и, рассмеявшись, выпила, быстро запрокинув красивую голову. Дядя Володя
выпил медленно и вылил остатки в чай.
Он сидел без пиджака, пестрый галстук красиво светился на белой
рубашке.
Мать встала, прошла на террасу и наклонилась к Марине:
-- Ты спать хочешь.
-- Да нет, не хочу... -- бормотала Марина, разглядывая незнакомое
раскрасневшееся лицо с пьяно поблескивающими глазами.
-- Хочешь, хочешь, куколка. Пошли, я тебе в комнате постелю, а мы с
дядей Володей здесь посидим.
Марина двинулась за ней.
Румяный дядя Володя улыбнулся ей, пожелал доброй ночи и, прихватив
бутылку с рюмками, ушел на террасу.
Мать быстро разобрала постель, переодела Марину в ночную рубашку,
поцеловала пьяными губами, уложила и погасила свет.
Марина легла щекой на тяжелую сыроватую подушку, стеклянную дверь
плотно притворили.
Эту ночь Марина помнила ясно и подробно.
В комнате было душно и накурено, лишь из открытой форточки тянуло
прохладой.
Букет гладиолусов маячил в темноте белым пятном.
В соседнем дворе хрипло лаяла собака.
Марина смотрела на светящуюся стеклянную дверь, за которой тихо
смеялись и разговаривали. Прямоугольная полоска света вместе с клетчатой
тенью дверного переплета лежала на полу, задевая верхним углом кровать
Марины.
Прижавшись щекой к подушке, она все смотрела и смотрела на дверь, пока
глаза не стали слипаться. Марина терла их кулачком, но желтая дверь
двоилась, расплывалась, обрывки сна лезли в голову.
Еще минута и она провалилась бы в сон, но свет вдруг погас, темнота
заставила проснуться.
Собака уже не лаяла, а бессильно поскуливала.
Дверь распахнулась, Марина закрыла глаза, чувствуя как мать осторожно
входит в комнату. Туфли громко касались пола. Мать приблизилась, пахнущие
табаком руки поправили одеяло.
Потом она также на цыпочках вышла и притворила дверь.
-- Конечно спит... -- услышала Марина ее приглушенный стеклом шопот.
С этого мгновенья Маринино сердце забилось чаще. Окружавшая ее тьма
усиливала этот нарастающий стук.
За дверью наступила тишина, потом еле слышный шорох одежды, шопот и
снова тишина. Потом что-то подвинули, что-то упало и покатилось по полу.
Марина подняла голову, освобождая второе ухо. Сердце стучало, отдавая в
виски.
Снова послышался шорох одежды, шопот и легкий скрип отцовской кровати.
Проехал ножками по полу отодвигаемый стул и стало тихо.
Марина вслушивалась во тьму, приподнявшись, но кроме собаки и патефона
на том конце улицы ничего не было слышно.
Время шло и, улыбнувшись, она опустила голову на подушку: вот они
Надькины враки. Да и как она могла поверить! Такая глупость...
Ее напряженное тело расслабилось, глаза стали слипаться.
И вдруг неожиданно, как вспышка света, возник громкий звук скрипящей
кровати. Она скрипела ритмично, на ней что-то делали с неторопливым
упорством.
Марина приподняла голову.
Кровать скрипела и слышалось еще что-то похожее на хныканье.
В висках снова застучало.
Скрип изредка прерывался бормотанием, шопотом, затем продолжался. Когда
он убыстрялся, хныканье становилось громче, кровать стучала спинкой о стену.
Мать с дядей Володей что-то делали.
Марина села, осторожно откинула одеяло.
Сердце неистово колотилось, заставляя прокуренную тьму пульсировать в
такт.
Кровать заскрипела чаще, и до Марины долетел слабый стон.
Это стонала мать.
Мелкая зыбкая дрожь овладела Мариной. Посидев немного, она спустила
ноги с кровати. Как только ступни коснулись холодного пола, дрожь тут же
унялась, словно стекла по ногам.
Кровать оглушительно скрипела, спинка стучала.
Марина подошла к двери и заглянула, привстав на цыпочках.
Мутно-желтый свет висящей над крыльцом лампочки скупо освещал террасу,
пробиваясь сквозь заросли шиповника и бузины. Неровные клочья его дрожали на
полу, столе, стенах.
В этом часто подрагивающем калейдоскопе что-то двигалось, двигалось,
двигалось, заставляя скрипеть кровать.
Привстав еще больше, Марина посмотрела в угол.
Там, в пятнах света, в сбившейся простыне сплелись два обнаженных тела.
Широкая спина дяди Володи скрывала мать -- были видны только руки,
гладящие мужские плечи, причудливо разметавшиеся по подушке волосы, и ноги
-- сильно разведенные, пропустившие тесно сжатые ноги дяди Володи.
Это он тяжело и часто двигался, словно стараясь еще больше втиснуть
мать в прогнувшуюся кровать, его голый, слегка плоский зад поднимался и
опускался, поднимался и опускался, руки по локти ушли под подушку.
Все это качалось, плыло вместе с покачивающимися кусками света, черные
ветки бузины шуршали о стекла.
Вдруг ноги матери ожили, согнулись в коленях и оплели дядю Володю. Он
стал двигаться быстрее.
Мать застонала, вцепившись в его плечи, высветилось на мгновенье
бледное незнакомое лицо.
Глаза были прикрыты, накрашенные губы разошлись гримасой.
Марина смотрела, смотрела, смотрела. Все в ней превратилось в зрение,
руки прижались к стеклу, снова появилась дрожь, но уже другая -- горячая,
расходящаяся из середины груди.
Мать стонала и с каждым стоном что-то входило в Марину -- новое,
сладкое и таинственное, вспухающее в груди и бешенно стучащее в висках.
Она видела их тайну, она чувствовала, что им хорошо, она понимала, --
то что они делают -- делать им нельзя...
Дядя Володя глухо застонал в мамины волосы и замер без движения.
Ноги матери расплелись.
Несколько минут они лежали неподвижно, предоставив пятнам света ползать
по их разгоряченным телам.
Потом дядя Володя перевернулся на спину и лег рядом с матерью.
Марина опустилась на корточки. Послышался шепот, шорох одеяла. Там было
темно, и Марина ничего не разглядела кроме белой материи и устало движущихся
рук.
-- Танюш, дай папиросы... -- глухо проговорил дядя Володя.
Отстранившись от двери, Марина прошла по полу и нырнула под одеяло.
Этой ночью она почти не спала.
Сон не успевал охватывать ее, как кровать снова оживала, заставляя
сбросить одеяло и на цыпочках красться к двери.
Это продолжалось много раз, ветер качал лампочку, ветви стучали, мать
стонала, а дядя Володя терся об нее...
Марина не помнила как заснула. Ей снился детский сад -- ярко, громко.
Жирная рассказывает им про Артек, а они слушают, сидя в узкой столовой.
Солнце через распахнутые окна освещает длинный стол, накрытый цветастой
клеенкой. Клеенка блестит от солнечных лучей, на ней дымятся тарелки с
красным борщем.
Жирная возвышается над ними, солнце играет в ее волосах, брошке,
звучный голос заполняет столовую:
-- Артек! Артек, ребята! Артек -- это сказка, ставшая былью!
На правой стене висит большой портрет Ленина, убранный как на праздник
-- красными бумажными гвоздиками.
Ленин улыбается Марине и весело говорит,картавя:
-- Агтек, Маиночка, Агтек!
Марина наклоняется к переливающемуся жировыми блестками борщу,
зачерпывает его ложкой, но Жирная вдруг громко кричит:
-- Не смей жрать! Встань! Встань на стол!
Марина быстро вскарабкивается на стол.
-- Сними трусы! Подними юбку! -- кричит Жирная, трясясь от ,злобы.
Холодеющими руками Марина поднимает юбку и спускает трусы.
-- Смотрите! Все смотрите! -- трясется Жирная и вдруг начинает бить
Марину ладонью по лицу, --На! На! На!
Марина плачет. Ей больно и сладко.
Все, все, -- ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы,
родители, столпившиеся в узкой двери, -- все смотрят на нее, она держит
юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:
-- На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!
Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг хватает ее между ног
своей сильной когтистой пятерней.
еМарина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:
-- Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!
И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза -- желтое,
нестерпимое, обжигающе-страстное, испепеляюще-святое, дурманяще-грозное...
Серая "волга" плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным
стеклом. Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом
бодрого старичка.
-- Метро Автозаводская...
-- Садитесь, -- кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.
Седенькая голова его по уши уходила в темно-коричневую брезентовую
куртку.
Марина села, старичок хрустнул рычагом и помчался, поруливая левой
морщинистой рукой. В замызганном салоне пахло бензином и искусственной
кожей.
Машину сильно качало, сиденье скрипело, подбрасывая Марину.
-- Вам само метро нужно? -- спросил старичок, откидываясь назад и
вытаскивая сигареты из кармана куртки.
-- Да. Недалеко от метро...
-- Как поедем? По кольцу?
-- Как угодно... -- Марина раскрыла сумочку, отколупнула ногтем крышку
пудренницы, поймала в зеркальный кругляшок свое раскрасневшееся от быстрой
ходьбы лицо.
-- Хорошая погодка сегодня, -- улыбнулся старичок, поглядывая на нее.
--Да...
-- Утром солнышко прямо загляденье.
-- Угу... -- она спрятала пудренницу.
-- Вы любите солнечную погоду?
--Да.
-- А лето любите? -- еще шире заулыбался он, все чаще оглядываясь.
-- Люблю.
-- А загород любите ездить? На природу?
-- Люблю, -- вздохнула Марина, -- Охуительно.
Он дернулся, словно к его желтому уху поднесли электроды, голова
сильней погрузилась в куртку:
-- А... это... вам... -- по кольцу?
-- По кольцу, по кольцу... -- устало вздохнула Марина, брезгливо
разглядывая шофера -- старого и беспомощного, жалкого и суетливого в своей
убого-ущербной похотливости...
Дядя Володя еще несколько раз приезжал к ним, оставаясь на ночь и она
снова все видела, засыпая только под утро.
В эти ночи ей снились яркие цветные сны, в которых ее трогали между ног
громко орущие ватаги ребят и девочек, а она, оцепенев от страха и стыда,
плакала навзрыд. Иногда сны были сложнее, -- она видела взрослых,
подсматривала за ними, когда они мылись в просторных, залитых светом ваннах,
они смеялись, раздвигая ноги и показывая друг другу что-то черное и мокрое.
Потом они, заметив ее, с криками выскакивали из воды, гонялись, ловили,
привязывали к кровати и, сладко посмеиваясь, били широкими ремнями. Ремни
свистели, взрослые смеялись, изредка трогая Марину между ног, она плакала от
мучительной сладости и бесстыдства.
Однажды, после бессонной ночи она сидела в туалете и услыхала утренний
разговор соседок на кухне.
-- Дядя... дядя Володя... -- яростно шептала Таисия Петровна
Зворыкиной, -- Ты б послушала что ночью у них на террасе творится! Заснуть
невозможно!
-- А что, слышно все? -- спросила та, громко мешая кашу.
-- Конешно! Месит ее, как тесто, прям трещит все!
-- Ха. ха, ха! Ничего себе...
-- Муж уехал, а она ебаря привела. Вот теперя как...
Марина ковыряла пальцем облупленную дверь, жадно вслушиваясь в новые
слова. Ебарь, сука, блядище -- это были незнакомые тайные заклинания, такие
же притягательные, как новые сны, как скрип и стоны в темноте.
Мать не менялась после приездов дяди Володи, только синяки под глазами
и припухшие губы выдавали ночную тайну, а все привычки оставались прежними.
Она смеялась, играя с Мариной, учила ее музыке, привычным шлепком освобождая
зажатые руки, напевала, протирая посуду, и печатала, сосредоточенно шевеля
губами.
Марина стала приглядываться к ней, смотрела на ее руки, вспоминая как
они смыкались вокруг чужой шеи, помнила сладостное подрагивание голых
