-- Как... деньги... мои деньги... -- испуганно пятилась Саша.
-- Вернуть? Деньги?
-- Деньги... сорок рублей... я же вперед заплатила...
-- Вперед?
-- Да... вперед...
-- Так, деньги, говоришь?
-- Деньги... я хотела ска...
Не успела Саша договорить, как Марина со всего маха ударила ее по лицу.
Сашенька завизжала, бросилась к двери, но Маринины руки вцепились ей в
волосы, стали бить головой о дверь:
-- Вот тебе деньги... вот тебе деньги... вот... вот... вот...
Визг стал нестерпимым, от него засвербило в ушах.
Марина ногой распахнула дверь и с омерзением выбросила бывшую любовницу
на лестничную площадку:
-- Сука...
Захлопнув дверь, тяжело дыша, привалилась к ней спиной, постояла,
добрела до бесстыдно распахнутой тахты, упала лицом в подушку, еще хранившую
в белых складках запах Сашиных кудряшек.
Руки сами заползли под нее, обняли.
Марина заплакала.
Скупые поначалу слезы полились легко и через минуту она уже тряслась от
рыданий:
-- Гос... по... ди... ду... ра... дура... Плечи ее вздрагивали, перед
глазами стояло испуганное Сашенькино лицо, в ушах звенел любимый голос.
--Ду... ра... дура... прокля...аатая...
Вскоре плакать стало нечем, обессилившее тело лишь беззвучно
вздрагивало, вытянувшись среди скомканного постельного белья.
Полежав немного, Марина встала, вытерла рукавом зареванное лицо, вышла
в коридор, оделась, пересчитала деньги и хлопнула дверью так, что с косяка
что-то посыпалось...
Последнее время запои не часто посещали Марину: раза два в месяц она
напивалась до бесчувствия, пропитываясь коктейлем кз белых и красных вин.
На этот раз все существо ее подсказывало, что вино будет слабым
катализатором, и точно -- две купленные утром бутылки водки к четырем часам
сырой мартовской ночи были уже пусты и грозно посверкивали на столе среди
грязного хаоса опустошенных консервных банок, окурков, кусков хлеба и
колбасы.
Марина сидела на стуле посередине кухни, раскачиваясь и напевая что-то.
Ее волосы были неряшливо растрепаны, бретелька ночной рубашки сползла.
-- Ссуки.. -- бормотала Марина, облизвая свои посеревшие губы, --
Какие... ссуки... и я тоже... Господи... двадцать девять сук...
Она заплакала, уронив косматую голову на грудь.
-- Господи... никого не любила... блядь сраная...сука...
На душе было пусто и горько, оглушенное водкой сердце билось загнанно и
тяжело.
Марина всхлипывала, но слезы давно уже не текли, только судорога
сводила лицо.
Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В
углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.
Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся
водке, слова на этикетке двоились.
Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.
Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за
косяк.
Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.
Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на
тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.
Пилось легко -- словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в
желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены
двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего "Паспорта".
Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких
воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя
Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии,
исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко
хохочущий негр...
-- Как все плохо... -- слабо проговорила она, приподнимаясь.
Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.
Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.
-- Все очень, очень плохо, Марина...
Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.
Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к
истертым педалям пианино...
Марину разбудил телефон.
С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала
его, сняла трубку:
-- Да...
-- Маринэ, гамарджоба! -- закричал на другом конце земли прокуренный
фальцет.
-- Да, да... -- поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.
-- Маринэ! Маринэ! -- кричала трубка, -- Это Самсон гаварит!
-- Здравствуй...
-- Все в порядке, дарагая, все здэлали!
-- Что... что, не понимаю...
-- Все, все! Все в парядкэ! -- надсадно, как на зимнем митинге кричала
трубка, -- Кагда за дэньгами приедэшь?!
-- За деньгами?
-- Да, да! Кагда?
-- За какими деньгами? -- потерла висок Марина, разглядывая лужу
блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.
-- Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!
-- Аааа... -- слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским
клеймом, -- А что... когда?
-- Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!
--А ты где?
-- Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!
-- В какой Софии?
-- В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?
-- Знаю... -- устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.
-- Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?
-- Да, да... я подъеду. Ладно... -- она положила трубку.
Медный циферблат показывал десять минут восьмого.
С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в
зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая
баба брезгливо посмотрела и прохрипела:
-- Свинья...
Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра
и помада скрыли многое.
Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина
оделась и пошла ловить машину.
Добродушный и разговорчивый левак не обманул, -- без трех восемь синий
"Москвич" притормозил у "Софии", из стеклянных дверей выбежал маленький
носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:
-- Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли...
Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула
прохладный бодрящий воздух.
-- Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?
Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.
-- Нет, не знакома, -- пробормотала она и остановилась у стеклянных
дверей, -- Знаешь, Самсон, я... я нездорова и посидеть с вами не могу.
Тороплюсь я.
-- Как? -- удивленно заблестели черные глазки.
-- Да, да... -- как можно серьезней и тверже проговорила она,
освобождая руку.
-- Больна? -- все еще продолжал удивляться Самсон.
--Да.
-- Ну как же... ну давай пасидим...
-- Нет, я не могу. Деньги у тебя? -- спросила Марина, брезгливо
вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.
-- А, да, да, вот, канешно, -- засуетился Самсон и через мгновенье
Марина опустила в карман не очень толстую пачку.
-- Я пойду, -- кивнула она и стала отходить от него.
-- Марин, кагда пазванить?
-- Никогда, -- твердо прогворила Марина и пошла прочь.
-- Марина! Маринэ! -- закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в
сторону центра.
Только что стемнело.
Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли
медленно бредущую Марину.
Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.
Марина знала улицу Горького наизусть -- каждый магазин, каждое кафе
были знакомы, с ними что-то было связано.
Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных
Слез...
"Тридцать лет без любви", -- грустно думала Марина, глядя по сторонам,
-- "Тридцать лет... А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет.
это не любовь... Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику... Но она
погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы
как всегда бывает... А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один
остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним,
конечно, но это же даже и не дружба... Да. Странный сон приснился. Жить без
любви невозможно, Марина! Приснится же такое... А ведь и вправду я не жила.
Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая
грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти..."
Прошла Елисеевский, вспомнила Любку, раскисающий тортик, перевязанный
бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару...
А вот и дом Славика. Воон его окошко. Света нет. Лет пять назад стучал
на ударнике в "Молодежном". Ужасно смахивал на девушку, поэтому и пошла с
ним. Знал Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них. Марина
кому-то из них понравилась, -- в коридоре держали ее руку, в комнате пели.
глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары...
Но телефона она не дала, -- Славика было жалко, да и лысина
отталкивала...
Марина достала сигареты из сумочки, закурила.
"А Сашенька? Вроде сильно влюбилась в нее. Без ума сначала. Да и она
тоже. А после? Вышвырнула, как кошку паршивую... Интеллигентный человек,
называется... Дура. И за что? Позвонить надо бы, извиниться... Да нет уж,
поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А
может позвонить? Нет. бесполезно... Деньги не отдала ей. Стыд какой. Дура.
Но. вообще- то... что-то в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки...
себе на уме. Платья дармового захотелось. За сорок рублей и из матерьяла
моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит -- и привет,
про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула... Господи,
как все гадко! Бабы эти, клитора, тряпье, планчик поганый! Тошно
все...тошно... тошно..."
Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.
Вон там тогда еще телефонные будки не стояли, а была просторная белая
скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после первой встречи.
Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные, они светились в темноте,
тонко пахли...
"Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика... Так вот
жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина."
Переулки, переулки... Столешников. Марина вздохнула, бросила
недокуренную сигарету. По этому тесному переулку, мимо переполненных людьми
магазинов она шла десять лет назад -- ослепительно молодая, в белых махровых
брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в
коричневых недрах которого покоился новенький том неожиданно родившегося
"ГУЛАГа".
Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от
Столешникова, на улице Горького в доме No6 спокойно пил свой вечерний чай
вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой...
"Да. Диссида, диссида... Митька, Оскар, Володя Буковский... Будто во
сне все было... У Сережки читали. Собирались. Пили, спорили... Господи... А
где они все? Никого не осталось. Митька один, как перст. Да и того
выпихивают. Да... А странно все-таки: дружила с ними, еблась -- и жива,
здорова, хожу по Москве. Даже и вызова-то дрянного не было. Ни обысков,
ничего. Фантастика..."
На многолюдной Петровке ее задела ярким баулом какая-то цыганка и чуть
не сбил с ног вылетевший из подворотни мальчишка.
"Господи, куда они все спешат? Торопятся, бегут. У всех нет времени
оглянуться по сторонам, жить сегодняшним днем. А надо жить только им. Не
завтрашним и не прошлым. Я вот начинаю жить прошлым... Как дико это. Что ж я
-- старуха? В тридцать лет? Глупость! Все еще впереди. А может -- ничего?
