рогатина вошла уже в смертельно вздрагивающее тело - медведь испустил дух.
Валко подбежали сермяжные обложники, Фомка и Степан оттащили разъяренных давил.
Старый князь вытянул свою рогатину из туши, кинул в снег, подошел к сыну, обнял
и поцеловал, щекоча редкими заледеневшими усами:
- Ай-да молодец, mon cher ami! Коли б не ты - ушел бы, разбойник! Tres bien!
Perforatio pectoris, благодетели сиволапые! Подарю тебе голову! Голову на стену!
Шкворушко! Шкворушко, герой наш ратоборец!
Фомка отпустил ошейник визжащего Шкворня, давило прыгнул к старику и восторженно
завертелся у его ног своим голым, порозовевшим на морозе телом. Из разорванного
плеча его обильно текла кровь.
- Удержал, удержал, родимый! Ишь, порвал как тебя, побродяга! Степан! Прижми
его!
Степан наступил валенком Шкворню на спину, придавив его к снегу. Старый князь
достал свою фляжку, склонился над Шкворнем и вылил всю кориандровую настойку на
разорванное плечо.
Давило завизжал. Михаил Саввич вытянул из рукава полушубка свой кружевной
батистовый платок и умело перетянул раненое плечо давилы. Тонкий батист тотчас
намок кровью. Князь оглянулся, подозвал мужика:
- Скидавай тулуп!
Мужик разделся, оставшись в косоворотке и козлиной душегрейке.
- А ну - рви подол да вяжи ему плечо! - приказал старик. - Чай, не chair a
canon... Бориска! - он завертел головой и обнял сына. - Как мы, а? Ухватили,
благодетели запечные! Ну, пошли глянем!
Охотники обступили поверженного зверя.
Медведь лежал навзничь, уставившись открытыми глазками в небо и раскинув свои
совсем еще недавно могучие лапы с черными полированными когтями, словно
собираясь с силой, чтобы встать и сгрести в охапку весь этот чистый, морозный и
яркий мир, не понятно для чего потревоживший его сон, навалившийся на него и
лишивший его жизни.
"Погодите немного, вот я сейчас", - словно говорил вид этого лежащего на снегу
медведя.
Из узкой клиновидной груди его торчал обломок рогатины Бориса; густая, вишневого
тона кровь сочилась из-под лезвия, поблескивая на солнце и пропадая в медвежьей
шерсти.
Соня, убери молоток из шкапа.
XIV
После охоты отец и сын Арзамасовы с аппетитом отобедали, распив бутылку бордо.
Молодой князь пошел спать, старый - обдирать со Степаном медведя, класть мазь на
рану Шкворню, вместо слегшего в горячке управляющего толковать с пильщиками льда
для ледника, указать бабам куда пересыпать прошлогодний ячмень, точить со
столяром фигурку шахматного ферзя, взамен обглоданной борзым кобелем Разгоном, -
и так до самого вечера.
Вечером же была устроена баня.
Старый князь выпарился как всегда первым и в одиночку Борис пошел после него.
Баня в имении Арзамасовых была особенная, если не сказать больше. Двадцать пять
лет назад покойная супруга Михаила Саввича Мария Федоровна, проведшая с мужем
шесть лет в Париже, где он служил по дипломатическому ведомству, сразу по
приезде в Поспелове приказала выстроить возле пруда турецкую баню. Ее строили по
проекту грека-архитектора силами поспеловских мужиков почти полтора года,
наконец построили, и Мария Федоровна выписала из Парижа турка-банщика, которому
Аллахом было уготовано провести в русском Поспелове остаток своей банной жизни,
пропарить и промять сотни раз тела четы Арзамасовых и их заезжих гостей, чтобы
потом нелепо погибнуть - не от русского мороза, не от шальной пули на охоте и не
от пьяного кучера, а просто утонуть в заросшем приусадебном пруду.
Мария Федоровна не сильно пережила банщика. После ее кончины быстро выяснилось,
что сам Михаил Саввич вовсе не большой любитель турецких бань.
Печь приказано было сломать и переложить на русский манер. От былой экзотики
остались лишь мозаика да купальня, которой князь никогда не пользовался.
Борис отправился в баню в сопровождении лакея Ваньки.
Было морозно и темно, несмотря на полную луну в дымчатом нимбе. На деревне
визжала собака и стояла та глухая, непроницаемая тишина, какая опускается на
русскую землю только зимой.
В предбаннике Ванька раздел молодого князя и проводил в парную, где на мозаичном
турецком полу орудовал банщик Семен - кривоногий чернобородый мужик с лицом,
изуродованным ударом лошадиного копыта, отчего лицо его всегда имело
грозно-плаксивое выражение, Он был голый по пояс, в исподних портах, мокрых от
пара и пота.
- Здравия желаем, вашество, - поклонился Семен, держа в узловатых руках пушистое
лыковое мочало.
- Здравствуй, Семен, - проговорил Борис, усаживаясь на самый низкий из четырех
полков и с удовольствием вдыхая густой и крепкий пар.
- Какого парку изволите - мятного, аль квасного?
- Давай квасного.
Семен зачерпнул ковш кваса и стал плескать на раскаленную каменку. Булыжники
загудели, и Борис сразу почувствовал запах свежевыпеченного ржаного хлеба.
- Как изволите выпариться, вашество, по-простому, аль со стоном? - спросил из
облака пара Семен.
- Давай уж со стоном.
Семен сунул в свой перекошенный рот два мокрых пальца и свистнул. Дверь кладовой
отворилась, и в парную вошла Акуля - невысокая шестнадцатилетняя девка в паневе,
с красивым правильным лицом, большими карими глазами и густыми распущенными
каштановыми волосами. Она поклонилась князю и неподвижно встала, глядя на него
исподлобья совсем по-детски.
- Раздевайси! - скомандовал Семен.
Девка сняла паневу с исподницей, свернула валиком и положила на подоконник.
Несмотря на малый рост, она была прекрасно сложена и имела большую развитую
грудь с розовыми пятнами вокруг коричневых, уже сосанных не одним ребенком
сосков.
Князь влез на самую верхнюю проступню полка и лег на нагретое сухое дерево.
Акуля взошла по проступням и ничком легла на спину князя, так что ее живот
прижался к его пояснице, а грудь - к голове и шее. Голова Акули оказалась рядом
с головой князя и ее густые, свежевымытые волосы накрыли лицо Бориса. Своими
маленькими, но крепкими ногами и руками она оплела его тело и еще теснее
прижалась к нему. Ее белая кожа оттеняла смуглую, мускулистую фигуру князя,
маленький круглый зад лежал рядом с плоским задом князя.
Семен вытянул из деревянного корыта с водой березовый веник и толстый ивовый
прут, встряхнул веником над каменкой и новое облако пара окутало лежащих.
- Виноватая, ох, виноватая! - захныкала Акуля и, придавленный ее нетяжелым
телом, князь улыбнулся, вспомнив старый добрый обычай дома Арзамасовых.
Семен взял прут в левую руку, веник в правую и принялся проворно и сильно бить
прутом по заду Акули, а веником - по заду князя.
- Виноватая, ох и винова-а-а-тая! - сильней и протяжней запричитала Акуля,
вздрагивая всем телом.
Ее ноги терлись о бедра князя, руки тискали его плечи, прохладная грудь давила
ему на шею. Ее волосы заслонили глаза князю, и в узких просветах этих густых,
рассыпчатых волос мелькали блестящие мускулистые руки Семена. Если дышащий паром
веник опускался на зад Бориса с глухим шорохом, то моченый прут сек плоть
девушки со свистом.
Борис оцепенел от неизъяснимого блаженства, целиком отдавшись своим ощущениям.
Ему было невероятно приятно лежать в клубах пара, придавленным к горячему полку
молодым, полным сил и жажды жизни телом девушки, которую он видел впервые и,
вероятно, никогда больше не увидит, и чувствовать и слышать, как содрогается и
стонет на нем ее беззащитное тело, как дергается она от каждого удара
урода-банщика, а затем и самому принимать удар, но другой - нежный, опьяняющий,
пробирающий бархатным жаром до костей.
Князь закрыл глаза.
Три совершенно разных звука возникали попеременно в пространстве парной,
переплетаясь, сливаясь в сложный аккорд совсем нечеловеческой, неземной музыки,
разделялись снова и снова соединялись воедино: хлесткий удар прута, стон, шорох
веника, снова прут, веник и стон, вскрик протяжный, прут и веник.
"Боже, Боже мой, как же это все хорошо, - думал Борис в полузабытьи. - Здесь, в
этой нелепой бане, в пару, отъединившись и запершись от всего мира, от зимы и
заледенелых деревьев, от глухой деревни и заметенных дорог, от крепко спящих
мужиков, от собак, от снежной долины, от далеких людей в далеких городах, от
родных и незнакомых, от звенящего морозного воздуха и этой круглой мутной луны,
висящей над всем миром, - как чудесно нам, трем теплым и голым людям делать то,
что так необъяснимо опьяняет и потрясает нас".
Семен стал бить сильнее, и Акуля уже не вздрагивала, а непрерывно тряслась,
ерзая от боли на пояснице Бориса, крики ее переходили в протяжный стон:
- Винова-а-а-а-атая! Мамушка, ох и винова-а-а-а-атая! Ее детские пальцы намертво
вцепились в плечи Бориса, голова билась о полок.
- Винова-а-а-а-атая! Винова-а-а-а-атая! - кричала она все громче и громче и,
вдруг смолкнув, забилась на спине Бориса, как в припадке падучей.
Семен вмиг отшвырнул прут и веник, схватил шайку, полную ледяной воды с
плавающим в ней снегом, и окатил этой водой лежащих. Девушка сразу оцепенела,
словно заснула. Ледяная вода шумно потекла вниз по проступням.
"Наверно можно и умереть от этого", - подумал Борис и открыл глаза.
Кусок снега лежал на полке возле его лица. Он дотянулся до него губами и взял в
рот. Ему сразу заломило зубы.
Акуля лежала, не дыша, как мертвая.
Вода стекала и капала на мозаику. Пунцовый Семен сел на пол и тяжело дышал От
пара и работы лицо его стало страшным.
Вдруг девушка вздрогнула, приходя в себя. Пальцы и ноги ее разжались и из груди
вырвался стон слабости. Она заворочалась, силясь приподняться, но снова замерла,
и князь почувствовал, как струя ее горячей мочи ударила ему в поясницу. Моча
протекла по его телу, смешалась с ледяной водой и закапала вниз.
Акуля с трудом приподнялась и сползла с полка. Зад ее светился сплошным розовым
пятном с косыми багровеющими следами кровоподтеков. Хромая и морщась от боли,
Акуля взяла свой валик с подоконника и скрылась в кладовой.
- Ну как, вашество, исправно выпарил, аль нет? - спросил Семен, готовя шайку для
омовения.
- Хорошо, - ответил Борис, с трудом сползая с полка и чувствуя, что начинает
терять сознание.
Семен кинулся ему помогать.
Радужные круги поплыли в глазах князя, он шагнул в предбанник, как пробующий
ходить младенец и, потеряв силы, опустился на спасительный холодный пол.
- Никак головушка закружилась? - захлопотал вокруг него Семен, приподнимая его,
усаживая на скамью и накрывая простыней. - За снегом сбегать, вашество?
- Не надо, - прошептал князь, приходя в себя. В предбаннике было холодно,
несмотря на то, что он отапливался общей печью. Три оплывшие свечи в шандале
скупо освещали грубые каменные стены, по-турецки обмазанные белой, сильно
истрескавшейся глиной. Здесь пахло сухими вениками и нежилым каменным домом.
- Вашество, позвольте снежку принесть, - бормотал Семен. - К головушке
приложить, чтоб кровя враз отошли.
- Не надо, ступай, - князь потянулся к жбану с квасом и вдруг поморщился от
резкой боли в левом боку.
"Рана!" - подумал он и глянул вниз, себе под левую руку. На прилипшей к телу
простыне проступило маленькое алое пятно.
- Sacre nom... - пробормотал, морщась, князь.
- Чевоито? - повернулся Семен, уже было шагнувший через порог в адский белый
воздух парной.
Борис раскрыл простыню.
Рана, полученная им на дуэли с Несвицким и вот уже месяц как затянувшаяся
розовым рубцом, неожиданно напомнила о себе: в рубце появилась тонкая трещина и
сочилась сукровицей.
- Царица небесная! - с неподдельным притворным крестьянским испугом, будто это
он и только он нанес князю рану, воскликнул Семен.
- Никак на охоте, вашество?
- Нет, брат, это не на охоте, - Борис дотянулся до жбана, зачерпнул ковшом квасу
и с удовольствием осушил ковш до дна.
- А как же теперя-то? - тоскливо почесал Семен свой плоский живот. - Нешто за
корпией сходить?
Борис смотрел на сочащийся шрам, не думая ни о чем; его телом овладел тот ни с
чем не сравнимый, легкий и бессловесный покой, приходящий только после русской
