нравится, Чернов... Злится, потому что не может
разобраться в блокинге... Котоминой здесь, конечно, не место...
Сорин вдруг разволновался:
-- Боря, помоги, какая-то муть в дискриминаторе. Или я идиот, или
разработчики, или ты. Выбирай из трех.
Стрельников подсел к Сорину.
-- Идиотов не принимает на работу Баянников, требует медицинскую
справочку... Ну-с, что у тебя, покажи...
Регулировка набита смонтированными радиометрами, но -- начало месяца,
никто по привычке не торопится. Да и не работалось Петрову.
-- Че-ло-век, -- сказал вдруг Петров.
-- Вы о чем это? -- сразу же отозвался Стрельников. Он был уверен, что
Петров разговорится.
-- Да так. Подумал о том, что хорошо жить просто человеком.
Зарабатывать на кусок хлеба несложным трудом... ну, как в деревне, поближе к
земле. Дундаш, подадимся в деревню?
После долгого молчания Дундаш ответил, что в деревню ему не хочется. И
вообще идеал Петрова ему не годится. Он уже был простым человеком и
поковырялся в земле достаточно. Пора быть чем-то выше.
-- Пролезай в министры, -- нацелил его Петров. -- Секретарши,
персональная машина, денег навалом, поездки за. границу, портреты, уважение.
Заболел -- бюллетеня не надо, поверят на слово.
-- А как стать министром?
-- Запросто. Идти классическим путем тебе нельзя, потому что о честном
служении обществу ты не помышляешь. Существуют, к несчастью, некоторые
апробированные мировой практикой способы. Первое: ты должен организоваться в
общественном смысле.
-- Понял. -- Дундаш внимательно слушал. Загнул для памяти мизинец. --
Понял.
Его понятливость удивила Петрова.
-- Второе, -- не сразу сказал он. -- Выступи с какой-нибудь нехитрой
инициативой, прославься, стань заметным.
Дундаш загнул второй палец.
-- Продолжаю. Учись, бешено учись. Это третье. Четвертое: принюхивайся
к запахам. Человек еще не погорел, дыма еще нет, но ты должен уловить запах
тления и ударить по человеку за день до того, как по нему ударят
официально... Пятое...
Девятый палец не хотел загибаться. Девятым пунктом было:
-- И когда ты доберешься, не дай бог, до верхушки, тут и обнаружится
твоя интеллектуальная и моральная нищета. Через месяц, через год, через
десятилетие, но все равно ты полетишь, тебя выметут -- в неизвестность.
Бесславная гибель личности, которой, впрочем, и не было. Но ты, Дундаш, не
доберешься и до такого конца -- тебя остановят раньше.
Дундаш задумался. Медленно отгибал пальцы, дошел до скрюченного
мизинца, смотрел на него как на чудо.
-- Скажите, Петров, -- спросил вдруг Стрельников, -- почему бы вам
самому не воспользоваться рецептом?
-- Рецептом? -- переспросил Петров. Ответил: -- Я не честолюбив. Я не
хочу быть калифом на час, хотя истории известны случаи, когда дундаши
царствовали десятилетиями. Самая твердая должность -- это быть человеком.
Никто тебя не сгонит с нее. Лопаются авторитеты, развеиваются иллюзии --
тебя это не касается. Потому что ты был человеком и остался человеком, ты
черное называешь черным, белое -- белым.
-- В таком случае, Петров, -- сказал Боря Стрельников, -- задаю вам
провокационный вопрос: откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему
он точно знает, что черное -- это черное?
-- Потому что он -- человек.
-- Путано и глупо. О большинстве событий простой человек вынужден
судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть человеком -- это прежде
всего служить справедливому обществу. Впрочем, я тоже с небольшими
поправками за теорию о величии простого человека. Но ведь вы глумитесь над
ним.
-- Я? Глумлюсь?
-- Да, вы. Простой человек никогда не вопит о своем величии, за него
это делают молодые поэты. Простой человек скромен и ненавязчив. Простой
человек не будет, поднажравшись, кричать о своем величии, о своей власти над
временем. И уж тем более -- над женщинами.
В регулировке замолкли, ждали, что скажет Петров. Он обдумал ответ,
вдоволь насвистевшись.
-- Ты прав, Боря. -- Он поднялся. -- Произношу с полной
ответственностью: пить буду только за проходной.
После аванса он появился на работе абсолютно трезвым, в новеньком
костюме, при галстуке и белой рубашке. Никто еще не видел его таким -- все
привыкли к выгоревшим ковбойкам и постоянной небритости. Удивляло и
дружелюбие. Петров приветствовал старых врагов своих, поболтал с Риткой
Станкевич. За ним повалили в регулировку монтажники -- и те, с которыми он
пил обычно, и те, кого он обкладывал матом.
Технолог Витенька решил, что настал его час. Ломающимся голосом
доложил:
-- Регулировщик Петров пришел на работу пьяным, прощу принять меры.
-- Надо посмотреть, -- удивился Игумнов.
Он постоял в регулировке, пригляделся к блещущему остроумием бригадиру
и сам не поверил дичайшему факту: сегодня, двадцать второго сентября тысяча
девятьсот пятьдесят седьмого года, впервые за шестнадцать месяцев Петров
пришел на работу трезвым.
Монтажники разбежались, Игумнов ушел. Тогда-то и вылез из своего угла
Дундаш. Он сильно выпил накануне, еле доплелся до цеха, в таком состоянии он
не любил мозолить глаза начальству, старался не отсвечивать.
-- Собрал тут всех! -- напустился он на Петрова. -- Так и погореть
недолго. Тебе хорошо, ты трезвый, а нам-то!
-- Трезвый, ребята, трезвый... Кончилась глобальная скорбь, опрощаюсь,
надоело полиглотничать...
Сорин тоже страдал после вчерашних возлияний.
-- Сашка, предупреждаем... Чтоб мы тебя трезвым не видели. Все погорим
из-за тебя.
Петров долго смеялся.
39
И до конца года, прихватив еще два месяца следующего, цех тянул на себе
"Кипарисы". Как обычно, завком разрешил сверхурочные работы, и регулировщики
уже не бездельничали в первые недели.
Ни для кого не было тайной, что "Кипарис" не удался. В октябре пришли
первые рекламации, затем их повалило столько, что Кухтин создал бюро внешних
рекламаций, а Баянников нанял техников. Стрельников изменил все же схему, с
конца декабря через заводские ворота начали вывозить вполне работоспособные
"Кипарисы". Техники разъехались по стране с новой схемой, переделывали
радиометры.
Степан Сергеич, намаявшись за день, садился за стол свой в комплектовке
и замирал... Брак выпускают, явный брак -- и никого не арестовывают! Никого
не судят! Мало того, премии дают, и сам он премию получил! За что? Кого
хватать за преступную руку? Чернова? Саблина? Игумнова?
Вопрос этот измучил Степана Сергеича. В каждом человеке, причастном к
"Кипарису", видел он преступника, но при здравом рассуждении всегда
выяснялось, что преступник-то ничего самостоятельно не делал, а исполнял
чью-либо волю. Сильнее чем кого-либо подозревал он Саблина, а Саблин взял да
и сам пришел, устроил сцену в проходной, требовал, чтобы пропустили его к
Труфанову, кричал, что не позволит своим именем прикрывать институтскую
бездарь. Пропуска ему, конечно, не дали. В проходную набежали сочувствующие
и друзья Саблина, успокаивали его, уговаривали, а Саблин шляпою утирал
