Она нежно поцеловала Марину в щеку, щадя запекшиеся, опухшие от
поцелуев губы.
Ее лицо слегка осунулось, но глаза сияли все тем же таинственным черным
огнем, щеки были бледны.
Марина обняла ее и прижалась, словно ребенок к матери.
-- Хорошая ночка была? -- шепнула Мария.
-- Да...
-- Наша первая брачная. Поздравляю тебя, птичка...
Они поцеловались.
Еще сонными глазами Марина разглядывала красивую грудь с маленькими
сосками, длинную шею, спрятавшийся в складке пупок, темнеющий внизу пах. Все
было рядом -- чужое, раньше недоступное, все можно было потрогать и
разглядеть.
-- Так необычно... -- проговорила она, проводя рукой по плечу Марии.
--Что?
-- Ну... все... никогда не знала, что женщины могут любить друг
друга...
-- Могут. Еще как...
-- Даже не верится...
-- Но ты-то веришь в это?
Марина вздохнула, вспоминая прелесть прошедшей ночи:
-- Конечно...
-- А любишь меня?
-- Люблю.
-- Скажи еще.
-- Люблю.
-- Еще, птичка, еще...
-- Люблю... люблю...
Они обнялись...
Через минуту Маша, набросив на плечи бабушкин халат, жарила на кухне
яичницу, а Марина -- голая, с распущенными волосами -- играла свой
сокровенный Тринадцатый, звучащий в это утро ново и не до конца понятно,
страстно и сурово-возвышенно, нежно и пастельно-сдержанно.
-- Вот здесь остановимся, -- Марина протянула толстяку два рубля,
покосилась на мелькнувшие за окном часы, -- Десять шестого... опаздываю, как
всегда...
Изнутри дверца оказалась более податливой, Марина вылезла и побежала
вверх по Старой площади. Свернув в тесный Никитинков переулок, заспешила к
трехэтажному стеклянному зданию рядом с церквушкой.
Покуривая, Леонид Петрович прохаживался чуть поодаль. Воротник его
коротенькой дубленки был поднят, нерповая шапочка с козырьком съехала на
глаза.
Запыхавшаяся Марина подошла, тронула его за локоть:
-- Привет... давно ждешь?
Он улыбнулся, бросил сигарету:
-- Рад видеть тебя. Что, зашилась на работе?
-- Ага... ой... не отдышусь никак... у вас от метро подъем такой...
-- А как же. Мы на горе стоим. Это понятно, -- заулыбался он, полагая,
что сказал что-то остроумное, -- Ну, пошли.
На ходу он достал из кармана талончик, протянул ей.
-- Спасибо...
Марина проскользнула в стеклянную дверь, предупредительно отведенную
Леонидом Петровичем и оказалась в просторном вестибюле, где у пластмассовой
проходной топтались двое в штатском.
Марина показала им талончик, а Леонид Петрович свое красное
удостоверение заведующего сектором ЦК КПСС.
Высокий широколицый блондин кивнул, они прошли и стали подниматься по
просторной винтовой лестнице. Впереди никого не было, Леонид Петрович быстро
обнял ее и поцеловал в губы.
Марина улыбнулась, провела рукой по миловидному морщинистому лицу с
приветливыми глазами и белыми щеточками седых висков, выглядывавших из-под
шапки.
Он снова поцеловал ее.
Сверху стали спускаться, весело переговариваясь.
Леонид Петрович отстранился и пошел рядом, растерянно улыбаясь и глядя
под ноги.
Они свернули на второй этаж. Здесь располагалась уютная диетическая
столовая и светился неоном стеклянный прилавок отдела заказов, возле
которого стояло человека четыре.
Две полные женщины в белых фартуках и шапочках расторопно отпускали
коробки с заказами, накалывая талончики на спицу.
Марина протянула свой, розовощекая баба с лисьим носиком взяла, подала
ей коробку, перетянутую шпагатом и положила сверху листок с перечнем.
Марина кивнула, снимая заказ со стойки, но пальцы Леонида Петровича
оттерли, отняли и понесли.
-- Настоящий джентльмен, -- благодарно хмыкнула Марина.
-- Ага... Тебе в буфете не нужно ничего? -- Да куда еще...
На этот раз лестница встретила медленно поднимающимися одиночками и
третьего поцелуя не последовало...
На улице Марина открыла сумочку: -- Леня, сколько я должна?
-- Закрой, закрой... -- пробормотал он, -- Пошли провожу тебя.
-- Нет, ну серьезно, сколько?
-- Нисколько.
-- Лень. это нехорошо.
-- Хорошо, хорошо... Пошли...
Они вышли из переулка и двинулись вниз к метро мимо длинных зданий ЦК и
МГК.
Спускаться отсюда было гораздо легче, чем подниматься.
Леонид Петрович закурил, не предложив Марине:
-- Как у тебя дела?
-- Какие?
-- Всякие...
-- По-всякому. А вообще хорошо. Вот заказ цековский получила...
-- А со временем как? -- Туговато. -- А в субботу? --Да я не знаю,
Лень...
-- Поехали ко мне на дачу? Там так хорошо щас. Пусто...
-- А твои где?
-- Дома...
-- Посмотрим...
Он замолчал, часто отпуская дым свежему весеннему ветерку. Надвинутая
на глаза шапка придавала его лицу угрюмый вид.
-- Как на работе? -- равнодушно спросила Марина.
-- Все в норме...
-- Трясет вас Юрий Владимирович?
-- Слегка...
-- Ничего себе слегка... Вон перетасовки какие. У тебя ж начальника
сняли...
-- Ну и что. Все равно работаем по-старому...
-- А тебя почему не снимают?
-- Не знаю. Заслужил, наверно...
"Не пизди, Ленечка", -- подумала Марина, с улыбкой поглядывая на него,
-- "Не ты заслужил, а твой брат, генерал-майор КГБ, который так глупо и
безнадежно клеился ко мне в вашем сочинском санатории..."
Она вспомнила полного, косноязычного Сергея Петровича, спускавшегося в
столовую в неизменном шерстяном тренировочном костюме, и засмеялась.
-- Что? -- устало посмотрел на нее Леонид Петрович.
-- Ничего, ничего...
Он бросил окурок:
-- Ну так я позвоню тебе утром, а?
-- Звони...
Марина взяла у него коробку:
-- Спасибо тебе...
--Да не за что, Мариш. До субботы.
Его пальцы украдкой пожали ее запястье.
Марина кивнула и стала спускаться в подземный переход по залитым жидкой
грязью ступеням.
Метро было переполнено. В поезде ей уступил место какой-то подвыпивший
мужчина, по виду стопроцентный слесарь.
Марина села и, не вслушиваясь в его сбивчивые портвейновые речи сверху,
вытянула из-под бечевки опись заказа:
март 1983
Колбаса сырокопченая
1
4-24
4-24
Кета с/посола
0,5
7-81
3-91
Икра кетовая 1/140
1
4-20
4-20
Икра зернистая 1/56
1
3-00
3-00
Крабы 1/420
1
2-40
2-40
Печень трески 1 /320
1
0-95
0-95
Огурцы консерв. 1/510
2
0-44
0-88
Говядина тушеная 1/250
2
0-68
1-36
Судак в томатном соусе 1/350
1
0-58
0-58
Ветчина 1/454
1
1-90
1-90
Язык в желе 1/350
1
1-23
1-23
Коробка
0-32
Конверты
0-03
Итого 25-00
"Четвертак подарил мне", -- подумала Марина, 6пряча листок в карман, --
"А заказики ничего у них. Ребята будут рады..."
Слесарь что-то бормотал наверху, уцепившиськостлявой рукой за поручень.
Марина посмотрела на него.
Темно-синее демисезонное пальто с огромными черными пуговицами,
засаленными лацканами и обертыми полами нелепо топорщилось на его худощаво
скособочившейся фигуре. Свободная рука сжимала сетку с завернутой в
"вечерку" сменой белья, широкие коричневые брюки вглухую наползали на
грязные ботинки. На голове косо сидела серая в крапинку кепка, пестрый шарф
торчал под небритой челюстью.
От слесаря пахло винным перегаром, табаком и нищетой, той самой --
обыденной и привычной, бодрой и убогой, в существование которой так упорно
не хотел верить улыбающийся Марине слесарь.
Подняв руку с болтающейся сеткой, он отдал честь, приложил к
свежестриженному виску два свободных пальца с грязными толстыми ногтями:
-- Ваше... это... очень рад... рад... вот так...
Сетка болталась у его груди...
Больше всего на свете Марина ненавидела Советскую власть.
Она ненавидела государство, пропитанное кровью и ложью, расползающееся
багровой раковой опухолью на нежно-голубом теле Земли.
Насилие всегда отзывалось болью в сердце Марины.
Еще в детстве, читая книжки про средневековых героев, гибнущих на
кострах, она обливалась слезами, бессильно сжимая кулачки. Тогда, казалось,
что и ее волосы трещат вместе с пшеничными прядями Жанны д'Арк, руки
хрустят, зажатые палачами Остапа в страшные тиски, а ноги терзают чудовищные
"испанские сапоги", предназначенные для Томмазо Кампанеллы.
Она ненавидела инквизицию, ненавидела Куклуксклан. ненавидела генерала
Галифе.
В семнадцать лет Марина столкнулась с хиппи. Они открыли ей глаза на
окружающий мир, стали давать книжки, от которых шло что-то новое, истинное и
светлое, за что и умереть не жаль.
Дважды она попадала в милицию, и эти люди в грязно-голубых рубашках, с
тупыми самодовольными мордами навсегда перешли в стан ее врагов. Это они
стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля.
Один раз Солнце взял ее "на чтение".
Читал Войнович на квартире одного пианиста. Так Марина познакомилась с
диссидентами.
За месяц ее мировоззрение поменялось до неузнаваемости.
Она узнала что такое Сталин. Она впервые оглянулась и с ужасом
разглядела мир. в котором жила, живет и будет жить.
"Господи", -- думала она, -- "Да это место на Земле просто отдано
дьяволу, как Иов!"
А вокруг громоздились убогие дома, убогие витрины с равнодушием
предлагали убогие вещи, по убогим улицам ездили убогие машины. И под всем
под этим, под высотными сталинскими зданиями, под кукольным Кремлем, под
современными билдингами лежали спрессованные кости миллионов замученных,
убиенных страшной машиной ГУЛАГа...
Марина плакала, молилась исступленно, но страшная ж:изнь текла своим
убогим размеренным чередом.
Здесь принципиально ничего не менялось, реальное время, казалось, давно
окостенело или было просто отменено декретом, а стрелки Спасской башни
крутились просто так, как пустая заводная игрушка.
Но страшнее всего были сами люди, -- изжеванные, измочаленные
ежедневным злом, нищетой, беготней. Они, как и блочные дома, постепенно
становились в глазах Марины одинаковыми.
Отправляясь утром на работу в набитом, надсадно пыхтящем автобусе, она
всматривалась в лица молчащих, не совсем проснувшихся людей и не находила
среди них человека, способного удивить судьбой, лицом, поведением. Все они
были знакомы и узнаваемы, как гнутая ручка двери или раздробленные плитки на
полу казенного туалета.
Не успевали они открывать свои рты, как Марина уже знала, что будет
сказано и как. Речь их была ужасной, -- косноязычие, мат, канцеляризмы,
блатной жаргон свились в ней в тугой копошащийся клубок:
-- Девушк. а как вас звать?
-- Я извиняюсь конешно, вы не в балете работаете?
-- Вы не меня ждете?
-- Натурально, у меня щас свободный график. Сходим в киношку?
-- У вас глаза необычайной красоты. Красота глаз на высоком уровне.
-- А я, между прочим, тут как бы неподалеку живу...
Она морщилась, вспоминая тысячи подобных приставаний в метро, в
автобусе, на улице.
Ей было жалко их, жалко себя. Почему она родилась в это время? За что?!
Но это была греховная мысль, и Марина гнала ее, понимая, что кому-то
надо жить и в это время. Жить: верить, любить, надеяться.
Она верила, любила. И надеялась.
Надежда эта давно уже воплотилась в сокровенную грезу, предельная
кинематографичность которой заставляла Марину в момент погружения забывать
