глядя в мутные глаза кассирши.
Сердце оглушительно колотилось, колени приятно подрагивали, холодная
пачка оттягивала карман.
-- Рубль пятьдесят.
Марина протянула десятку, приняла неудобно топорщащуюся сдачу и с
пылающим лицом отошла к стойке.
"Семьдесят вторая пачка" -- мелькнуло в ее голове и она облегченно
усмехнулась.
Переложив продукты из казенной сетки в свой целлофановый пакет, она
вынула пачку из кармана.
Старичок-тушканчик, пристроившись рядом, тоже перекладывал в свою
зеленую сумку хлеб, маргарин и молоко. Когда он в очередной раз наклонился к
сетке, Марина ловко бросила пачку в его сумку и, подхватив пакет,
заторопилась к выходу.
Она давно воровала масло у государства. Это было приятное и острое
ощущение, не похожее ни на какое другое. Приятно было стоять в угрюмой
очереди, сознавая себя преступницей, успокаивать внутреннюю дрожь, подходить
к кассе, чувствуя нарастающие удары крови в висках, лгать, улыбаясь и
подрагивая уголками губ...
Однажды Марина попала к молоденькой, чрезвычайно привлекательной
девушке, которая неумело нажимая клавиши, спрашивала очаровательными
губками:
-- А еще что?
-- Все. Уже все, -- тихо проговорила Марина, улыбаясь и разглядывая ее.
Тогда мучительно хотелось, чтобы эта прелесть, застукав Марину, расстегнула
бы ее всю и обыскала своими коротенькими пальчиками с обломанными ногтями,
краснея и отводя глазки.
А еще лучше, если б Марина работала кассиршей, и эта милая
клептоманочка попалась ей с куском сыра в сумочке.
-- Пройдемте со мной, -- спокойно сказала бы Марина, положив руку на ее
оцепеневшее от ужаса плечо.
И они прошли бы сквозь вонь и толчею универсама в пустынный сумрачный
кабинет директора.
Марина поворачивает ключ, запираясь от вонючего шума, задергивает
занавески, включает настольную лампу.
-- Извините, но я должна осмотреть вас.
Девушка плачет, плачет безнадежно и искренно, не сознавая все
возрастающей прелести своего мокрого личика:
-- Я пппрошу... ппро... шу вас... в институт.. не соо... бщайте...
-- Все будет зависеть от вас, -- мягко отвечает Марина, расстегивает ее
кофточку, щелкает застежкой лифчика, спускает джинсы и трусы.
Минуту она смотрит на свою пленницу -- голенькую, прелестную,
беспомощно всхлипывающую, потом говорит все тем же мягким голосом:
-- Извините, но я должна осмотреть ваши половые органы. Знаете,
некоторые прячут даже там...
Девушка разводит дрожащие колени, рука Марины касается пушистого
холмика, долго ощупывает, затем раздвигает прелестные губки и...
Визг шин по мокрому асфальту.
Марина инстинктивно откачнулась назад, очнувшись в реальном мире
московских сумерек: зеленая "волга", обдав водяной пылью, пронеслась мимо,
шофер успел злобно потюкать себя пальцем по лбу.
"Так можно и к Господу пораньше", -- усмехнулась она, перекладывая
пакет с продуктами в левую руку. -- "А что. Отлететь во время таких
мечтаний... Забавно..."
Площадь кончилась, дорогу перегородила свежевыкопанная канава, по краям
которой топорщились куски разбитого асфальта.
Марина легко прошла по переброшенной доске, успев разглядеть на мокром
дне канавы пустую бутылку.
Впереди громоздились, светясь окнами, блочные девятиэтажки.
Уже семь лет она жила в этом районе, считавшемся новым, несмотря на то
что выглядел он старым и запущенным.
-- Девушк, а скок щас время? -- окликнуло ее с лавочки продолговатое
пятно в шляпе.
"Мудак", -- грустно подумала она, свернула за угол и оказалась в своем
дворе.
Дворничиха не торопясь скалывала лед с тротуара, ее семилетний сынишка
пускал что-то белое в темной ленте журчащего во льду ручейка.
В скверике куча доминошников хлестко стучала костяшками.
Марина срезала себе дорогу, прохрустев по осевшему грязному снегу,
перешагнула лужу с разбухшим окурком и оттянула дверь подъезда.
Лампочка третий день не горела, зато кнопка лифта светилась зловещим
рубиновым накалом.
Вскоре лифт подъехал, с противным скрежетом разошлись дверцы и,
попыхивая сплющенным "Беломором", выкатился коротконогий толстяк с белым
пуделем на сворке.
"Свинья", -- подумала Марина, войдя в прокуренный ящик лифта.
Палец нажал кнопку, лифт тронулся.
На правой дверце рядом со знакомыми примелькавшимися ЖОПА, СПАРТАК и
НАДЯ появилась лаконичная аксиома: ХУЙ + ПИЗДА = ЕБЛЯ.
-- Бэзусловно... -- устало согласилась Марина, вспомнив любимое
словечко Валентина. -- "А онанизм-то мальчиков не спасает. Рвется либидо на
волю, сублимируется. Твоя правда, Зигмунд..."
Расстегнув сумочку, она достала ключи, скрепленные английской булавкой.
Лифт остановился.
Ключ умело овладел легким на передок замком, сапожок пнул дверь, палец
щелкнул выключателем.
Не раздеваясь, Марина прошла на кухню, сунула продукты в холодильник,
поставила греться новенький никелированный чайник (подарок Сашеньки) и
прикурила от догорающей спички.
Кухня была небольшой, но по-женски уютной: льняные занавески,
голубенький плафон в виде груши, коллекция гжели на аккуратных полочках, три
расписные тарелки над грубым деревянным столом с такими же грубыми
табуретками.
Марина вернулась в коридор, чертыхнулась, зацепив циновку, разделась,
сунула уставшие ноги в мягкие тапочки, потягивая сигарету, заглянула
ненадолго в туалет, вернув голос старому разговорчивому бачку, и с разбега
бросилась на широкую тахту.
Голова утонула в родной бабушкиной подушке.
Расстегнув брюки, суча ногами, вылезла из них. С наслаждением
затягиваясь, она рассеянным взглядом скользила по своей двадцатиметровой
комнате: бабушкина люстра, бабушкино пианино, полки с книгами, ящик с
пластинками, проигрыватель, телевизор, зеленый торшер, полуметровая гипсовая
копия "Амура и Психеи", вариант рабиновского "Паспорта" над небольшой
кушеткой, натюрморт Краснопевцева, офорт Кандаурова и... да, все то же до
боли знакомое клиновидное лицо со шкиперской бородкой, чуть заметным
вертикальным шрамом на высоком морщинистом лбу и необыкновенными глазами.
Сквозь расплывающийся сигаретный дым Марина тысячный раз встретилась с
ними и вздохнула.
ОН всегда смотрел так, словно ждал ответа на вопрос своих пронзительных
глаз: что ты сделала, чтобы называться ЧЕЛОВЕКОМ?
"Я стараюсь быть им", -- ответила она своими по-оленьи большими и
раскосыми очами.
И как всегда после первого немого разговора, лицо ЕГО стало добреть,
поджатые губы потеряли свою суровость, морщинки возле глаз собрались мягко и
спокойно, разваливающиеся пряди упали на лоб с хорошо знакомой человеческой
беспомощностью. Треугольное лицо засветилось привычной домашней добротой.
"Человек", -- всплыло в голове Марины, и тут же ОН, выдвинув скрипучий
стул, сел рядом -- большой, грузный и красивый.
Она часто представляла это знакомство, -- либо в прошлом, до высылки,
либо в будущем, после той самой встречи в Шереметьево-Внуково: неясный
пестрый фон сосредоточенно разговаривающих людей, расплывчатый интерьер
незнакомой комнаты, ЕГО улыбка, широкая ладонь, крепкое рукопожатие...
Дальше все было зримо и прочувствованно до мелочей: долгий разговор,
встреча, доверенная рукопись, стрекочущая ночь напролет машинка, белое утро,
свежеотпечатанные листки, привезенные в срок, "спасибо, вы очень помогли
мне, Марина", "Ну, что вы, для меня это не работа, а наслаждение",
потребность в секретаре, совместная работа до поздна на даче, желтый месяц,
запутавшийся во влажной листве ночных яблонь, решительно распахнутое окно,
"засиделись мы, однако", взгляд усталых глаз, встретившиеся руки и...
Марина была уверена, что с НИМ все случится как надо. Как положено
случаться, но чего, к сожалению, ни разу не произошло у нее ни с одним
мужчиной. Глупое, медицинское слово ОРГАЗМ с отвращением выталкивалось из
грез, подыскивались синонимы, но и они не были в состоянии выразить то, что
так остро и точно чувствовало сердце...
Да, еще ни один мужчина не смог дать ей тот убогий чисто
физиологический минимум, который так легко добывали из ее тела женские руки,
губы и языки. Вначале это было странно и страшно, Марина плакала,
прислушиваясь к сонному бормотанию удовлетворенного партнера, засыпающего
после трехкратного орошения ее бесчувственного влагалища. Потом она
привыкла, лесбос взял верх, мужчины стали чистым декором, а ОН... ОН всегда
оставался тайным знанием, скрытой возможностью настоящей любви, той самой, о
которой так мечтала Марина, которой жаждало ее стройное смуглое тело,
засыпающее в объятьях очередной подруги...
Сигарета давно кончилась и погасла. Марина опустила ее в полый живот
глиняного Шивы и пошла на кухню.
Сашенькин чайник отчаянно кипел, из носика рвалась густая струя пара.
-- Ооохаааа... Маринка-рванинка... -- зевнула Марина, сняла чайник и
выключила газ.
Любимые слова некогда любимой Милки заставили вспомнить намеченное еще
вчера:
-- Господи, вылетело совсем...
Вернувшись в комнату, она повесила брюки на спинку стула, присела к
массивному письменному столу, вынула из-за эстонской безделушки ключ,
отперла ящик и выдвинула.
Ящик был большой но вмещал он гораздо больше, -- во всяком случае, за
содержимое его Марина отдала бы свою квартиру, не раздумывая.
Слева покоилась Библия в коричневом переплете, рядом -- янтарные
бабушкины четки и потрепанный карманный псалтырь, из-под которого виднелся
молитвослов. Справа -- три увесистых тома "Архипелага", "Дар", "Машенька" и
"Подвиг" Набокова, владимовский "Верный Руслан", орвелловский "1984", две
книжки Чуковской.
Дальше аккуратным блоком лежала поэзия: Пастернак, Ахматова,
Мандельштам, "Часть речи" и "Конец прекрасной эпохи" Бродского, сборники
Коржавина, Самойлова и Лиснянской.
Все книги, уложенные друг на друга, напоминали трехсторонний бруствер,
в центре которого на дубовом дне ящика покоилась Тетрадь.
Тетрадь.
Она была небольшой, составленной из листков плотной бумаги. С обложки
невинно и удивленно смотрела ботичеллевская Венера, в правом верхнем углу
лепилось старательно выведенное ROSE LOVE.
Марина взяла тетрадку, положила на стол и задвинула ящик.
"...Чувств твоих рудоносную залежь, сердца тайно светящийся пласт..."
-- вспомнила она любимые строчки и отворила Тетрадь.
Это была лаконичная летопись Любви -- двадцать восемь вклеенных
фотографий -- по одной на каждой странице. Двадцать восемь женских лиц.
Мария... Маша Соловьева... Машенька... 7х9, красивое кабинетное фото на
рифленой бумаге, черные блестящие волосы, полуоборот, полуулыбка... Мария
была первой. Своими изящными пальцами, требовательными губами и эластичным
телом она открыла в-Марине Розовую Дверь, открыла сильно и властно, навсегда
впустив поток испепеляющих лучей.
Их любовь длилась полгода -- муж увез Машу в Ленинград, тайные встречи
на квартире ее подружки прекратились, а подружка осталась. Она была второй.
Марина перелистнула страницу.
Света... Света Райтнер... Светочка-Светланка... Светик-Семицветик... В
то лето, когда бабушка все еще пеленала в Ленинграде бордового от крика
Кольку, они с Мариной часто ставались ночевать у Светы --
двадцатишестилетней, дважды разведенной, кудряво-черноволосой, с округлыми
булками плеч, спелыми грушами грудей и пунцовыми капризными вишнями губ.
Обычно, после небольшой пьянки, она ложилась на кухне, и всю ночь
