Валентин громко выпустил газы:
-- Pardon...
-- Хам... -- тихо засмеялась Марина, отводя упавшую на лицо прядь.
-- L'homme est faible...
-- Не понятно, для кого ты это говоришь?
-- Для истории.
Марина со вздохом приподнялась, потянулась:
-- Дай пожрать чего-нибудь...
-- Погоди минутку. Ляг.
Он мягко шлепнул ее по спине.
Марина легла.
Валентин погладил ее волосы, поцеловал в смуглое плечо с рябеньким
пятнышком прививки:
-- Устала, ангел мой?
-- От твоего дурацкого французского.
-- Дурацкого -- в смысле плохого?
-- Дело в том, что я не знаю никакого -- ни хорошего, ни плохого. Тебе
это прекрасно известно. Что за снобизм такой...
Он глухо засмеялся, нависая над ней на локте:
-- Так я же и есть старый, вовремя не добитый сноб!
Марина снова потрогала шрамик на его подбородке:
-- Неисправимый человек.
-- Бэзусловно.
Он гладил ее волосы. Несколько минут они пролежали молча. Потом
Валентин сел, протянул руку, нашарил сигареты на низкорослой индийской
тумбочке:
-- Котенок, а у тебя действительно никогда с мужчиной оргазма не было?
-- Никогда.
Он кивнул, ввинчивая сигарету в белый костяной мундштук.
-- А про меня и забыл, -- тихо проговорила Марина, что-то наигрывая
пальцами на его плече.
-- Pardon, милая. Холостяцкие привычки... прошу...
Топорщась, сигареты полезли из пачки.
Марина вытянула одну. Щелкнула газовая зажигалка, выбросив не в меру
длинный голубой язык. Прикурили.
Марина встала, жадно затягиваясь, прошлась по ковру и снова посмотрела
на картину. Размытая женщина все еще поправляла волосы.
Сидя, Валентин поднял халат, накинул и с трудом оторвался от кровати.
-- Уютный уголок, -- Марина зябко передернула плечами.
-- Милый, правда? -- пробормотал Валентин, сжимая зубами мундштук и
завязывая шелковый пояс с кистями.
-- Да...
Она наклонилась и стала собирать свое разбросанное белье.
Валентин мягко коснулся ее плеча и, обильно выпуская дым, выплыл из
спальной:
-- Пошли обедать.
Стряхнув сероватый цилиндрик пепла в тронутую перламутром раковину,
Марина натянула свитер, косясь на себя в продолговатое трюмо, стала
натягивать трусики.
Слышно было, как в просторной кухне Валентин запел арию Далилы.
Марина достала из широкого воротника свитера свои волосы и босая
побежала на кухню.
В прихожей она подфутболила свой слегка забрызганный грязью сапожок:
-- Хей-хо!
Валентин, копающийся в недрах двухэтажного "Розенлефа", оглянулся:
-- Очаровашка... знаешь..., -- он вынул на минуту мундштук и быстро
заговорил, другой рукой прижимая к бархатной груди кучу вынутых продуктов,
-- Ты сейчас похожа на римлянку времен гибели империи. У нее семью вырезали,
дом разрушен. Неделю жила с волосатым варваром. Он ей и подарил свою козью
душегрейку. Так она и побежала в ней по раздробленным плитам Вечного Города.
Как, а?
-- Вполне. Тебе пора в Тациты подаваться.
-- Да ну. Не хочу в Тациты. Я б в Светонии пошел, пусть меня научат...
Мелкими шажками он добрался до широкого стола и резко наклонился.
Продукты глухо посыпались на стол. Костяной мундштук вновь загремел о зубы:
-- Светонии точнее их всех. Нигдо не здает жизнь двога дучше сеггетагя.
Или повага. Садись.
Марина опустилась на скрипучий венский стул, распаковала желтую
пирамидку сыра и принялась резать его тяжелым серебряным ножом.
Докурив, Валентин бросил сигарету в раковину, мундштук со свистом
продул и опустил в карман халата:
-- Его б гофрировать надо, по-хорошему...
-- Перебьешься. Порезюкай колбаску лучше.
-- Ну, cherie, что за жаргон...
-- Какие ножи хорошие.
-- Еще бы. Моего расстрелянного дедушки.
-- А что, его расстреляли?
-- Да. В двадцать шестом.
-- Бедняга.
Марина разложила листочки сыра на тарелке.
Валентин с треском снял кожу с колбасы и стал умело пластать ее тонкими
кусочками.
-- Тебе повар "Метрополя" позавидует, -- усмехнулась Марина, открывая
розеточку с икрой, -- Все-таки холостяцкая жизнь многому учит.
-- Бэзусловно, -- продолговатые овалы ложились на дощечку.
-- Послушай, а что ж твоя домработница тебе не готовит?
-- Почему не готовит? Готовит.
-- А сейчас?
-- Не каждый день же ей тут торчать...
-- Она когда приходит?
-- Вечером.
-- Ну, ты ее конечно уже, да?
-- Было дело, котеночек, было...
-- Ну?
-- Не интересно. Закомплексованный советский индивидуум.
-- Фригидна, что ль?
-- Да нет, не в этом дело. Она-то визжала от восторга. Билась, как
белуга подо мной. Я о другом говорю.
-- Дикая?
-- Абсолютно. Про минет впервые от меня услышала. Сорок восемь лет
бабе.
-- Ну а ты бы просветил.
-- Зайка, я не умею быть наставником. Ни в чем.
-- Я знаю...
Марина помогла ему уложить колбасу на тарелку.
Валентин зажег конфорку, с грохотом поставил на нее высокую кастрюлю:
-- Борщ, правда, варит гениально. За это и держу.
-- А ей действительно с тобой хорошо было?
-- Со мной? Котик, только ты у нас патологическая мужефобка. Кстати,
поэтому ты мне и нравишься.
-- Да кто тебе, скажи на милость, не нравится?! С первой встречной
готов.
-- Правильно. Я, милая, как батенька Карамазов. Женщина достойна
страсти уже за то, что она -- женщина.
-- На скольких тебя еще хватит...
-- Будем стараться.
-- Тоже мне...
-- Слушай, cherie, в тебе сегодня чувствуются какие-то бациллы
агрессивности. Это что -- влияние твоей экзальтированной любовницы?
-- Кого ты имеешь в виду?
-- Ну, эту... которая и не играет и не поет и не водит смычком
черноголосым.
-- Мы с ней разошлись давно, -- пробормотала Марина, жуя кусочек
колбасы.
-- Вот как. А кто же у тебя сейчас?
-- А тебе-то что...
-- Ну, котенок, успокойся.
-- А я спокойна...
Валентин снова открыл холодильник, достал начатую бутылку шампанского,
снял с полки бокалы:
-- За неимением Аи.
-- Сто лет шампанского не пила.
-- Вот. Выпей и утихомирься.
Слабо пенясь, вино полилось в бокалы.
Марина взяла свой, посмотрела на струящиеся со дна пузырьки:
-- У меня, Валечка, сейчас любовь. Огромная.
-- Это замечательно, -- серьезно проговорил Валентин, пригубливая вино.
-- Да. Это прекрасно.
Марина выпила.
-- А кто она?
-- Девушка.
-- Моложе тебя?
-- На пять лет.
-- Чудесно, -- с изящным беззвучием он поставил пустой бокал, снял
крышку с хрустальной розеточки, полной черной икры, и широким ножом подцепил
треть содержимого.
-- Да. Это удивительно, -- прошептала Марина, водя ногтем по скатерти.
Валентин толстым слоем располагал икру на ломтике хлеба:
-- Хороша собой?
-- Прелесть.
-- Характер?
-- Импульсивный.
-- Сангвиник?
--Да.
-- Склонна к медитации?
--Да.
-- Чувственна?
-- Очень.
-- Ранима?
-- Как ребенок.
-- Любит горячо?
-- Как огонь.
-- К нашему брату как относится?
-- Ненавидит.
-- Постой, но это же твоя копия!
-- Так и есть. Я в ней впервые увидела себя со стороны.
Валентин кивнул, откусил половину бутерброда и наполнил бокалы.
Марина рассеянно слизывала икру с хлеба, вперясь взглядом в золотистые
пузырьки.
-- Завидую тебе, детка, -- пробормотал он, жуя и приподнимая бокал, --
Твое здоровье. Шампанское уже отдалось в Марине теплом и ленью. Она отпила,
поднесла бокал к глазам и посмотрела сквозь переливающееся золотистыми
оттенками вино на невозмутимо пьющего Валентина.
-- Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, -- бормотал он, запивая
уничтоженный бутерброд, -- Безумно полюбить. Чтоб мучиться, рыдать от
страсти, седеть от ревности.
-- И что же?
-- Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях
это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не
встретился.
-- А может ты просто распылился по многим и все?
-- Не уверен. Вот здесь, -- он мягко дотронулся до груди кончиками
пальцев, -- Что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся.
Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не
дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.
-- Дай Бог тебе встретить эту женщину.
-- Дай, Случай.
-- Дай Бог.
-- Для тебя -- Бог, для меня -- Случай.
-- Твое дело. Борщ кипит вовсю...
-- Аааа... да, да...
Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:
-- Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.
Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и
стала разливать в них дымящийся борщ.
-- И понимаешь в чем, собственно, весь криминал, -- я не могу полюбить,
как ни стараюсь. А искренне хочу.
-- Значит не хочешь.
-- Хочу, непременно хочу! Ты скажешь -- любовь, это жертва прежде
всего, а этот старый сноб на жертву не способен. Способен! Я все готов
отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот
почему так завидую тебе. Искренне завидую!
Марина поставила перед ним полную тарелку.
Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:
-- Но ты-то у нас в воскресенье родилась.
-- Да. В воскресенье, -- Марина осторожно несла свою тарелку.
-- Вот, вот...
Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщем. Марина
села, перекрестилась, отломила хлеба ис жадностью набросилась на борщ.
-- Сметаны положи, котенок, -- тихо проговорил Валентин и надолго
склонился над тарелкой.
Борщ съели молча. Валентин лениво отодвинул пустую тарелку. Его
квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть
борща:
-- А больше и нет ничего... мда...
-- По-моему достаточно, -- ответила Марина, вешая на край тарелки
стебелек укропа.
-- Ну и чудно, -- кивнул он, доставая из халата мундштук.
-- За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета...
-- Бэзусловно...
Вскоре они переместились в просторную гостиную.
Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело
опустился на диван.
-- Теперь ты вылитая одалиска, -- пробормотал он, выпуская сквозь губы
короткую струйку дыма, -- Матисс рисовал такую. Правда она была в полосатых
шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.
Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.
Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста
вспучивались мелькающим холмиком:
-- Странно все-таки...
-- Что -- странно?
-- Лесбийская страсть. Поразительно... что-то в этом от безумия бедного
Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом...
-- Неправда.
-- Почему?
-- Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как
мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш
брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти...
Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво
потянувшись, громко хрустнул пальцами:
-- Что ж. Возможно...
Пепел упал в одну из складок его халата. Марина посмотрела на толстого
мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным
взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой. В
ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.
-- Валя, сыграй чего-нибудь, -- тихо проговорила Марина.
-- Что? -- вопросительно и устало взглянул он.
