проем лицо, плечо и руку. Тут же, однако, смущенный собственной
беспардонностью, добавил: - Добрый день.
Ну-с, можно ли считать желание вымыть руки и физиономию признаком
духовного возрождения? Полагаю, да, и, кстати, народная, невезучим Остяковым
сохраненная и приумноженная мудрость не отрицает подобной возможности, без
колебаний увязывая телесное благополучие с интеллектуальным.
Но естественный вопрос,- почему именно сейчас возник похвальный позыв к
чистоте? Отчего до сих пор сердил Мишка проживающего, как принято считать, в
маминой bedroom Мойдодыра? Что он делал все это время? Спал, мои милые.
Сутки? Да, почти что. Лысый пробудился минут сорок назад, даже нет, глубокий
сон перешел в чуткую, еще сладкую дремоту куда раньше, но резко и
окончательно к реальности Грачика три четверти часа тому назад вернуло
радио, пластмассовую ручку громкости которого второй день с поразительной,
ввиду совершенной бесплодности, настойчивостью вертел туда и сюда
непоседливый, тишины и мерной переклички колес не терпящий молодой человек
по имени Анатолий Семиручко.
Уволенный в запас воин уже утратил последнюю надежду выманить из эфира
восторженный дикторский баритон или уж хотя бы гэкающую скороговорку доклада
о ходе выполнения последнего постановления на Полтавщине, как вдруг без
всякого предупреждения у выходного светофора станции Чад (не Африка,
нет-нет, пока лишь Азия, без нарушения однообразия переходящая в Европу)
упрямая мембрана решительно хрюкнула и немедля исторгла в разделенные на
отсеки пространства сразу всех семнадцати вагонов героические звуки марша, а
вслед зa ними долгожданную сводку с полей.
Однако рассказ о ратном труде комбайнеров и звеньевых оборвался на
полуслове, электрическая цепь принесла девичий вульгарный, не иначе как
дружеским щипком вынужденный визг, вслед ему мужское негромкое: "Тиxо ты"
И сразу, без паузы (о!) органный писк вступления Кена Хэнсли.
Итак, если все происшедшее в понедельник и вторник представить (без
малейших, конечно, к тому оснований. просто по велению сердца)
сомнамбулическим диким кошмаром, то чудное воскресное погружение в сон под
звуки Highway Star делает в среду совершенно логичным "доброе утро" в
исполнении Урии Гип (в доперестроечном, естественном для нас правописании).
Ну что ж, забытье было долгим, полным отвратительных и печальных
сновидений, терзавших душу и тело и не позволявших очнуться. Но вот оно,
счастье. Мишка выкарбкался, прорвался сквозь мучительный бред, пробудился и
вновь оказался и с синицей, и с журавлем, несущимся на всех парах (а имея в
виду электровоз, "при максимальной напряженности поля в зазоре") к заветной
станции...
Sunrise...
В самом деле, все горькие переживания последних часов его пребывания на
сибирской земле исчезли, печальные фигуры превратились в неясные безмолвные
тени, отступили во тьму, склонили головы, и незримое их присутствие, даже
оно казалось временным, пережить окончательное пробуждение не способным,
первое движение в этом скором, купейном, полном солнечного (белым пластиком
пойманного и отраженного) света вагоне.
Да, Мишка ехал, позади остались Сибирь и Урал, Омск, Тюмень и
Свердловск, впереди угадывались Кама и Волга, Сарапул, Казань, Арзамас, и
дальше, и дальше сверкал звездой университет, блистал изумрудом газона
стадион, пламенел небосвод и играла огнями река.
Простим ему эту счастливую иллюминацию, technicolor, поскольку в
городе, некогда разрозненные княжества объединившем в могучее государство,
Мишка был единожды, в возрасте третьеклассника, посетив по дороге с
Киевского вокзала на Ярославский потным августовским днем Красную площадь и
"Детский мир". Поэтому, конечно, приближавшуюся столицу представлял он в
цветной двумерности журнала "Огонек" и программы "Время", и, право, грешно
было бы, особенно в минуту прекрасного воскрешения, лишить его этого
удовольствия.
Итак, покоясь на боку. Лысый, словно фантастический одушевленный болид,
несся под чарующие звуки на запад со скоростью семидесяти километров в час и
ощущал тот самый восторг неподвижности и уюта. который, по справедливому
заключению Галилея, способно переживать на этом свете лишь только равномерно
движущееся к намеченной цели тело.
Он летел над землей и постепенно приходил в себя, и света яркое пятно
обрело тень, и выявился объем, возвратились ощущения и с ними желание
освободить затекшую руку, ухо начинало улавливать не только басовые ходы, но
и металлическую перекличку дверей, движение за стеной и разговор, обрывками
долетавший в купе из коридора.
Беседу вели два голоса, один не смолкал, второй вступал лишь изредка,
вставляя реплику или короткое замечание, но именно этот второй,
объявлявшийся то ли смешком, то ли хмыканьем, управлял тоном и интонацией
первого. В проходе у окна явно спорили, но кто и о чем?
Самоуверенную доминанту вел знакомый нам Толя Семиручко, а беспардонно
фыркал Алексей Жук. молодой человек лет тридцати с еловыми-ежовыми, во все
стороны рыжеватыми иголками ощетинившимися усами.
Имя его Семиручко выяснил всего какой-нибудь час тому назад, узнав
заодно пункт посадки - Свердловск и место назначения - Казань. Фамилия
собеседника осталась Толе неведома, равно как и судьба орденоносной, все
планы Смура и Эбби Роуда порушившей четы, занимавшей две нижние полки в
соседнем купе, одна из которых с утра уже была пуста, а на второй стояла
объемистая сине-красная сумка Жука с белой надписью "Волейбол".
Главный бухгалтер и муж ее, воевавший некогда в Смерше и ноги лишенный
не в годы, когда вскипала ярость благородная, а много позже, гражданской
болезнью, правда, со звучным кубофутуристическим названием "облитерирующий
эндертерит",- оба остались в городе, коему с самого основания в
восемнадцатом веке положено было судьбой славить своим существованием
начальство.
Однако, прежде чем сесть без очереди в такси на ночной привокзальной
площади, кавалеры орденов и медалей некоторое время занимались наведением
порядка на железной дороге. А именно - часа за два до прибытия непреклонная
Евдокия Яковлевна сочла необходимым даже на время (оставить своего супруга
(кстати, инспектора ГО южносибирской организации ДОСААФ) одного,
непримиримая женщина отправилась в бригадирский вагон и, не застав саму
бригадиршу, написала и вручила даме, представившейся ответственной за ТБ,
гневную филиппику (жалобу, если угодно), обращенную против бесшабашного
проводника Сергея Винта, ни разу за полтора суток пути не соизволившею
подать супругам (не говоря уже о на льготы и привилегии рассчитывать и не
смевших, ехавших за полную стоимость других пассажирах) чаю. Ах, если бы
только отсутствие кипятка сочла Евдокия Яковлевна нетерпимым, но, торопясь
узнать о сути спора Толи и Леши, оставим на потом самые тяжкие из преданных
бумаге обвинений.
Сейчас вернемся в солнечную карусель грачиковского купе и, соединив
свои усилия с Мишкиными, попытаемся среди во множестве долетающих
междометий, эпитетов, восклицаний "ну, чЈ", "ну, чЈ ты" и, наконец, "ну, чЈ
ты такой есть" уловить ключевое слово.
Итак... Боже... Неужели? Да-да, слышите опять "ю" вместо "и" и "а"
вместо "Ј", хотя нет, вместо "Ј"... вместо "Ј" - "ар".
- ... Москва... Москва... зачем Большой театр... Я же сказал,
Лужники... не надо... не надо ля ля, а билеты фуфу, что ли?
И по тону, по вибрирующим нотам двигательной активности никак не
миновать. И в самом деле.
- Иди сюда,- произносится уже вблизи, не из-за двери, а совсем рядом,
отчетливо и громко.
- Ну?
Звук приподнимаемой полки, оборот ключа, щелчок замка.
- На вот, смотри...
Пауза. Затем широту натуры предположить не позволяющий, полный сарказма
вопрос:
- И сколько заплатил?
- Да нисколько.- достойное вранье в ответ.- Тетка привезла, за так
отдала.
Дверь отмеряет прежнюю щель, но теперь, кроме междометий, ничего не
долетает до чуткого уха, голоса перемещаются за стенку, в соседнее купе, и
вновь набирают силу минут через пятнадцать.
- Вини... Ты понял, у меня даже голубятня была... трефа маленькая...
он, замполит, у меня ручной был... Потянул? Тогда на еще семерочку... а
потом в медсанбате сделал справку...
Вот так да! Ну, а Мишка. Лысый наш. как воспринял неожиданный спор, в
коем вопреки обыкновению (самое конечно, удивительное) родилась истина? А не
поверил.
Угу. На несовершенство органов слуха списал. В самом деле, ну,
проснулся в вагоне, это еще объяснимо, ну под Magician Birthday, тоже можно
понять, но "Москва, Лужники, билеты" - это уже грезы, полусон, игра
воображения.
Короче, не поверил Михаил в реальность стольких совпадений, отмел
рациональным своим умом, аннулировал педантичным анализом и счел лучшей
защитой от подобных наваждений немедленный подъем и переход к водным
процедурам, то есть решил горемыка умыть лицо и руки, слегка помассировать
щеки и виски, дунуть в мокрые ладони и совершенно уже прийти в себя.
Что ж, чудеса невероятные предшествовали тому моменту, когда,
вломившись в служебное помещение, Лысый потребовал мыло.
К ним и переходим и лишь заметим походя,- никакой тетки у Семи Ручек не
было и нет, билеты (точнее, один-единственный) воин добыл, натуральным
образом вырвал у своего одноклассника, соседа по лестничной клетке, студента
мединститута в вечер, предшествовавший его отлету в столицу.
Несчастный педиатр-недоучка (в накладе вообще-то не оставшийся)
неосторожно похвастался парой необыкновенных билетов и был сломлен за два с
половиной часа сочетанием равномерных повторов (знакомой фразы) "ты еще
достанешь, а мне негде" и демонстративным нежеланием Семиручко (имевшего
редкое дворовое, вернее, уличное, ибо жил он на улице Патриса Лумумбы,
прозвище Чомба) покидать чужую квартиру.
(Признаться, автор не может пусть походя, но не выразить удивления по
поводу страстей и желаний, обуревавших Толю первые пару-тройку недель после
демобилизации. Попросту автор не может умолчать, что Чомба путал П.
Маккартни с Д. Маккарти.)
Ну, ладно, дабы теперь от него, навязчивого и настырного, хоть на время
отделаться и вместе с Грачиком, предчувствий полным нелепейших и прекрасных,
войти в служебное купе, заглянем на мгновение в будущее и там полюбуемся
запоздалым торжеством молодого человека с игольчатыми усами, Алексея Жука.
Пару лет спустя с непонятным для случайного товарища по ИПК мстительным
удовлетворением он, по пути на финальный матч очередного кубка страны изучив
нехитрую схему стадиона имени В. И. Ленина, убедится,- трибуны "Е",
проставленной в билетах давнего самоуверенного и наглого попутчика. на
всесоюзной арене попросту нет и в принципе быть не могло.
Все, блистая свежими щеками (губа зажила и больше не кажется неудобно
оттопыренной ватным тампоном дантиста, синяк пока еще багров, но потерял
объем, спал и мог бы сойти за большое, неизящное родимое пятно, кабы не
желтизна по краям), с куском влажного хозяйственного мыла в руке Мишка
Грачик входит в служебный, железнодорожным ветром наполненный отсек. И
меньше всего сейчас, в этот счастливый миг очищения и преображения, он готов
к повторению бреда, недавнего наваждения. Но, увы, именно вариация на тему,
знакомый мотив ждет его прямо на пороге.
- Миша,- шепчет Лапша, Ленка Лаврухина, вздрогнувшая, напрягшаяся еще в
тот момент, когда пол-грачиковской-руки и полголовы потребовали мыло, сейчас
