их и улыбнулась в темноте. Черные влажные глаза были рядом -- совсем как
тогда, в ее первую золотую, неповторимую, огненно-пьянящую, ослепительную
брачную ночь...
Через полчаса они сидели рядом на знаменитом Митином диване, пуская
струи дыма в зеленый абажюр.
Марина искоса посматривала на Митю. Сейчас он был вялым, глаза грустно
блестели над бледными впалыми щеками.
-- Мить, тяжело было в лагере? -- спросила она, придвигаясь к нему
ближе и кладя руку на его мягкие, тронутые сединой волосы.
Он затянулся, близоруко сощурившись:
-- Прошлый раз было тяжелее. Сейчас как-то пронеслось все быстро.
Все-таки два года, а не четыре -- Ты тогда голодал, я помню. Все по
"голосам" слушала о твоих голодовках.
Он усмехнулся:
--Да...
Помолчали.
Марина потушила окурок, положила голову Мите на плечо:
-- Ты у нас мученик.
Он снова усмехнулся:
-- Великомученица Варвара.
Она продолжала его гладить:
-- Мить, а Коля когда выйдет?
Он пожал плечом, качнув ее голову:
-- Понятия не имею. Может совсем не выйдет.
-- Как так?
-- Очень просто. Срок кончится, добавят новый. Как Мишке. Он вон еще
три года получил.
-- Миша?! А я и не слышала ничего.
-- И не услышишь...
Он обнял ее:
-- Еще годика три-четыре пройдет и от нашего брата останутся только
предания: вот, были такие -- диссиденты. Что-то там писали, против чего-то
выступали, за что-то садились. А потом их просто вывели под корень, как
кулаков в двадцатые годы. И все. Пиздец...
-- Не выведут, не выведут, Мить. Они боятся.
Он засмеялся:
-- Брось глупости говорить. Никого они не боятся, кроме самих себя. И
замов своих, тех что помоложе. Вон -- "Солидарность" -- тридцать миллионов
человек. Ам -- и нет. И как-будто ничего не было.
Он вздохнул, вяло махнул рукой:
-- Ну и чорт с ними. Воевать я больше не намерен, пусть куролесят
дальше. Дело в том, Мариш, что через недельку-другую мы отчалим. Нарисуем
ноги, как блатные говорят.
-- Как? -- Марина подняла голову.
-- Так.
-- Совсем?
-- Да уж наверно.
-- А куда?
Он пожал плечами:
-- В Штаты наверно...
Марина замолчала, опустив голову. Потом провела рукой по лицу:
-- Господи... И так уж нет никого. И ты. Кошмар...
-- А что, прикажешь мне в лагерях сгнить?
-- Да нет, ну что ты. Конечно лучше уехать от греха...
Митя встал, заходил по комнате:
-- Меня все равно посадят через месяц-другой, если не уеду. И больше я
уже не выйду. Никогда. А мне ведь не семьдесят, а тридцать восемь. Я и
так-то не жил ни хрена. Шесть лет в лагерях, два -- в дурдоме. А потом -- я
просто смысла не вижу что-либо делать. Все разогнано, разгромлено. Коля
сидит, Миша сидит, Витька с Анькой сидят. Боря отвалил. Санька тоже. Либо
посадка, либо отъезд. А западу наплевать на нас. Ничего не могут. Картер
ушел и все -- до диссидентов никому не стало дела...
Он остановился, качнулся на носках:
-- А потом, извини меня, внутригосударственная ситуация чудовищна.
Сейчас как никогда видно, что эта машина давно уже работает по своим, никому
не понятным законам, и совершенно не важно кто стоит у руля. Даже шеф ГБ
ничего не может изменить в ней, а что говорить о других, которые придут
после. Да и вообще... -- он устало рассмеялся, -- Министр ГБ -- глава
государства. Просто дядюшкин сон какой-то Нет, пройдет десяток лет и про
брежневские времена вспомнят со слезой умиления. Скажут, тогда сажали и
точно знал, что выйдешь...
Он подошел к окну.
Марина встала, подошла, обняла его сзади.
Не поворачиваясь, он взял ее руку, прижал к губам.
За окном было темно, горели фонари и окна. Марина прижалась щекой к
грубому, пропахшему табаком свитеру:
-- Мить, а ты точно знаешь, что уедешь?
-- Точно. Они сами предложили.
-- Когда?
-- Три дня назад.
-- А тогда они предлагали?
-- Нет. Да и я не поехал бы.
Она вздохнула:
-- Да... ужасно. Ты уедешь. И никого у меня не останется...
Ну что, на мне свет клином сошелся?
-- Все равно ужасно. Ужасно, ужасно, ужасно... Господи, почему мы живем
в это проклятое время"!
Митя повернулся, обнял ее:
-- Ничего. Все будет нормально. Россия не погибнет никогда.
Марина гладила его волосы:
-- Митька, Митька... Страдалец ты наш.
Он улыбался, думая о чем-то.
-- Чего улыбаешься? -- заглянула в его карие глаза Марина.
Он рассмеялся:
-- Да я сейчас чего-то стал начало вспоминать. Как у нас все это
закрутилось.
-- Когда?
-- Давно. Году в шестьдесят седьмом. Когда у памятников читали.
-- Смогисты?
-- И не только.
Он рассмеялся:
-- Боже, какую чушь читали...
-- Не помнишь наизусть? -- спросила Марина.
-- И не хочу вспоминать. Тогда все были на чем-то помешаны. На джазе,
на битлах, стихах, турпоходах. А как читали, с ума сойти. Вадик, я помню,
свою поэму читал. "Скрипки Мендельсона". Не читал -- пел, заходился. И все
так. Андрюша: "Реприза, мальчики, реприза. Давайте снова повторять, зальем
безводные моря слезами девочек капризных"... Юлька, Леня, Мишка. Все
нараспев, как акафист.
Он улыбнулся, глядя в окно:
-- А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним
познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот,
представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом
гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги
над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль
пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой
шпалер и уговаривает спрятать.
-- Вовик? У него был пистолет?
-- Да. Правда -- без патронов. А потом -- все пьяные наперебой читать.
Я, Юлька, Валерка, Андрюша...
Замолчав, он потер переносицу:
-- Мда... все перед глазами стоит...
-- А демонстрацию первую помнишь?
-- А как же.
-- Расскажи, ты никогда не рассказывал.
-- Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал.
Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать
в подворотню дома, знаешь какого... этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом
году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик
говорит: "Ладно, ребята, голова не должна страдать". Пошли без него. А тогда
снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в
кружок. Было два плаката. Один -- СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ,
ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой... дай Бог памяти... ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1!
Вот... Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У
одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать
плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим.
Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами -- гебист. Мы
вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь.
Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась,
троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и
закрутилось...
Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:
-- Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело.
Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое
столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли
к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу...
-- А он проснулся и огнем на вас дохнул.
--Да...
Митя помрачнел, лицо его осунулось.
Долго молчали.
Он вздохнул:
-- Да. Хоть мы и были детьми, дразнящими дракона, наши страдания не
бессмысленны...
И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:
-- Россия поднимется. Я в это верю.
Марина мгновение неотрывно смотрела в его просветлевшие, наполняющиеся
влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски,
по-христиански:
-- Я тоже верю, Митя!
Эффектно хлопнув дверцей такси и покуривая на ходу, Марина пересекла
знакомую до тошноты площадь и стала подниматься по грязным ступенькам
Универсама.
Уже начало смеркаться, вытянутые витрины светились, в них копошились
десятки людей, трещали кассы, двигались нагруженные продуктами проволочные
тележки.
Стеклянная дверь, распахнутая полным некрасивым мужчиной, толкнула
Марину в подставленную ладонь. Затянувшись последний раз, она бросила
сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.
Внутри было душно и тесно.
Марина нашла свободную корзинку и двинулась к прилавкам, заслоненным
суетящимися людьми. В мясном отделе было чудовищное столпотворение,
сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.
"Грудой свертков навьюченный люд сам себе и царь и верблюд..." --
вспомнила Марина брезгливо.
В молочном народу толкалось поменьше, на заиндевевших лотках валялись
брикеты маргарина и расфасованный сыр.
Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом
с полной расфасовщицей, спросила:
-- Простите, масла нет?
-- Щас вынесут, -- ответила та с суровым равнодушием.
И действительно -- два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя,
наклонили. Желтые брикеты посыпались на лоток, кто-то толкнул Марину и, не
успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские
спины.
"Скоты!" -- морщась, подумала Марина.
Одна из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину, прижимавшую к
груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:
-- Погоди-ка... пяти хватит...
Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.
-- Дайте мне, -- тихо попросила Марина и женщина, рассеянно обшарив ее
глазами, протянула брикет.
Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.
С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.
Она взяла хлеб в хлебном, молоко в молочном и пошла к кассам. К белым,
трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.
"Как на исповеди", -- улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным,
похожим на тушканчика старичком.
Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и
таращился по сторонам.
Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.
Оно стучало почти как тогда -- отдаваясь в висках, заполняя собой
грудь.
Сидящая за кассой женщина была неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим
безразличным лицом и лиловыми щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась
на сетки с продуктами, бормотала сумму, брала деньги, словно ей вернули
давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.
Марина мысленно раздела ее и содрогнулась в омерзении: огромные
отвислые груди с виноградинами морщинистых сосков покоились на мощных
складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка;
белые бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая
сумрачного волосатого монстра с застывшей вертикальной улыбкой лиловых
губищ...
"Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище?" -- подумала
Марина, двигаясь вместе с очередью.
Ей представилось, что там, внутри уже спрятана добрая дюжина пачек, они
спокойно плавятся, спрессовываясь в желтый овальный ком...
-- Что у вас? -- заглянула матрона в Маринину сетку, хотя все было и
так видно.
-- Два молока, белый за двадцать пять, сыр... Все?
-- Все, -- ответила Марина, улыбаясь нервно подрагивающими губами и
