ране, решив задвинуть эту историю в самый дальний угол своей памяти, как
задвигают разочаровавшую книгу на самую верхнюю пыльную полку в библиотеке, меж
таких же неинтересных книг.
"Охота все успокоит и всех примирит", - думал Михаил Саввич.
Решено было идти в первый четверг на Масленицу
Утро выдалось солнечным и морозным. Борис, проснувшись по обыкновению поздно, с
удовольствием различил узкий клин ярко-голубого неба в просвете глухих штор и
сладко потянулся всем своим молодым телом. Быстро собравшись, он сбежал с
крыльца и по идеально ровно расчищенной от снега дорожке поспешил на скотный
двор.
Старый князь был уже там; облаченный в короткий полушубок, с ножом на поясе, в
пушистой волчьей шапке, он ничем не отличался от двух его верных охотников -
камердинера Степана и поспеловского мужика Ваньки Сиволая. Оба были страстными
медвежатниками и бессменными товарищами князя по охоте, взявшие с ним шестьдесят
два медведя. Степан - коренастый, с узким волчьим лицом и въедливыми глазами,
первым заметил молодого князя, и, сняв лисий треух, привычно поклонился. Ванька
- высокий широкоплечий богатырь с глуповато-благодушным выражением на круглом,
как тыква, лице, неловко сгреб с головы трепаный малахай и тяжело согнулся в
пояс. Стоявшие поодаль шестеро мужиков с рогатинами нехотя сняли шапки и тоже
поклонились.
- А, это ты, - повернулся к Борису старый князь, бросая на снег рваный подуздок
и подставляя сыну щеку - Здравствуй.
Борис поцеловал отца.
- С такой аммуницией они у тебя к чертям разбегутся, разбойник! - сурово, но без
злобы заговорил старик, забывая про сына.
Горбатый скотник Гаврила виновато стоял перед ним, теребя нагайку.
- Чего уставился, разбойник! Выводи! - крикнул Арзамасов.
Гаврила заскрипел мерзлыми воротами, скрылся в хлеву и тотчас вывел на цепях
трех давил - Шкворня, Сигея и Ноздрю. Завидя охотников, давилы завопили на все
лады и рванулись к господам.
Гаврила ловко поддернул их и подвел к старому князю.
Давилы подползли к нему на четвереньках и стали лизать его высокие, блестящие от
сала сапоги.
- Не кормил! - утвердительно спросил старик, улыбаясь давилам.
- Как же, барин? - обиделся Гаврила. - На что же их кормить-то перед травлей?
- Ну, что скажешь? - старый князь с усмешкой посмотрел на сына. - Хороши мои
давилы?
- Хороши, - ответил Борис, беря за изодранное ухо Сигея и поворачивая к себе его
смоляную лохматую голову - А где же Свищ?
- Свища я весною Семену Васильевичу продал, - старый князь вытянул из тулупа
свою неизменную серебряную фляжку с кориандровой настойкой. - Он, mon cher,
сперва меняться предлагал на его Броню, да на что мне9 Продал за тысячу. Тройки
нам всегда довольно было. Свищ только под ногами путался. Верно, Степан?
- Точно так, ваше сиятельство! - серьезно согласился Степан, отпихивая
прыгающего на него Шкворня. - Тройкой давить ухватистей.
- Свищ один мог шатуна задавить, - сказал сам себе Борис, сразу вспомнив
рыжеволосого, конопатого Свища, любителя говяжьих костей и тоскливых повечерних
песен без слов.
Ноздря, узнав Бориса, прыгнул, гремя искусанной цепью, ему на грудь, вцепился в
плечи узловатыми черными пальцами и, радостно визжа, потянулся своей щекастой
задубевшей мордой к румяному лицу князя.
- Капо! - пробормотал Борис, пнув Ноздрю в живот коленом, и давило радостно
отпрянул, бормоча свое обычное "ети-петь, ети-петь".
Ноздря был матерым сорокалетним давилой, сокрушившим ребра не одному десятку
медведей и прозванному так за свою отроческую привычку жадно вылизывать по утрам
господам и прислуге ноздри. От других давил он отличался неимоверно широкой
грудью, волосатыми, длинными мускулистыми руками, беспокойные пальцы которых
непрерывно теребили растянутые соски на его груди.
Ноздрю непременно на всех охотах ставили на прием - то есть первым на пути
рвущегося из берлоги зверя.
- Гаврила, седлай! - приказал старый князь, убирая фляжку и стремительно пряча
свои маленькие руки и рукавицы.
Вокруг все зашевелилось.
"Вот оно, началось!" - весело подумал Борис, подпоясываясь поданным Степаном
парчевым кушаком и затыкая за него кривой ятаган.
Вскоре вся охота выехала со скотного по направлению к Старому бору. Соня Соня
Соня убери молоток из из из шкапа.
XIII
До берлоги оставалось полверсты и князь Михаил Саввич приказал всем спешиться и
привязать лошадей, чтобы не поднять зверя раньше времени.
Горбатый Гаврила, ехавший позади охоты на своей каурой Нечаве, проворно спрыгнул
в снег и полез принимать гнедого Карбона старого князя и спокойную;
муруго-пегую, равнодушную ко всему Сиси, на которой ехал Борис. Шестеро мужиков
с рогатинами слезли со своих неказистых лошадок и побрели по глубокому снегу
вслед за Ванькой, протаптывая тропу господам. За ними двинулся торопило Фомка со
сворой давил.
- Его (медведя) Ванька еще до Рождества отследил, - говорил князь сыну, следуя
за Фомкой. - Он до пороши не залег, а и в шатуны тоже не сподобился, Старик, сам
пять, вот и привередлив.
Борис с улыбкой отметил про себя прежнюю черту отца - во время охоты говорить
по-мужицки.
- Старик, ваше сиятельство, то правда! - заговорил было бредущий следом с тремя
рогатинами Степан, но князь поднял руку, приказывая умолкнуть.
Вдруг давило Сигей, месящий снег на своре, прыгнул вверх, стал на ноги, втянул
ноздрями свежий морозный воздух и издал тонкий продолжительный свист.
Старый князь остановился, и сразу остановилась вся охота.
- Видать, по мелочи, ваше сиятельство! - определил Степан.
- Пускай сработает! - разрешил князь.
Фомка отстегнул повод и показал Сигею палец. Сигей опустился на четвереньки,
пригнул книзу крутолобую башку и вдруг сделал четыре стремительных прыжка в
сторону от тропы. Из-под снега с шумом стали подниматься дремлющие в нем
тетерева. Сигей метнулся к ним и схватил черно-синего, лирохвостого черныша.
Мелькнули белые подкрылья тетерева, раздался хруст его костей.
- Апорт! - скомандовал князь.
Сигей подбежал, протянул птицу. Михаил Саввич взял еще подрагивающего черныша за
ноги, встряхнул. Черное перо лучилось и играло на морозном солнце, надбровья
алели, нежнейший белый пух виднелся в подкрыльях. Было странно видеть эту
красивую теплую птицу зимой, на фоне застывшего под снегом леса.
- Кинь потрох, заслужил! - приказал князь Степану, отдавая ему птицу.
Степан концом своего огромного ножа вмиг вспорол чернышу брюхо, выдрал
розово-перламутровые кишки и метнул Сигею. Давило поймал их налету и, к зависти
Ноздри и Шкворня, проглотил в мгновенье ока.
- Ну, теперь - всем тихо! - скомандовал старый князь, и Борис почувствовал
нарастающие удары своего сердца,
"Хоть бы мой Шкворень задавил!" - взмолился он и потрепал плосконосого, рыжего
Шкворня по жестким, как солома, волосам.
Шкворень улыбнулся во весь свой щербатый рот и проговорил хриплым басом:
- Отрепь, отрепь, полостель.
Подошли к берлоге.
Медведь залег в низине, поросшей кустами и молодым ельником.
Старый князь и Ванька расставили мужиков-обложиников, Степан подал господам две
рогатины со стальными наконечниками. Трое мужиков раздали давилам давилки, или
по-охотничьи - дубовые рукавицы, - шесть дубовых комельев с выдолбленными внутри
ухватками. Давиды надели их на руки.
Старый князь с Ноздрей встал прямо перед берлогой, Степан с Сигеем по левую руку
от него, Борис со Шкворнем по правую,
Мужики в долгополых сермяжных тулупах, как ратники на поле брани, выстроились
вперемешку с елками по ту сторону берлоги и выставили вперед рогатины.
- Держи! - подмигнул старый князь Борису и кивнул Степану. - С Богом!
Степан достал из пазухи пороховую бомбу, закатанную в тесто, чиркнул кресалом,
запалил и кинул почти точно в отдушник берлоги.
Все замерли.
"Господи, помоги мне!" - успел подумать Борис, отстегивая повод Шкворня.
Бомба рванула не сильно, подняв кверху хлопья снега. Сизое облако дыма повисло
над берлогой, и несравнимый ни с чем запах пороховой гари ударил всем в ноздри.
Борису вмиг показалось, что медвежья морда, раздвигая дым, движется на него, но
берлога не пошевелилась.
"Неужели ошибся Сиволай?" - подумал Борис, как вдруг, потемневший от пороха снег
вздыбился кверху и огромный худой медведь легко выскочил из берлоги на
обложников.
- Держи! - высоким женским голосом крикнул им старый князь.
Раздался треск ломающихся рогатин, медведь кинулся вправо, взбив тучу сверкающей
на солнце снежной пыли, на него прыгнул спущенный Степаном Сигей, но
промахнулся; зверь сжался в бурый комок, стремительным прыжком перемахнул
копошащегося в снегу Сигея и рванулся между старым князем и Борисом, Не помня
себя, Борис отпустил ошейник рвущегося вперед Шкворня и закричал, оглушая самого
себя:
- Дави!!
Шкворень прыгнул и с размаха обрушил на голову медведя сразу обе дубовые
рукавицы. Медведь встряхнулся, встал на задние лапы и пошел на него. Шкворень
размахнулся и нанес медведю страшный удар в грудь, способный перебить хребет
быку. Медведь хрюкнул и двинул нападавшего лапой. Шкворень отлетел прочь. Но
слева на зверя уже летел Ноздря, - мелькнула давилка, раздался звон промерзлого
дерева и оглушенный, но не сбитый медведь завертелся на месте, рыча и
отмахиваясь лапами. Очухавшийся Шкворень поднялся и со зверским лицом кинулся на
зверя.
Раздался протяжный вопль Сигея: "порууут!" и его давилки врезались медведю в
спину. Давилы взяли медведя в треугол и принялись месить без разбору. Зверь сел,
наконец, на гачи и яростно отмахивался, прижав короткие уши и скаля не
по-медвежьи длинную, словно внезапно вытянувшуюся морду.
- Сидит! - все тем же бабьим фальцетом выкрикнул старый князь, рванувшись с
рогатиной вперед, но увы, зацепившись под снегом за валежник.
Степан и Ванька поспешили к медведю, но, как показалось Борису, ноги их, как в
известном каждому человеку кошмарном сне, стали гнуться, словно лыко, и вязнуть
в снегу. Волосы зашевелились под смушковой шапкою Бориса, необъяснимый ужас
происходящего подтолкнул его и, с рогатиной наперевес, он кинулся к месту
схватки. Давилы, визжа, причитая и крича, окучивали вертящегося на гачах
медведя, голые спины их мелькали перед Борисом. С трудом найдя просвет между
этими спинами, он зарычал как зверь и вонзил острогу в мохнатое вертящееся тело,
Медведь заревел, дернулся; сжимавшие древко руки Бориса сразу ощутили
нечеловеческую силу зверя, - дубовая рогатина выгнулась дугой, затрещала и
сломалась как спичка. Медведь взмахнул когтистыми лапами, отшвырнул Шкворня и
Ноздрю и поворотил к Борису умную и страшную морду со слезящимися стариковскими
глазками и черным свиным пятаком носа. Морда эта стала стремительно вытягиваться
и расти, раздвигая все вокруг - и облитый солнцем заснеженный лес, и высокое
синее небо, и звенящий чистый морозный воздух, и копошащихся давил с их
деревяшками и голосами, - от морды пошел густой запах прелой земли, мокрые
вислые губы разошлись, обнажая нежно-розовые десна с белесой сыпью и мощные
кривые пожелтелые зубы, янтарем засверкавшие на солнце. Рука Бориса потянулась к
ятагану и только успела сжать маленькую, как бы игрушечную и ненастоящую
костяную рукоятку совсем бесполезного оружия, но Ванька Сиволай уже был позади
зверя: широкое каленое лезвие его рогатины вошло в горбатую спину медведя и
Борис услышал, как под слоем сала треснули позвонки.
Медведь отчаянно зарычал и рванулся, но по этому реву и отчаянному движению
стало ясно, что ему конец. Давилы с новой силой набросились на него. Борис
вытянул ятаган из ножен и стоял с ним, не зная, как подступиться к зверю.
- Пади! - раздался крик старого князя и, по-стариковски тяжело дыша, Михаил
Саввич воткнул свою рогатину в медвежью шею, едва не задев вихрастой головы
Шкворня. Этот удар оказался завершающим - медведь рухнул и уже не поднимался.
Подоспел Степан, запоздало размахнулся, но его узкая, как половецкое копье,
