она бросается ему навстречу поспешно, торопливо, чтобы быть первой,
самой-самой, опередить любой взгляд, жест и звук. - Миша,- быстро говорит
медсестра несчастному прямо в глаза,- Мишенька,- обдает горячим воздухом
надежды,- только не обманывай, скажи, у тебя билеты?
- Какие?
Искренность его очевидна, растерянность, изумление - все настоящее и
неподдельное. Меркнет в глазах Лапши ласковый свет, взгляд падает на
криворотого С-м-о.
- Ах ты гад. - Язык, губы артикулируют с ненавистью, в устах ее
бледных, казалось бы, немыслимой.- Отдай мои билеты, подонок,- вскрикивает
Лавруха, разъяренные пальцы запуская в баранье буйство на голове Смолера.-
Сволочь, сволочь,- всхлипывает девушка, уже крепкой и безжалостной рукой
лишенная дыхания, отброшенная в скорбный свой угол.
- Тихо вы, волки,- телом своим разъединяет противников с верхней полки
на нижнюю молниеносно перемахнувший Винт.- Ляг поспи,- говорит он и не без
нежности грязную свою лапу кладет на (впрочем, особой шелковистостью тоже не
отличающееся) льняное темя Лаврухи.
Но не хочет слышать безутешная нелепое, бессердечное просто сейчас его
"все наладится, Ленка", отталкивает, сбрасывает руку Кулинича, и горькая
влага течет по ее щекам и шее.
Но, Боже, что происходит? От созерцания каких ужасных страстей,
несомненно отвратительной сцене предшествовавших, нас избавили беззаботно на
сутки вперед переведенные часы?
Может быть, что-то очень-очень важное из-за этого потерялось, упущено,
и сам нехитрый фокус с календарем себя не оправдал, напрасен был и неудачен?
Нет, спешу заверить вас, беспокоиться не о чем. точка в конце длинного
предложения (абзаца, пассажа, периода), даже восклицательный знак (жирности
прямо-таки необыкновенной) будет поставлен, возникнет на наших глазах пару
часов спустя, когда, покинув старинный (былинный) город Казань, скорый поезд
Южносибирск - Москва разбудит металлическое естество ребристых клепаных
пролетов километрового моста через Волгу.
Но, дабы сожаление нас не снедало, восстановим самый показательный
кусочек пространственно-временной купюры, увидим, какими гадкими были день и
ночь, и вздохнем с облегчением, от иных подробностей приемом убереженные.
Итак, воскресим начало, тот еще невинный момент, когда скорее в шутку,
просто так, спьяну, для куража, не думая о последствиях, Винт-Винтяра
предложил присобачить к какой-нибудь туфте синий лейбл "Врангель" и впарить
дутое фуфло молодому, от времени норовящему не отстать человеку.
Но Смолер в игрушки играть не собирался и в ответ совершенно серьезно и
по-деловому предложил раздеть Лапшу.
- А пусть дорогу окупает,- как видим, и с обоснованием, скот, не
затруднился.
Впрочем, дав совсем недавно клятву не возмущаться, суд не вершить, а
лишь свидетельствовать правду, правду, одну лишь голую и, увы, неумытую, от
прямых оценок уклонившись, автор не видит греха в рассказе о роковом
предмете.
О джинсах, штанцах, синьках, пошитых уж если не на острове Тайвань, то
наверняка в городе Гонконге и подаренных Лапше (сторож, надомник, дворник,
портной, кто ты, говори поскорей...) Олегом Свиридовым, Свиридом Пахомычем
от чистого сердца. Да и как было не подарить ей, той, что всех шприцев и игл
начальник, разных ампул командир и просто матушка-спасительница, в голубую
ниточку блуждающего сосуда попадающая не с десятого (если вообще),
мучительного, а с первого, легкого и безболезненного раза. Сам Свиря
оказался со штанцами жертвой несправедливого, даже подлого обмана, он
получил азиатами состряпанный ширпотреб за восхитительную вещь. курточку
гениально им самим угаданного, немыслимо клевого фасона, произведенную из
малопоношенной армейской шинельки, которую Свиридон Пахомыч приобрел за
десять полновесных советских рублей у жаждой обессиленного осветителя
Южносибирского театра драмы им. А. В. Луначарского (и ордена "Знак Почета")
Вовы Глазырина.
Потрясенный неправдоподобным преображением сержантского своего
обмундирования фонарщик захолустной богемы Вова Зыр, он же Сыр, возжелал
получить его обратно и однажды явился с авоськой в гости к Пахомычу, а утром
(и поправляться даже не начав) простофиля Свиридон отяготил синдром
безмерно, обнаружив вместо своей суперкурточки, правда, новые, ни разу, во
всяком случае, не стиранные, но бесконечно ему в смысле идеи, кроя и строчки
чуждые джинсы, штанцы, синьки.
И горечь утраты подсластил он щедростью бескорыстного дара.
О! Это были первые настоящие, настоящие, настоящие и еще раз настоящие
(three times and endless repeat) джинсы Лаврухи. Синьки, штанцы, она сама их
ушила, без прикрас, гармошкой, превратила узкий мужской сорок восьмой в
свободный женский сорок четвертый, и нет слов, чернил и пасты, и даже
финским фломастером "финлинер" невозможно описать, как благородно они
протирались, какая небесная синева проступала, сколько оттенков в ней
находил глаз, как на ощупь они были упоительно бархатисты, зимой грели,
летом освежали. Боже, Боже, как в них сами шли ноги, душа летала, а чужие
завистливые взгляды метались от кармана к карману в тщетной надежде узреть
тайну происхождения выдающую нашлепку ("мульку", "кожанку").
Вот.
И после этого представьте и вообразите... Нет, сие невозможно... Увы,
вполне... И воробья, даже для приличия, никто ловить не пытается, куда там,
гадкие слова были повторены не без видимого наслаждения, а рука даже
небрежно опущена на девичье колено, ткань размята пальцами и во всеуслышание
объявлена подходящей.
- Для чего?
- Как для чего, Лапша? Неужели тебе не совестно за чужой счет ехать?
Сто, даже сто пятьдесят, конечно, деньги небольшие, но они вернут тебе
чувство собственного достоинства и...
Тут Смур на секунду задумался, подбирая наилучшее, социальной
значимостью наполненное дополнение, и заговорила Лавруха, о изяществе стиля
совсем не заботясь.
- А ты,- выкрикнула медсестра,- ты, умник, красавчик, не хочешь чувства
собственного достоинства, твоего личного?
И тут же, не переводя дыхания, но уже в сторону Винта:
- Он мне билеты не показывает и не отдает.
- Да отдаст, не бойся,- с искренней убежденностью заверил Лавруху
Кулинич, имевшим, как ни странно, свои причины полагать происходящее делом
правильным и даже полезным.
- Ничего я ей не отдам,- с тем же гадким выражением на лице упорствует
С-м-о.- Нету у меня ничего,- сказал и в доказательство бесстыдно
продемонстрировал дырявое нутро своих карманов.
И тут счастливая и такая простая догадка озарила чело Лапши.
- Коля, Коля, они у тебя? - Медсестра вскочила, встала перед Эбби
Роудом на корточки и глянула в его затуманенные зрачки.
- Тсс-с,- шевельнул Николай губами,- тс-с,- поднес палец. Загадочно и
ласково улыбаясь (о, смолистой субстанцией преображенный в локатор, счетчик
Гейгера, чувствительный усик, бесконечно удаленные колебания воспринимающий
волосок), взял Лапшу за плечо, приподнял, ухом приставил к стенке и.
беззвучно смеясь, спросил: - Слышишь?
- Обед. Первое, второе, третье. Обед, девяносто шесть копеечек,-
донеслось из коридора, бухнуло и повторилось с бодрой монотонностью, но
восторг с лица Бочкаря не сошел, он слышал совсем другую музыку, и она была
прекрасной.
- Лапша, а тебе в самом деле нужны билеты? - спросил неожиданно, удачно
имитируя шутливое добродушие, Смур.
- Да, нужны.
- Но они же на футбол. Лапша. Ты же не любишь футбол, Ленка.
- Врешь!
- Врет,- охотно подтвердил Винт.
- Ну, не веришь, возьми у этого самого, как его, у Грачика и посмотри.
- А что. ты ему отдал?
Смур не счел себя обязанным отвечать, лишь самодовольно оскалился, и
Винт улыбнулся, но он - невероятной изобретательностью Димона пораженный.
Затем Винтяра встал и, высунув башку в коридор, поинтересовался у
неумолкающего разносчика:
- Леха, а что на второе?
- Котлета.
- Давай четыре сюда. И первое тоже.
Однако Эбби Роуд (персональный магнит и вселенский пьезоэлемент), как
тут же выяснилось, принимать еду был неспособен. Смур, презрительно пожав
плечами, отверг свекольный отвар и макароны, удовлетворился хлебом и
компотом, ну а Лапша, несмотря на расстроенные свои нервы, оказала Кулиничу
в деле уничтожения съестного достойную конкуренцию.
Впрочем, на этом низкая, затеянная Смуром игра, увы, не завершилась. К
теме равноправия и уверенности в себе, кои, как ничто, гарантирует
одинаковый со всеми пай в общей копилке, он (кстати, сам на все за неимением
еще ни одной копейки не выложивший) возвращался не раз, попросту говоря,
естественным образом, по мере кристаллизации в его обреченной голове новых
издевательских аргументов.
Правда, упирал ("педалировал", смущая Ожегова и, возможно, Ушакова) он
не столько на человеческое достоинство, сколько на совершенное отсутствие
какой-либо эстетической или моральной ценности в бесконечно дорогом Лапше
предмете туалета, каковое выводил несчастный интриган из "ненастоящей"
природы синек.
- Они ж болгарские,- пытался утверждать мерзавец. А часа через два уже
безо всякого стыда клеветал:
- Да это Свирина работа вообще. Ясно как день, двойной шов только с
внутренней стороны.
Ленка же не реагировала, лишь скупо и редко огрызалась, позволяя Димону
резвиться в свое удовольствие. Но если вчера эту стойкость легко можно было
бы объяснить благотворным воздействием на ее организм двух порций борща со
створоженной сметаной, то сейчас, после памятной встречи Грачика. ясно,-
физическому удовлетворению сопутствовала вера в правдивость той лжи,
которую, безусловно, только очень уставший человек мог признать за нечаянную
оговорку.
Но, впрочем, с каждой секундой приближается Казань. мост железный через
Волгу, текущую издалека долго, а с ними и развязка, точка под i,
превращающая букву в знак пунктуации. Обещанный жирный, самодовольный
восклицательный знак.
Ну а пока, пока еще есть несколько часов, последуем поэтом освященному
примеру деревенского механика Зарецкого и в ожидании приказа "теперь
сходитесь" осудим железнодорожные нравы и порядки, во всяком случае,
расскажем, какое именно из бесконечного ряда безобразий совершенно уже
вывело из себя бухгалтера Евдокию Яковлевну, и что конкретно она там
написала в своем заявлении, и чем, наконец, ее гнев должен отлиться
беззаботному Винту-Винтяре, завершающему, и это не станем скрывать (между
прочим, о чем он и сам пока не догадывается), свой последний в жизни рейс.
Итак, чай мы уже упоминали, но будем искренни до конца, дело вовсе не в
напитке, некогда своей способностью бодрить и утолять жажду поразившем
венецианского купца, тем более обеспокоенным гражданам в первый же вечер (то
есть не доезжая станции Юрга) благоволил Кулинич разъяснить,- нет и не будет
китайского деликатеса, поскольку бюрократы и казнокрады не обеспечили в
Южносибирске своевременного пополнения запасов угля, потребного для
разогрева титана.
Впрочем, и на вопрос: "А почему второй туалет не работает, товарищ
проводник?" - Винт без заминки отвечал, вину за недоступность удобства без
всякого смущения перекладывая на все тех же формалистов и волокитчиков,
бесконечно затягивающих продувку труб и смену прохудившегося толчка.
Опытные, тертые граждане, конечно, сомневались, щурились, глядя с
недоверием в плутовскую рожу Винта, ворчали, но улик, изобличающих
мошенника, не имея, смирялись и отступали. Кстати, угля действительно не
