себя самого ниву инструктора орготдела на политико-воспитальное поприще.
- Это что за бухое чмо,- спросил новый у своего (и ему недолго
томиться) заместителя,- заседает у вас там в литературном отделе?
Не прошло и двух недель, как "собственное желание" Гарри Аркадьевича
было охотно удовлетворено...
Ну, а вечером дня окончательного расчета именно отчаявшаяся мать,
отбросив все условности, с немалым трудом и не через справочное выяснив
нужный номер, обеспокоила (некогда одногруппника Гарри, когда-то в доме у
него бывавшего студента Иркутского госуниверситета) Василия Ивановича
Сухарева, и он, надо отдать ему должное, несмотря на поздний час, с дневной
усталостью не считаясь, отправился вызволять горемыку Смолера из
специального медицинского учреждения.
А еще через три дня Г. А. Смолер. подстриженный, выбритый, в новой
сорочке и отутюженном костюме, вошел в свой, пусть маленький, но кабинет и
приступил к исполнению обязанностей редактора Южносибирского книжного
издательства. Любопытно заметить,- когда пару лет спустя нежданная опала
стала участью самого Василия Ивановича, почетной отставкой он счел для себя
пост директора этого самого Южносибирского книжного, посчитал за честь стать
непосредственным начальником Гарри Аркадьевича.
Ну вот. теперь любезные мои читатели, вы, надеюсь вполне освоились с
культурной, доселе, увы. должного освещения в наших воспоминаниях не
получившей, жизнью промышленного края и вполне готовы услышать рассказ о
том, как Егор Остяков запустил образцом каслинского литья в голову своего
редактора, а промахнувшись, ворвался в кабинет Василия Ивановича Кухарева и
потребовал немедленно избавить его (получается, теперь уже чужими руками) от
(собственные слова поэта) му-, а какого уж -ка, не смею и уточнить, а также
долбо-, что уж именно, пожалуйста, догадывайтесь сами.
Итак, друзья Людмилы и Руслана, Гумберта и Лолиты. Фердинанда и Лолы, в
конце апреля (сего) 197... года известный наш сибирский стихотворец Егор
Остяков сдал в издательство первую свою (но давно задуманную и сердцем
выношенную) прозаическую книгу, озаглавленную "Шестопаловский балакирь".
Книгу, кстати, весьма забавную, по-своему даже примечательную, но
(сугубо, конечно, с точки зрения автора этих записок) не лишенную длиннот,
повторов и главное, местами просто утомляющую нравоучительностью тона.
Представляла она собой не связанный сюжетом набор разнообразных, с
рассуждениями и обобщениями самого Егора Гавриловича перемежавшихся истории,
анекдотов, поговорок и присказок, записанных им со слов деда Ишки (Акима,
Акишки), достопримечательного сторожила родной деревни Остякова -
Шестопалово. Дед был, естественно, главным персонажем, но в историях его,
побасенках не был забыт решительно никто из сколько-нибудь заметных и
красочных обитателей Шестопалова, Илиндеева, Землянухина, а также совсем уже
маленьких сел Дача. Дорофеево Высокое и Старые Гусяты - всех тех мест, что
числил писатель своей малой родиной.
Кстати, Егор Гаврилович действительно родился в Шестопалово, правда, в
возрасте трех лет был увезен вместе со старшим братом Тимофеем в город
Кузнецк-Сибирский, вскоре ставший именоваться Новокузнецком, но так, без
идеологической нагрузки, года два, не больше. Там, на берегах Томи, родители
Остякова под руководством в стихах воспетого товарища Хренова "жгли лучину
под дождем толстым, как жгут". В городе, за будущее которого смело ручался
пролетарский поэт из дворян, прошло детство Егора Гавриловича, тут он учился
в ФЗУ и здесь осенью сорок четвертого его взяли в армию, но отвезли не на
запад и не на восток, а строго на север и не очень далеко, туда, где
требовалось охранять огромный, преимущественно женщинами заселенный, от
тайги забором отгороженный участок под Тисулем.
Демобилизовавшись, Остяков поспешно (надо признать) и необдуманно
женился на учительнице Зое, поселился у нее в Южносибирске, работу нашел на
тамошней ГРЭС и от мук невыносимых семейной жизни принялся рифмовать днями и
ночами "кровь - явь", "любовь - дым". Шестопалово же, где на картошке и
капусте так и жили две его тетки, Остяков открыл для себя заново в начале
шестидесятых. Тогда, после выхода первой поэтической книги и вступления в
творческий союз, оставил он наконец жену Зою и ею, тряпколюбивой гадиной, до
безобразия развращенную дочь Любу, полюбил родное многотравье, лесные
дороги, тиной пахнущие заводи и берега маленьких рек, ивой поросшие, а по
вечерам ужин простой и общество браконьера и говоруна Акима Филипповича
Акиньшина.
Кстати, автору вовсе и не кажется (на том перевале от пятидесятых к
шестидесятым) удивительным проснувшийся в Остякове (послe первого сборника
со стихами не только о Москве и Ильиче, но и о газете "Юманите" и острове
свободы - Кубе) русский дух, тяга к земле, воде, к старинным обрядам,
церковным праздникам и мужицким разговорам. В самом деле.
Но, впрочем, довольно. Итак, писатель написал книгу, а редактор
прочитал. Хотя и не он один. Рукопись пролистал вначале Василий Иванович
Кухарев, правда, никаких карандашных помет или закладок не оставил, пробежал
глазами, вызвал Смолера и вручил ему папку со следующим напутствием:
- Остякова, видишь ли, на большие формы потянуло. Но сыровато еще, пока
сыровато, возьми, поработай с материалом и автором.
Понимаете! Десять лет наблюдений, размышлений и открытий. Почти три
года мук за рабочим столом. И каков вердикт, каков тон, какие слова -
"сыровато", -материал",- бюрократ, тля номенклатурная...
Тсс-с! Господи, не надо. Бога ради! Зря, право же, напустился Егор
Гаврилович на Кухарева, а уж на Смолера и подавно. Если невмоготу,
пожалуйста - на прием к Борису Тимофеевичу Владыко ногами топать и по столу
стучать. Это он, наш добрый знакомый, и знать не зная о таком певце красот
Черемховского района, как Егор Остяков, однако, заказал ему, Остякову, быть.
Видите ли, не одной экономией энергетических ресурсов жив был Борис
Тимофеевич. Борис Тимофеевич, товарищ Владыко, последние года три жил мечтой
напоить города промышленного Южбасса, все думал, все прикидывал в
государственной своей голове, как сезонные перепады сделать круглогодичным
полноводьем, как сдержать весенний, все смывающий паводок и с глаз долой
убрать неопрятные камни, островками желтеющие среди задумчивых осенних луж.
Как сделать реку поистине могучей и величавой с апреля по октябрь. А
перекрыть, советовали люди, параллельно с начальством думавшие о пользе
народной, как раз у Бычьего Горла, у Синих Камней воздвигнуть плотину,
гидротехническое сооружение и с высоты прогресса научно управлять явлениями
природы.
И море свое, южносибирское, и сельское хозяйство вернет сторицей,
уверяли патриоты и специалисты, а уж города, уж города (индустрия тяжелая и
очень тяжелая, химическая, но жизненно необходимая) так просто дух
переведут, плечи расправят, ни избытка, ни дефицита - достаток ни потопов,
ни перебоев, одно лишь (разумное, конечно, и рачительное) обливание,
плескание, водные процедуры - Иван Купала в каждом доме и в любое время дня
и ночи.
Потерь же - не то тридцать, не то сто тридцать тысяч гектаров земель
бедных, тощих, полезных обществу минеролов не содержащих, красотой своей
красотой своей субъективно и самодовольно кичащихся. В самом деле
ерундовская, если уж так разобраться, площадь затопления, и двухсот тысяч не
будет, две копеечные монеты на карте области, вот здесь если решкой вверх,
то под орлом сущая чепуха - лес да пара деревень, какое-то Шестопалово,
Илиндеево да еще Землянухино, а вот малюсенькие Дачи, на карте не видно, но
они за краем, то есть на берегу.
Да что и говорить, зря на сей раз балагурили шестопаловские остряки,
ухмылялись вслед молодцам с теодолитами:
- Гляди, все неймется, третий раз уголь ищут.
И дед Аким не к месту подмигивал, ехидничал, дескать, бери выше, не
иначе как нефть.
Напрасно зубы скалят, проект уже в ударном ритме разработан головным
московским институтом и утверждаться будет осенью, не позднее
сентября-октября, как только биологи ЮжГУ веско и неопровержимо докажут, что
заявления о необходимости сохранения этого уголка дикой природы, а уж
Шестопаловского заповедника, национального парка тем более,- ни на чем не
основанные, ничем не подкрепленные узковедомственные амбиции, а что до
реликтовой, на всю страну безответственно разрекламированной илиндеевской
липовой рощи, то нет ее уже, можно считать, неизлечимо больна, фактически
уже погибла, шелушится кора, корни гниют, биоценоз, геоцентризм, круговорот
жизни, короче, вырубить ее скорее и залить холодной водой.
Итак, проект ждал последних согласовании, но названия деревень и сел
(Шестопалово там, Землянухино, Гусяты Старые и так далее), дабы поскорее
забылось прежнее бездоказательное, бездумное славословие ("жемчужина
среднего течения"), в начале года в конфиденциальной беседе с
представителями прессы и печати просил Борис Тимофеевич уже считать
вышедшими из употребления.
Однако всего этого Василий Иванович Кухарев, зная разговорчивость
Смолера и склочный характер Остякова, сообщать не стал ни тому, ни другому.
Просто счел материал сырым и попросил "подработать".
Передал Смолеру папку. Тот пришел в свой кабинетик. развязал тесемки и
принялся читать, изредка вставляя запятые. Одолев страниц пятьдесят, Гарри
Аркадьевич встал, открыл шкафчик, налил себе рюмочку (больше до обеда ни-ни)
азербайджанского коньяка южносибирского розлива, хлопнул, поглядел в окно,
снял с полки зеленые тома Даля, положил и справа, и слева, и перед собой,
высморкался и начал сначала.
Секунду поразмышлял над заглавием, сверился со словарем, зачеркнул
слово "балакирь", поставил рядом вопросительный знак, еще раз прочел
объяснение с ятями и сверху круглым почерком написал правильный вариант:
"балакарь". Трудился Смолер никак не меньше недели, все "сырое" в
"материале" отметил, а в половине случаев не счел за труд, подыскал разумную
замену. Но благодарности от Остякова не дождался.
Егор Гаврилович смертельно оскорбился, хотя, надо заметить, Гарри
Аркадьевич и такт известный проявил, и деликатность, начал с похвал, с
комплиментов, к недостаткам подвел плавно, с сожалениями, и вообще в течение
всей беседы вопреки обыкновению ни разу не употребил сакраментального своего
обращения "старик".
Все это, однако, не помогло. Полчаса, с ходу и по неведению, поспорив с
редактором о заглавии и о сибирских диалектах. Остяков просто обомлел, когда
открылась его взору исчерканная карандашом первая страница, потом вторая,
третья. Гаврилыч умолк и лишь угрюмо (все угрюмее и угрюмее) глядел на
курчавый лоб Гарри Аркадьевича, который, ощущая опасность всем организмом, в
правоте своей тем не менее не усомнился ни на мгновение.
"Что ж это такое,- думал Остяков,- в моем собственном доме, на моей
собственной земле сидит какой-то картавый в нерусском костюме, в сорочке
нейлоновой заграничной и с убежденностью сатанинской долдонит, будто
младенчик Побирухи пересемывать не моги, а только пересемени, равно и
Дмитрий-Волга права быть ерником не имеет, ибо не вор, не бродяга, а всего
лишь злой на язык человек, что же касается слова "гоношиться", которое
попадается через страницу, то в смысле "беспокоиться" его употреблять просто
никак невозможно".
Короче, встал Остяков, урока словесности, родного языка не вынеся,
