Из них исходила какая-то испепеляющая горячая энергия, от которой, нет,
не делалось жутко, наоборот, -- Марину охватило чувство понимания, теплоты и
участия, она вдруг прониклась симпатией к этому угловатому человеку,
стремящемуся во что бы то ни стало поделиться собой, переубедить ее.
Она улыбнулась:
-- Я понимаю... но...
-- Что -- но?
-- Но... а может ты ошибаешься?
Он отрицательно покачал головой:
-- Я сейчас не от себя говорю. Я могу ошибаться, конечно. А народ
ошибаться не может. Триста миллионов ошибаться не могут. А я с тобой от
имени народа говорю.
-- Но ведь... а как же -- тюрьмы, лагеря?
-- А что ты хочешь? Весь мир против нас. И внутри и снаружи мерзавцев
хватает, которые по-новому жить не хотят.
Он убеждающе раскрыл перед ней свои широкие ладони:
-- Ты знаешь, что такого эксперимента в истории еще не было? Не было!
Мы первые по этому пути идем, многое не получается. А почему? Да потому что
мешают, понимаешь? Старый мир мешает, как может! И сейчас вон особенно --
Рейган совсем озверел, прямо к войне готовится. Хотя могу тебе откровенно
сказать -- никогда они войну не начнут, никогда. Потому что трусы они,
боятся нас. И обречены они, это точно. Истерия вся от слабости. А мы -- как
стена. Нас ничем не остановить, кроме силы. А силу они боятся применить,
потому что у всех виллы, кондишены, машины, жратва изысканная, куча
развлечений. А у нас-то этого нет ничего. Пока. Потом, когда их не будет, на
гонку вооружения тратиться не придется -- все будет. Но пока нет. И терять
нам, стало быть, нечего. Ясно? Поэтому, если мы. схлестнемся с ними, они
проиграют, это точно. А главное, ты пойми, мы -- это будущее. Мы -- это...
как тебе сказать... слов не хватает... вобщем... я вот нутром чувствую, что
правда на нашей стороне! Как пить дать!
Он замолчал, вытер со лба пот тыльной стороной ладони.
Голубой свет искрился в его редких мягких волосах, скользил по упрямым
скулам, затекал в складки рубашки.
Привалившись к стене, Марина молчала.
В ней происходило что-то важное, она чувствовала это всем существом.
Сумрачная, призрачно освещенная комната казалась нереальной за его
широкими плечами. Там, в полутемной мешанине вещей голубоватыми тенями
застыло прошлое -- разговоры, пьянки, поцелуи, переплетенные тела,
ожесточенные споры, вольнодумные мысли, тайные встречи, вера, надежда,
любовь и ОН.
Марина напряженно вздохнула:
-- Принеси, пожалуйста, спички...
Сергей Николаич встал, пошел на кухню.
Когда они закурили и дым, расслаиваясь, поплыл по комнате, Марина
спросила:
-- Скажи, а ты веришь в коммунизм?
Прохаживаясь, он серьезно кивнул:
-- Верю.
-- Серьезно?
-- Абсолютно.
-- Когда же он наступит?
-- Когда не будет капиталистического окружения.
-- Но ведь пока-то оно существует...
-- Разве что пока.
-- Ну а каким ты коммунизм представляешь?
-- Хорошим.
Он снова опустился на край тахты, протянул руку, стряхнул пепел в Шиву:
-- Понимаешь, то что у нас сейчас -- это, я бы сказал, только начальная
фаза социализма. Мы только-только стали советскими. Не русскими, а
советскими. Конечно, нам трудно очень -- у буржуев таких войн и всяких
разных перетрясок не было. У них механизм веками отлаживался. А наш лишь
недавно построен. Да и построен как -- на ходу, в голод, в разруху. Войны
все время. Но сейчас мы уже сила. Они нас боятся. Чувствуют, как собака
волка. Потому и брешут. Мы -- новые люди, понимаешь? Новые. И земля должна
нам принадлежать -- молодым. А главное -- нас уже много, почти полмира. Мы,
как семья одна. У нас первое в истории общество, где все равны. Все
бесплатно -- детсад, школа, институт. Больницы, опять же. У них работать
надо до пота, а у нас -- по мере сил. Только на работу не опаздывай, а там
-- работай не торопясь, как можешь. Вот и все. Квартиры, опять же, даром.
Все для человека. Продуктов не хватает -- это временно, из-за дураков
разных. Но дураки не помеха, помеха -- это такие вот, как этот Рубин...
-- Рабин, -- поправила Марина, затягиваясь.
-- Ну Рабин, один хрен. Он не наш, понимаешь? Он -- их. Того мира. Так
и пусть катится к ним. Или в лагерь. Он не понимает ни хрена, а лезет учить!
Он ничего не понимает. И не поймет. Потому что любить наш народ не научился
и все время с запада смотрел. Дескать -- очереди за колбасой, пиво плохое,
квартиры маленькие -- значит здесь плохо! Вот так они рассуждают. А знаешь
почему? Потому что евреи вообще что такое родина -- не понимают. Им где пиво
лучше -- там и родина. У них цели никакой, какой там коммунизм, светлое
будущее! Брюхо набить, обмануть, похвастаться -- вот и все! Вообще, не знаю
как ты, но я к евреям чего-то не того...
Он нахмурился, покачал головой и продолжал:
-- Я раньше этого не понимал, а теперь понял. Это народ какой-то...
чорт знает какой. Их не поймешь -- чего им надо. А главное -- вид у них...
ну я не знаю... противный какой-то. Вот армяне вроде тоже и волосатые и
горбоносые, грузины, бакинцы... и волосы такие же... а вот все равно, евреи
прямо неприятны чем-то! Что-то нехорошее в них. Я этого объяснить не могу,
как ни пытался... И все -- своих, своих. Только со своими. Где один
устроится -- там и другие лезут.
Он затянулся и быстро выпустил дым:
-- Честно говоря, я б их всех выкатил отсюда, к чортовой матери. Пусть
едут. От них пользы никакой -- вред один. Пусть лучше с арабами дерутся, чем
здесь вредить...
Его свободная рука ослабила галстук:
-- Не в колбасе сейчас дело, не в пиве...
Марина пожала плечами:
-- Но ведь благосостояние тоже играет роль...
Он устало покачал головой:
-- Ты тоже пока не понимаешь. Эта зараза тебе глаза надолго залепила...
Как бы объяснить-то... Ну вот если ты живешь со своей семьей, с родными
своими в новом доме. Он еще только-только построен, еще смола на бревнах не
засохла, еще лесом от него пахнет. Значит, только-только вы отстроились,
мебелишка у вас -- стол да табуретка, посуда -- кружка да котелок. Но семья
большая, дружная, и отец вам говорит: потерпите, мол, немного, вот
поработаем несколько лет и будем в достатке жить. А рядом с вашим домом --
другой. Старый, основательный, добра там невпроворот. И живут там старик со
старухой, детей у них нет. И вот, предположим, вышла ты однажды вечером, ну
там по каким-то делам на улицу, а эти старики тебе и говорят: живи с нами.
Мы тебя удочерим, приданого дадим, оденем как надо, а главное -- работать у
нас не надо. Ты пойдешь к ним?
Марина улыбнулась:
-- Нет конечно.
-- А почему? -- он устало поднял брови.
-- Ну... потому что я своих люблю.
-- Вот! -- шлепнул он ладонью по ее коленке, -- Вот и ответ тебе!
Любишь своих! Вот как. На этом все и строится. На любви. Отсюда и терпение,
и долг, и патриотизм. Если Россию любишь -- плевать тебе на американские
кондишены да пепси-колы! А потом запомни: все что у них сейчас есть -- у нас
будет! Просто мы вооружаться вынуждены, чтоб не раздавили нас. Приходится.
Но главное мы силу набираем. Вот это важно. А они свою -- теряют. Теряют с
каждым годом. И придет время -- на колени перед нами опустятся. Только мы их
жалеть не будем. Ни за что! Вот за очереди за эти, за временную убогую жизнь
-- все взыщем сполна, не забудем!
Он с силой ввинтил окурок в пепельницу, провел рукой по волосам:
-- Ничего! Сейчас Андропыч за дело основательно взялся. Дисциплину
укрепим, тунеядцев-лодырей к ногтю, снабжение наладим, дороги в деревни
проложим, техникой займемся. Сейчас-то вон уже на периферии продукты
появились... Нам бы только с блатерами покончить, все на государственные
рельсы перевести и порядок...
Он встал, сунул руки в карманы и подошел к беленьким Амуру с Психеей:
-- Вот это, я понимаю -- искусство. И прекрасно и возвышенно. И для
души все, глаз радует... А то нам не нужно! На помойку его выкинуть и все...
-- Какой ты убежденный, -- проговорила Марина, рассматривая его крепкие
руки.
-- А как же. Иначе нельзя. Но я не дурак вроде Хрущева. Я в глупости не
верю. Я в реальность верю. В реальные конкретные задачи. Как на заводе --
есть план, надо его выполнять. А гадать когда завод полностью
автоматизируется -- курам на смех. Идеология должна быть конкретной, а не...
как это... мифио...
-- Мифической?
--Да. Не мифической. Нам мыльные пузыри не нужны.
-- А что же нужно?
-- Дело. Настоящее, каждодневное. Без дураков. Так что, Марина
Ивановна, ты кончай ваньку валять. Лейкой против грозы не маши. Народ
ошибаться не может, на то он и народ. Хрущев ошибаться может, Сталин может,
а народ -- не может. Ты вот мне сегодня все нутро свое наизнанку вывернула,
словно школьница какая. А почему? Да потому что в тупик зашла со всеми
глупостями своими. Баб любить! С диссидентами общаться! Масло воровать, ради
острого ощущения! Ну что за поебень, извини за выражение?! Ты отдельно
живешь от народа, понимаешь? Отсюда и завихрения все. Надо вместе с народом,
вместе. Тогда и тебе легче станет и народу хорошо. Свой народ любить надо,
Марина. Любить! Это же как дважды два! Американец свой народ любит,
англичанин -- любит, а ты что -- хуже их? Что такое диссидентство ваше? Чушь
собачья. Нигде такого еще не было, чтоб жить в своей стране и своих
ненавидеть. И на запад смотреть, рот раскрымши. Это ведь ненормально, не
по-человечески, пойми. И правильно, что их в психушки пихают, психи они и
есть! Дело надо делать. Ежедневное, ежечасное дело. Тогда будет и
удовлетворение и польза. Знаешь как я доволен? Как никто. Я на работу как на
праздник иду. Радуюсь. И усталости нет никакой, и раздражения. И запоев. А
сколько радостей вокруг! Ты оглянись только, глаза разуй: страна огромная,
езжай куда хочешь -- на север, на юг, в любой город. Какие леса, горы! А
новостройки какие! Дух захватывает! Профсоюзная путевка -- сорок рублей! Ну
где еще такое бывает? Все бесплатно, я это уже говорил. Пионерские лагеря
для детей, хлеб самый дешевый в мире. безработных нет, расизма нет. "Только
для белых" у нас на скамейках не пишут. А там, на западе, ты как винтик
вертеться должен, дрожать, как бы не выгнали. Преступность вон какая там --
не выйдешь вечером...
Он замолчал, устало потирая лицо.
Марина погасила окурок, оттолкнулась от стены и зевнула:
-- Ааааха... ты знаешь, хорошо что ты веришь в то, чем занимаешься.
-- А как же иначе?
-- Просто я первый раз за тридцать лет встречаю человека, который
искренно верит в коммунизм...
Он засмеялся:
-- Ну, это не так! Верят многие. Да сказать боятся. Потому что такие
вот Рабины многих перепортили. Запад вредит как может. Сейчас модно все
советское ругать. Они кроме очередей ничего и замечать не хотят. Очереди,
мол. Жизнь плохая. А то что мы из отсталой страны в сверхдержаву вылезли --
это никто не видит. Но ничего. Придет времечко -- все увидят...
Марина улыбнулась:
-- Знаешь... странно... когда ты говоришь, мне как-то тепло и хорошо...
и спорить не хочется...
-- Так это ж потому что я с тобой не от себя говорю. Я за собой силу
чувствую. И правду... ооо-хааа который час-то? Два наверно?
-- Без четверти.
-- Заговорились как...
-- Жена не хватится?
-- Да нет, она на старой квартире. А мама к моим заседаниям ночным
привыкла...
Он снова зевнул, прикрыв рот тыльной стороной кулака:
-- Ааах... Марин, сейчас метро уж не ходит, можно я до шести вздремну?
-- Конечно. Щас постелю.
