Пустота? Так и буду небо коптить? Если так, то лучше, как Анна Каренина...
Чушь какая. Нет. Это все за грехи мои. Всю жизнь грешила, а теперь --
расплата. Господи, прости меня..."
Кузнецкий вздыбился перед ней, сверкнул облитой неоновым светом
брусчаткой.
Она достала сигарету и долго прикуривала начавшими дрожать руками.
Здесь людей было немного меньше, вечернего неба немного больше.
Марина посмотрела вверх. Облаков не было, низкие колючие звезды горели
ярко и грозно, напоминая о холодном дыхании Вечности.
Марина жадно втягивала дым, но он, обычно помогавший успокоиться, на
этот раз был бессилен, -- пальцы дрожали, начинало знобить.
Сколько всего случилось в ее жизни на этой горбатой улице!
Сколько раз она проходила здесь -- маленькая и взрослая, грустная и
веселая, подавленная и счастливая, озабоченная и ветренная, пьяная и
трезвая...
Вот по этим камням, по этому потрескавшемуся асфальту бежали ее
сандалии, тапочки, танкетки, туфельки, туфли, сапожки...
Она бросила сигарету, зябко поежившись, сжала себя за локти:
-- Холодно...
Но холодно было не телу, а душе.
Она свернула. Улица жирного Жданова.
Архитектурный слева, а справа разрушенный, как после бомбежки дом.
Забор, какие-то леса и мертвые окна.
-- Как испоганили центр... -- пробормотала она, проходя мимо
светящегося газетного киоска.
В этом полуразрушенном доме жила Верка, Николай, Володька. Здесь, на
втором этаже она стояла с Марией в полумраке лестничной клетки, слушала ее
трезвый взрослый голос. А потом они спускались вниз по гулким ступеням, шли
ночным двором, вдыхая теплый, пахнущий еще не остывшим асфальтом воздух...
"Было ли это?" -- подумала Марина, вглядываясь в черную глазницу
Веркиного окна, -- "Там наверно грязь, тьма и мокрая штукатурка. Вот и
все..."
Темный нелюдимый Варсонофьевский распахнулся перед ней угрюмым
тоннелем. "Как в "Книге мертвых", -- горько усмехнулась Марина, -- "Черный
тоннель. Только белой точки впереди не видно. Нет ее, белой точки..."
Ни одного окна не горело в переулке. Расширяющийся КГБ с постепенной
настойчивостью захватывал центр, выселяя людей, снося и перестраивая дома.
КГБ. Эти три сплавленные воедино жесткие согласные всегда вызывали у Марины
приступ бессильной ярости, гнева, омерзения. Но сейчас ничего не колыхнулось
в ее скованной ознобом душе.
-- КГБ... -- тихо произнесла она и слово бесследно растаяло в сыром
воздухе.
Не все ли равно кто виноват в смерти переулка -- КГБ, всемирный потоп
или чума?..
-- Все равно, -- еще тише ответила Марина, двигаясь, как сомнамбула.
Мертвый переулок медленно втягивал ее в себя -- оцепеневшую,
молчаливую, с трудом передвигающую ноги.
Какая тишина стояла в этом тоннеле! Мертвая тишина. Словно и не было
громкоголосой многолюдной Москвы с тысячами машин, с миллионами человеческих
лиц...
Арка. Арка ее двора. Оказывается, какая она низкая, грязная, темная.
Никогда Марина не замечала ее, быстро проплывающую над головой. Как глухо
звучат в ней шаги. Остатки грязного снега, смерзшийся, потрескивающий под
каблуками лед, тусклый свет: во дворе горят несколько окон.
Марина медленно вошла в тесный каменный мешок и остановилась
посередине.
Ее двор.
Несколько минут она стояла неподвижно, вслушиваясь в темную тишину.
Здесь не изменилось ничего. Все тот же асфальт, все те же грязные стены и
грязные окна.
Она повернулась.
Ее окно светилось мутно-желтым. Там жили какие-то люди, неизвестные ей.
Форточка была полуоткрыта, слышались слабые голоса...
Окно. Как оно светится! Как черен и строг крест переплета! Они остались
прежними -- свет, окно, форточка, их не тронуло ни время, ни КГБ.
Слезы подступили к глазам. Марина сильнее сжала свои локти.
Ей казалось, что вот-вот кто-то подойдет к окну, да и не кто-то, а
бабушка, или может -- Марина? Та самая Марина -- пятнадцатилетняя, в белом
платье, с подвитыми, разбросанными по плечам волосами.
Но никто не подходил. Никто...
Окно стало расплываться желтым пятном, теплая слеза скользнула по щеке
Марины.
"Боже мой. Неужели это все было? И белое платье, и лента в волосах, и
музыка?"
-- Неужели? -- всхлипывая, спросила она у безнадежно молчащего двора.
Шепот растаял в темноте, тишина стала еще глуше и многозначительней.
Теплые слезы катились по щекам Марины...
Утро, утро начинается с рассвета. Здравствуй, здравствуй необъятная
страна...
Марина приподняла голову с подушки. Часы не обнаружили себя привычным
серебристым циферблатом, зато кремовый телефон зазвонил, как звонят утром
все телефоны -- противными, душераздирающими трелями обезумевшего
милиционера.
-- Але... -- тихо выдохнула Марина, ложась с трубкой на подушку, но
короткая прибаутка, пробормоченная со знакомым львиным подрыкиванием,
заставила ее подпрыгнуть:
-- Хуй и писда ыграли в косла, хуй споткнулс и в писду воткнулс!
-- Тони... Господи, Тони!
-- Марина, привет! -- расхохоталась трубка и Марина почувствовала на
щеке густые пшеничные усы.
-- Тони, милый, где ты?!
-- В России, Мэри! Вчера прылетел. Как дела?
-- Да хорошо, хорошо. Ты надолго?
-- Нет, на три дня.
-- Ой, как мало...
-- Ничего. Ты дома?
-- Да, да. Ты один?
-- Нет, с группой.
-- С какой группой?
-- Турыстической! -- по-солдатски рявкнул Тони и засмеялся.
-- Невероятно... Слушай, Тонька, приезжай ко мне!
-- Не могу, Маринучка.
-- Почему?
-- Веду своих в Крэмл.
-- В Кремль? Чего там смотреть? Ментов что ли?
-- Не знаю. Чего-нибудь. Мне все равно... Может мы потом обедать
вместе?
-- Давай. А где?
-- Метрополь? ЦДЛ? А может в нашем?
-- Да ну. Давай где-нибудь подальше.
-- У Сережи?
-- Он сидит полгода уже, твой Сережа.
-- Как?
-- Так. За фарцу иконами. Но это неважно, все равно поехали туда.
-- O'kay. Я за тобой заеду. Около двух.
-- Жду, милый.
В два они уже сидели за квадратным ореховым столиком, ожидая
возвращения проворного официанта.
Тони курил, не переставая улыбаться. Марина, оперевшись локтями о стол,
а подбородком -- о сцепленные пальцы, смотрела на него.
Тони. Тоничка. Тонька.
Все такой же: пшеничные -- ежиком -- волосы, брови, усы. Шведская
оптика в пол-лица, курносый нос. Светло-серый костюм, темно-серый галстук с
голубым зигзагом.
-- Ну, как же ты поживаешь, Тонька-перетонька?
-- Нормально. А ты?
Марина вздохнула, вытянула из квадратной коробки сигарету, и тут же
перед глазами вспыхнул огонек.
-- Мерси. Я вроде тоже ничего.
-- Ты какая-то грустная. Почему?
-- Не знаю. Это неважно. Ну ее к чорту эту грусть.
-- Правильно.
Официант принес водку, черную икру, масло, горячие, белые от муки
калачи и салат "Столичный".
-- Отлично, -- Тони подхватил запотевший графинчик, разлил, -- Мери, я
хочу выпить за...
Но Марина, порывисто протянув свою узкую руку, коснулась его пальцев,
подняла свою рюмку:
-- Милый, милый Тони. Знаешь... как бы тебе это объяснить... вобщем...
Ну их всех на хуй! Пусть цветет все хорошее. А все плохое катится в пизду.
Гори вся грусть-хуйня синим пламенем!
Тони восхищенно качнул головой, чокнулся, оттопырив мизинец:
-- Браво! Давно не слышал такого!
Марина опрокинула рюмку и тут же поняла, что сегодня сможет
безболезненно выпить литр этой обжигающей прекрасной жидкости.
-- Прелесть... -- пробормотала она, отломила дужку калача, намазала
маслом, потом икрой.
Тони принялся за салат. Забытые сигареты дымились в пепельнице,
обрастая пеплом.
-- А почему ты всего на три дня? -- спросила она, с жадностью уничтожая
блестящий икрой хлеб.
-- Так получилось. Я же теперь не фирмач, а учитель русского языка.
-- С ума сойти. Значит мы товарищи по несчастью?
-- Почему -- по несчастью?
-- Потому что потому, -- пробормотала Марина и кивнула, весело потирая
руки, -- Наливай!
Водка снова прокатилась по пищеводу, калач хрустел корочкой, дышал
теплым мякишем.
Тонины очки блестели тончайшими дужками, пшеничные волосы топорщились.
"Господи, если он меня не выведет из ступора, тогда просто ложись и
помирай. Да, собственно, какого хрена я раскисла? Что случилось? С Сашкой
поругалась? Ну и чорт с ней. Новую найдем. Сон плохой приснился? Подумаешь!
Ишь, раскисла, как простокваша. В руках себя держать надо, Мариночка."
-- Тонька, расскажи как там у вас? Ты Витю часто видишь?
-- Виктора? Да. Он про тебя интересуется очень. Вспоминает.
-- Серьезно? А как у него вообще? Он где пашет?
-- Работает? На "Свободе".
-- У этих алкоголиков? Молодец!
-- Да у него все o'kay. И второй сын родился.
-- Ни фига себе, -- Марина тряхнула головой, поедая вкусный салат, --
Ну, за это выпить сам Бог велел.
-- Да, да! -- засмеялся Тони, наполняя рюмки.
Чокнулись, выпили.
Марина быстро расправилась с салатом, взяла сигарету:
-- Тонь, а ты чего не пойдешь на "Свободу" или на "Голос" на
какой-нибудь?
Он махнул рукой:
-- Ааа, зачем. Меня тогда сюда никогда не пустят. А я скоро буду писать
диссертацию.
-- Какую?
-- "Семантика "Луки Мудищева"! -- Ой! Тонька! Это ж моя любимая поэма!
Тони молниеносным движением поправил очки, сцепил пухлые пальцы и, безумно
выпучив глаза, затараторил, нещадно коверкая слова и путая ударения:
На передок фсе бабы слябы -
Скажу вам вправту, не таяс -
Но уж такой иеблывой бабы
И свэт не видел отродас!
Парой он ноги чут волочит,
Хуй не стоит, хот отруби.
Она же знат того не хочэт:
Хот плачь, а всье равно иеби!
Марина расхохоталась:
-- Ой, не могу! Тонька!
А он, трясясь наподобие сумасшедшего Франкенштейна, - тараторил дальше:
Иебли ее и пожилыэ
И старики и молодые -
Всияк, кому иебла по нутру
Ее попробовал диру!
Марина корчилась от смеха на своем ореховом стуле, с соседних столов
смотрели с любопытством, официант стоял рядом, не решаясь снять с подноса
тарелки со стерляжьей ухой.
-- Хватит, милый... не могу... умру, хватит! -- взмолилась Марина.
Тони внял мольбам, остановился на полуслове, кивнул официанту.
И вот Марина уже ест приправленную укропчиком вкуснятину, искоса
поглядывая на Тоньку.
Тонька-Тоничка... Сколько времени утекло. А кажется совсем недавно
пожал ей руку щеголевато одетый американец, мило протянув:
-- Тооны.
Это "Тоны" они потом долго мусолили, дурачась и потешаясь.
Он был богат, смел, предприимчив, любвеобилен. Катал ее на белом
мерседесе по Садовому кольцу, выжимая 150, а за окнами мелькали золотые
семидесятые с распахнутыми, ломящимися жратвой, выпивкой и диссидой
посольствами, с толпами ебливых иностранцев, с дешевым такси, с чемоданами
фарцы, с чудовищным количеством подпольных художников, поэтов, писателей,
одержимых идеей эмиграции, но все-таки еще не эмигрировавших.
-- Тонь, а помнишь как мы у французов ночевали?
-- Это когда ты стекло разбила?
-- Ага. Я тогда эту бабу, советницу по культурным связям отлекарить все
хотела, а ты мне не давал.
-- О, да! Я есть дэспот в любви! -- захохотал Тони, капая на скатерть,
-- Лучше меня отминэтить, чем ее отлэкарить!
-- Дурак! -- хохотала Марина, давясь ухой, -- Я бы успела и то и
другое!
-- О нееет, Мери! -- протянул он опять корча из себя сумасшедшего (на
